йнфинна.
   - Да ну! - молвил певчий. - Он умел находить себе и ровней, и неровней,
мой добрый Тейт. А ты, поди, сидишь тут и сохнешь по нему, дитя мое?
   - Ничего не поделаешь. Ведь он, как я слыхала, столь  искусный  мастер,
что вы, господин, желали послать его к архиепископу, потому как никто иной
в нашей стране не мог употребить с такой пользой искусство  Тейта.  Должно
быть, так оно и есть, раз он сам так сказал?
   - Хе-хе, хе-хе. Да, припоминаю. Полоумный этот Тейт,  даром  что  писал
куда лучше многих других... Нет, он был у меня  не  так  давно,  но  я  не
пожелал взять его снова к себе в дом, хоть он и искусный  писец.  Ведь  он
блажной. Так что не стоит тебе плакать о нем зря,  Ингунн,  милая...  Боже
меня упаси... Неужто  этот  мальчишка  был  столь  дерзок,  что  осмелился
болтать, будто собирается посвататься в Берге? Да нет же, нет, нет, нет...
- старик певчий затряс своей маленькой, птичьей головой.
   Так, стало быть, не все правда, что сказал ей Тейт в  тот  день,  когда
они беседовали в последний раз, - она это поняла. Но теперь,  кроме  всего
прочего, ей  придется  опасаться  еще  и  этого...  Неужто  она  совершила
глупость, дав понять этим мужчинам, будто думает о Тейте и даже пала столь
низко, что справляется о нем?..


   Когда после погребального пира гости  разъехались  по  домам,  в  Берге
остались Тура с двумя старшими детьми и преклонных лет Ивар, сын  Туре  из
Галтестада.  Однажды  вечером  они  сидели  все  вместе   и   разглядывали
драгоценные украшения, которые получили в наследство от фру  Осы.  И  Тура
опять сказала: теперь, мол, сестре надобно переехать к ней.
   Фру Магнхильд ответила на это, что  Ингунн  вольна  поступать,  как  ей
вздумается.
   - Коли тебе больше хочется переехать во  Фреттастейн,  ни  Ивар,  ни  я
перечить не станем...
   - Лучше я останусь в Берге, -  негромко  сказала  Ингунн.  -  Ежели  вы
соблаговолите дать мне прибежище и ныне, когда бабушки уже нет в живых.
   Тура снова принялась за свое: у нее-де у самой пятеро детей, да еще она
получила на  воспитание  двух  сирот-близнецов,  оставшихся  после  смерти
Хельги, сестры Хокона, так что ей помощь Ингунн крайне нужна...
   Фру Магнхильд увидела, что худое, изможденное лицо Ингунн  стало  вовсе
несчастным, и протянула ей руку.
   - Иди ко мне! Кров над головой, еду  и  платье  я  жалую  тебе,  покуда
жива... Или покуда не явится Улав и не увезет тебя домой. Сдается  мне,  в
один прекрасный день он явится, коли господь того пожелает и коли он  жив,
твой Улав... Уж не думаешь ли ты, - презрительно спросила она Туру, -  что
Хокон выкажет своей свояченице во Фреттастейне  почтение,  каковое  вправе
требовать дочь Стейнфинна? В усадьбе своего отца ей, должно быть, придется
состоять в няньках при потомстве Хокона и Хельги, дочери Гаута!..  Нет  на
это нашего с Иваром согласия... Я хочу подарить Ингунн вот  что...  -  Она
достала большой золотой перстень, который унаследовала от  фру  Осы.  -  В
память о том, как она ходила за нашей матушкой и была предана ей  все  эти
годы. - Она взяла Ингунн за руку, чтобы надеть ей перстень.  -  А  что  ты
сделала со своим обручальным кольцом? Сняла его? Бедное  дитя,  видно,  ты
усердно трудилась, вот и руки у тебя вовсе опухли, - сказала она.
   Ингунн услыхала, как Тура негромко хмыкнула. Не смея  поднять  глаз  на
сестру, она все же искоса на нее взглянула. Лицо Туры было неподвижно,  но
в глазах вспыхивали тревожные искорки. Ингунн чувствовала, что пол  уходит
у нее из-под ног, - одна лишь мысль сверлила ей голову:  "Коли  я  паду  в
беспамятстве, они все узнают".  Ей  казалось,  будто  это  говорит  кто-то
другой, когда она благодарила тетку за  драгоценный  подарок.  И  сама  не
знала, как добралась до своего места на скамье.


   Поздно вечером  она  стояла  на  холме  у  калитки  усадьбы  и  свистом
подзывала одну из собак. Тут к ней подошла Тура. Ночь наступала безлунная,
и черное небо сверкало, сплошь унизанное  звездами.  Обе  женщины  стояли,
низко надвинув шлыки и чуть притаптывая ногами рыхлый, свежевыпавший снег.
Они говорили о волках, которые вовсе обнаглели за последние  недели,  -  и
время от времени Ингунн свистела и обеспокоенно кричала:
   - Тута... Тута... ко мне, Ту-у-та!
   Стояла такая темень, что они не могли  разглядеть  лиц  друг  друга.  И
вдруг Тура тихо и на удивление робко спросила:
   - Ингунн, ты никак хвораешь?..
   - Неможется мне что-то, - спокойно и ровно ответила Ингунн. - Хоть  Оса
под конец вовсе исхудала и зачахла - уж поверь мне: поднимать ее и  ходить
за ней изо дня в день целыми месяцами было тяжко.  Да  и  ночью  покоя  не
было. Но теперь мне, верно, скоро полегчает...
   - А может, с тобой что другое, сестрица? - все  так  же  тихо  и  робко
спросила Тура.
   - Нет, не думаю.
   - Летом ты была румяна и бела... и легка на ногу, и тонка,  как  в  дни
нашей юности.
   Совладав с собой, Ингунн ответила, скорбно улыбнувшись:
   - Когда-нибудь станет же заметно, что мне третий десяток  идет.  Глянь,
какие у тебя уже большие дети, моя Тура... Не забывай, я на  полтора  года
старше тебя!..
   Наверху меж  плетнями  стремглав  пронесся  какой-то  черный  клубок  -
собака, прыгнув на Ингунн, чуть не опрокинула ее в сугроб и  стала  лизать
ей лицо. Ингунн, хватая ее за морду и передние лапы, защищалась и  ласково
приговаривала:
   - Хорошо, что ночью тебя не задрали волки, Тута, моя Тута!
   Сестры пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.
   Но Ингунн лежала без сна в темноте, пытаясь  преодолеть  и  этот  новый
страх, - должно быть, Тура начала подозревать ее. Ингунн мучило искушение:
а если довериться Туре, сказать про свою беду, попросить у сестры  помощи?
Или тетушке Магнхильд... Она подумала, как добра  была  к  ней  она  нынче
вечером, и ей захотелось расслабиться и отдать свою судьбу  в  ее  руки...
Далла... Она тоже мелькнула в  мыслях  Ингунн,  когда  ей  показалось  уже
невозможным и дальше  расхаживать  здесь  одной  со  своей  тайной  мукой.
Может... довериться Далле?..
   Затаив дыхание, она не спускала глаз с сестры в те дни, пока  Тура  еще
оставалась в Берге. Но так ничего и не заметила - ни взглядом, ни видом не
выдала Тура своих предчувствий и догадок о том, что случилось  со  старшею
сестрой. Потом она уехала, и Ингунн  осталась  одна  с  теткой  и  старыми
слугами.
   Она считала недели - их прошло уже тридцать, осталось всего десять.  Ей
должно выдержать. Девять недель... Восемь... Но чего ради она терпела,  за
что цеплялась, когда боролась и сносила муки? Казалось, она задыхается под
землей, в кромешной тьме, полной смутных страхов, а все тело ее - сплошной
комок тупой боли, и голову сверлит одна-единственная мысль: хоть бы  никто
не догадался, какая стряслась с ней беда. Да она и сама до сих пор  толком
этого не осознала.
   Когда она думала, что станется с нею, то цепенела от  ужаса,  подобного
страху смерти. Ей представлялся конец пути, и надо непременно дойти  туда;
и она старалась идти, закрыв  глаза.  Даже  когда  она  пыталась  отыскать
утешение,  воображая,  что  закричит,  позовет  на  помощь,   скажет   все
кому-нибудь, пока не поздно. Да только в глубине души знала: ни за что  ей
на это не решиться. Ей должно пройти путь, который она себе уготовила.
   Близилась весна; об эту пору земля на  холме  в  здешних  краях  всегда
голая, бесснежная. Никто и не заметит ее, Ингунн, следов... А к северу  от
усадьбы раскинулась большая березовая роща. Она тянулась с горы, где  была
коптильня, и спускалась вниз, почти к самой воде.  Внизу  она  сужалась  в
полоску долины, зажатой меж поросшими вереском пригорками, - оттуда ее  из
усадьбы никто не увидит и не услышит, да  и  люди  туда  забредают  крайне
редко. Лед во фьорде еще не вскрылся - не пришло время. Но  на  каменистом
холме с южной стороны, на том месте, где случился обвал,  лежали  огромные
груды камней, и часть их осыпалась вниз, в долину. Эти камни, собранные  с
полей, накидали здесь в стародавние времена. Тут люди из Берга  закапывали
издохших лошадей и прочую падаль...



        "6"

   Она поднялась в стабур, где хранились ее пожитки еще с тех пор, как Оса
была жива. Был полдень,  конец  зимы,  до  благовещения  оставалось  всего
несколько дней. Она сидела и мерзла в  меховых  сапожках,  в  душегрее  из
овчины, надетой поверх платья: в доме было холоднее, чем на дворе. С крыши
мимо открытого оконца  длинными  светлыми  полосками  без  конца  сыпались
капли, а над отверстием в белом потолке воздух дрожал и поднимался паром к
синему сияющему небу. Она открыла очажный заслон, чтобы немного проветрить
светелку; ей сейчас было тяжело дышать, а голову сжимало так  сильно,  что
казалось, будто под черепом на мозг был надет тяжелый свинцовый  шлык.  От
этой тяжести кровь стучала молоточками и билась на шее, за  ушами,  давила
на глаза, и перед глазами мелькали красные и черные круги. Она забралась в
эту каморку, оттого что боялась - вдруг кто-нибудь заговорит с  нею,  а  у
нее  не  было  сил  отвечать.   Здесь   все   же   было   полегче   сидеть
расслабившись...
   После ей всегда казалось, будто  у  нее  было  предчувствие  того,  что
случилось в этот день. Она услышала стук копыт на тропе, ведущей во  двор,
поднялась и выглянула в окно. Первым в ворота въехал Арнвид; он  сидел  на
черном коне, на котором  была  парадная  уздечка  с  колокольцами.  Вторая
лошадь тоже была Арнвида, она узнала ее, -  приземистая,  серая  с  рыжими
подпалинами; на ней ездил его латник. Третий же всадник, тот, что ехал  на
коне сером в яблоках, со сбруей из красной кожи, был Улав, сын Аудуна; она
почувствовала это еще до того, как он  подъехал  настолько  близко,  чтобы
можно было узнать его.
   Он придержал коня, глянул вверх и, увидев ее в оконце,  помахал  рукой.
На нем был просторный черный дорожный плащ, который сзади  падал  широкими
складками на круп лошади, а спереди доставал ему до подошв сапог, вдетых в
стремена. Шлык он откинул назад, а на голове у него была черная  заморская
шляпа с высокой тульей и узкими полями, из-под которых выбивались  светлые
волосы, закрывавшие лоб до самых бровей. Он улыбался, махая ей.
   После ей  вспоминалось,  что,  увидев  его,  она  почувствовала,  будто
очнулась от страшного сна. Улав воротился! Уж, верно, на беду,  не  иначе.
Теперь ей конец, это она тут же  увидела  ясно  и  отчетливо.  На  миг  ей
почудилось, будто  она  расплеснула  во  все  стороны  кромешный  мрак,  и
дьяволы, кишмя кишевшие вокруг нее словно шевеление самого мрака  -  столь
тесно, что они терлись друг о друга локтями и коленками, -  окружив  ее  и
волоча за собою вместе с  мраком,  тоже  разлетелись  брызгами.  После  ей
всегда казалось, что уже тогда, спускаясь по лесенке стабура,  она  знала,
что не остается ничего иного, как сказать все без утайки, отдаться на  его
суд.
   Улав стоял с челядинцами, вышедшими, чтобы дать корму лошадям прибывших
гостей. Он обернулся к ней. С  болью  и  гордостью  увидела  она,  как  он
пригож, - а она уронила себя, потеряла его! Черная одежда так  шла  ему  -
белокурому, ослепительно  красивому.  Он  протянул  ей  руку:  "Вот  мы  и
свиделись, Ингунн!" Он глянул на ее исхудавшее лицо  и,  не  смущаясь,  не
спрашивая позволения, не считаясь с обычаями, у всех на глазах  обнял  ее,
притянул к себе и поцеловал прямо в губы.
   - Долго же пришлось тебе ждать  меня,  Ингунн,  голубушка  моя.  Пришел
колец нашей разлуке, я приехал забрать тебя, увести в свой дом.
   Он отпустил ее,  она  подошла  к  Арнвиду,  и  они  поздоровались,  как
подобает родичам, поцеловав друг друга в щеку.
   Она стояла молча, пока молодые люди здоровались с фру Магнхильд. Они  с
улыбкой рассказали, что Ивар тоже был с ними, да они ускакали, оставив его
возле церкви - ни галтестадский гнедой, ни  галтестадский  бонд  не  любят
быстрой езды.
   - Ты ведь знаешь, как он злился на тебя в юности за то, что  ты  ездишь
так быстро, - засмеялась фру Магнхильд. - Но с той поры, как ты бросил эту
дурную привычку, брат мой стал жаловать тебя!
   "До чего же хороший  выдался  денек!  Не  припомню  такого!"  -  думала
Ингунн.
   На земле и на скованном льдом  море  под  весенним  солнцем  серебрился
наст. В начале недели наступила оттепель, и снег с деревьев в лесу  словно
языком слизало, хвоя искрилась, по-весеннему зеленая,  словно  только  что
вымытая. На выгоне в  голубовато-коричневом  голом  чернолесье  выделялись
бледно-зеленые стволы осин.
   Она почувствовала, как волна радости захлестнула ее сердце оттого,  что
мир полон солнца, красоты и веселья. Себя же она отгородила от этого мира,
обрекла на заточение в темном  углу.  И  все  же  хорошо,  что  жизнь  так
прекрасна для других - для тех, кто не опозорил себя. И когда она в тот же
миг ощутила, как дитя шевельнулось у нее во  чреве,  напряглось  с  силою,
сердце ее робко пролепетало в ответ: "Нет, нет,  я  более  не  желаю  тебе
ничего худого".
   Они сидели за столом, и Ингунн молча прислушивалась к разговору мужчин.
Она поняла, что Арнвид и Ивар уже на другое утро поедут далее на  север  к
Хафтуру, сыну Колбейна, чтобы отдать ему третью четверть пени  за  Эйнара.
Улав порешил, что ему пристойнее будет не встречаться с  Хафтуром,  покуда
не выплатит ему всех денег; тогда же он возьмет Ингунн и приданое  из  рук
ее родичей.
   - Вижу, тебе неохота ехать с нами дальше, - захихикал Ивар, сын Туре. -
Ты теперь, поди, не двинешься никуда из Берга, покуда тебя  не  сгонят  со
двора.
   - Да уж побуду здесь, пока фру Магахильд станет терпеть меня под  своею
крышею и велит давать корм моему коню. - Он засмеялся вместе  со  всеми  и
быстро глянул на Ингунн краешком глаза. - По  правде  сказать,  мне  более
всего охота остаться здесь, порешить дело с Хафтуром и  сразу  же  забрать
мою Ингунн в Хествикен.
   - Что ж, сдается мне, это можно уладить, - рассудил Арнвид.
   - Смекаю, что ты хочешь сказать; спасибо тебе, только я  боле  не  хочу
просить тебя о помощи, Арнвид, теперь  я  и  сам  управлюсь.  Сделаю,  как
говорил вам в Галтестаде:  поеду  на  юг,  погляжу,  что  там  творится  в
Хествикене, прежде чем везти туда свою жену, да прихвачу деньги - те,  что
мне надобно  получить  в  Осло.  К  тому  же  будет  много  легче  собрать
свидетелей на замирение, если я устрою пир в те  дни,  когда  люди  поедут
домой с тинга. Твоя правда, дело это столь затянулось  и  запуталось,  что
надобно теперь его закончить как следует быть.
   "Люди поедут с тинга в середине лета..." Мысль об этом  промелькнула  у
нее в голове, словно ее шепнули злые духи, державшие ее в плену всю  зиму.
Но сейчас соблазна ей в том вовсе не было. Теперь, когда она снова увидела
Улава, так далее продолжаться не может. Перед нею снова всплыло все то,  о
чем она думала непрестанно: как бы она стала жить в Хествикене с Улавом  и
их детьми. Туда ей пути заказаны: даже  если  б  она  захотела  избавиться
темной ночью от своей тайны,  упрятать  ее  в  груду  камней,  это  ей  не
поможет. Назад к Улаву пути нет.
   Ивар сперва перекрестился, а потом рассказал со смехом, что Улав до сей
поры еще не ступал на землю Хествикена. Вот чудной-то!
   Улав стал оправдываться с улыбкой - он  покраснел  оттого,  что  старый
человек так сконфузил его, и сразу словно помолодел. Он выглядел моложе  и
больше похож был на прежнего Улава, чем  в  свой  последний  приезд,  хотя
теперь на его красивой округлой шее появились бороздки, а когда  он  резко
поворачивался, пониже  ворота  виднелся  красный  рубец.  И  лицо  у  него
исхудало и обветрилось. И все же он казался совсем молодым; Ингунн  поняла
- это оттого, что он был так рад. Сердце ее вдруг стало тяжелым, заныло  -
верно, он станет убиваться, когда узнает, что она не сберегла себя, что он
потерял ее.
   Но ведь теперь он в безопасности, ему воротили  все  добро  и  усадьбу,
теперь он человек с достатком, она это знала. Он продал  Кореторп  -  свою
усадьбу в Эльвесюсселе, где жил с тех пор, как прошлой осенью с него сняли
опалу. Ему нетрудно найти себе невесту получше, чем она, -  ведь  приданое
за ней, как было договорено с ее родичами, вроде  бы  дают  не  бог  весть
какое богатое.
   Когда она собралась идти в другой дом - ложиться спать, Улав  довел  ее
до дверей.
   - Ты одна спишь в горнице Осы? Только ведь, поди, негоже будет, коли  я
приду к тебе, когда ты уляжешься, - вздохнул он и засмеялся.
   - Да, это, верно, уж нельзя.
   - А завтра ночью? Пусть кто-нибудь из служанок ночует с тобой, тогда мы
сможем вечером посидеть вдвоем и поговорить.
   Потом он прижал ее к себе порывисто и застенчиво, да  так  сильно,  что
она охнула, поцеловал ее и отпустил.
   Ингунн не спала в эту ночь, думала о том, что ее ожидает. Но  это  было
так же трудно, как пытаться проложить себе дорогу после  обвала,  ворочать
тяжелые камни, которые ей не под силу даже двинуть с места. Она  не  смела
подумать о том. До сих пор ей удавалось продираться сквозь кромешную тьму,
живую, шевелящуюся, полную незримых страхов, а сейчас  она  увидела  перед
собою день, но он был серый, безрадостный,  как  дождливый  рассвет  среди
зимы. И все же ей нужно крепиться, от того, что она сама навлекла на себя,
ей не уйти, придется искать пристанище в аду.
   Она знала, что потеряла все права,  стала  бесприданницей,  еще  тогда,
когда отдалась Улаву без ведома и согласия законных опекунов, о чем они ей
твердили без конца. То, что ее родичи после пожелали дать ей наследство  и
законные права, они сделали ради Улава, когда сочли, что  им  лучше  всего
согласиться на замирение и позволить ему взять ее в законные жены. Как  же
они обойдутся с нею, когда узнают, что она натворила такое,  что  Улав  не
сможет взять ее в жены, - этого она не могла себе представить.  Когда  они
узнают, что она в тягости и отец  младенца  -  человек,  с  которым  им  и
связываться не стоит, Тейта они отпустят с миром: какой  с  него  прок,  а
проучить его, так и вовсе сраму не оберешься - люди станут  говорить,  что
она позволила такому соблазнить себя!
   Нет, сна и помыслить не могла о том, что они сделают с  нею  и  с  тем,
кого она носит под сердцем. Но уже завтра, а  может  быть,  через  два-три
дня, она узнает об этом. И как ни трудно ей  это  представить  себе,  одно
лишь ясно как белый день: когда зазеленеет листва на березках,  она  будет
сидеть с нагулышем на коленях и безропотно покорится всему, что сделают  с
нею родичи в гневе за то, что  покрыла  их  головы  позором  и  теперь  им
придется кормить ее и приблудного ребенка.
   Она всецело покорилась судьбе, и сама уже не могла понять, как это  еще
вчера думала, что может избавиться  от  своего  бремени.  Теперь  она  уже
понимала, что ей не остается ничего иного, как маяться  с  этим  младенцем
всю свою жизнь. Она и сейчас не чувствовала  к  нему  ничего  похожего  на
нежность или сострадание, просто знала: он живет в ней, и ей придется  это
вынести.
   И лишь при мысли о том, что Тура снова  может  захотеть  забрать  ее  к
себе, она представила себе, как они, двое чужаков, будут  жить  в  усадьбе
Хокона, рядом с его богатыми детьми, и в  ней  на  миг  проснулось  что-то
новое - стремление защитить свое чадо. Конечно, кому как не  ее  сестре  и
братьям надлежит кормить ее с ребенком. За это возьмутся Хокон с Турой  да
два ее младших брата, которых она почти не видела в последние годы,  когда
они повзрослели. Ах, кабы фру Магнхильд сжалилась и позволила ей  остаться
здесь, в Берге, пока не родится младенец, -  неужто  и  надеяться  на  это
нельзя?
   "Арнвид..." - подумала она. А вдруг он согласится взять их к  себе;  он
был бы добр к ним обоим. Хоть он  и  лучший  друг  Улава,  он  также  друг
всякому, кто нуждается в  помощи.  Может,  ей  рассказать  все  Арнвиду?..
Арнвиду, а не Улаву. Он может поговорить с Улавом и Магнхильд вместо  нее,
и ей не придется бросаться прямо в полымя.
   Но она знала, что не пос