права,  коли
она свободная женщина и ее соблазнил раб?
   - Вовсе я не раб, - рассердился исландец. -  И  отец  мой,  и  мать  из
доброго исландского рода, хоть мы и бедняки. Нечего бояться, что я сам  не
сумею прокормить ее, однако не худо бы ей получить достойное приданое.
   Он начал расписывать свое будущее: он будет жить в достатке, только  бы
ему найти такое место, где он сможет применить свое знание  и  умение.  Он
может обучить Ингунн, и она станет ему помощницей.
   Улаву  вдруг  представился  переплетчик,  что  жил  здесь  в  дни   его
молодости, - мастер, которого епископ из  Осло  прислал  владыке  Турфинну
привести в порядок книги, написанные за  год.  Улав  заходил  с  Асбьерном
Толстомясым в  комнату,  где  переплетчик  работал  вместе  с  женою;  она
буравила дырки в пергаменте, сразу в большой пачке, и то и дело  ударялась
локтем о большое деревянное корыто, подвешенное на веревке  рядом  с  нею;
ребенок, лежавший в нем, все время орал, хныкал и ронял изо рта тряпицу  с
хлебом, которую  ему  давали  пососать.  Под  конец  Асбьерн  попросил  ее
передохнуть маленько и утихомирить младенца. После Асбьерн сказал, что ему
очень жаль их. Когда они закончили работу, епископ, помимо платы,  прислал
ей теплое платье на зиму и назвал ее толковой и работящей. Улав видел их в
тот день, как они уезжали, сам мастер  ехал  на  добром  коне,  а  жена  с
детишками на коленях и всем их скарбом, притороченным к седлу,  сидела  на
коротконогой брюхатой кобыле.
   Чтобы Ингунн обречь на такую жизнь - сохрани нас святая божья матерь! -
о таком он и подумать не мог.  Ингунн  вне  той  жизни,  для  которой  она
рождена и воспитана! Мысль эта была столь нелепа и дика - он не  мог  лишь
понять, как этот человек из совсем другого мира мог приблизиться к ней.
   Он сидел, холодно и испытующе разглядывая Тейта,  покуда  тот  говорил.
Несмотря на все, он видел, что  парень  по-своему  красив.  Он  не  боялся
бродить по свету, и Улав понял, что нелегко будет  убрать  его  с  дороги,
сломить его веселый нрав - он привык улыбаться, и это шло ему. Ясное дело,
он  огрубел,  слоняясь  из  края  в  край  среди  чужих  людей,  бродяг  и
непотребных женщин. Однако он и сам слонялся по белу  свету  целых  десять
лет; ему самому довелось пережить всякое, о чем и вспоминать  не  хотелось
теперь, когда он воротился домой и свил гнездо. Но чтобы кто-то из  чужого
мира встал меж ним и Ингунн, коснулся ее...
   И вот теперь она должна сидеть в Берге и ждать, когда ей  придет  время
пасть на колени и на полу в унижении и муках рожать  дитя  без  роду,  без
племени. "Никто", - сказала она, когда он спросил ее, кто  отец  младенца.
Он вспомнил при этом, что сам сказал  "никто",  когда  она  спросила,  кто
помогал ему добраться до ярла после побега из Хевдинггорда. И за те  годы,
что он следовал за ярлом, он встретил много мужчин  и  женщин,  о  которых
знал - они станут никем для него, когда он будет жить дома, в  Хествикене;
он знавал многих парней вроде Тейта, воевал вместе с ними, и они нравились
ему. Но он был мужчина, прежде  всего  мужчина.  Ведь  если  кто-то  чужой
встанет на его пути, коснется его жены,  честь  их  обоих  будет  навсегда
замарана. Честь женщины  -  это  честь  мужчины,  долг  и  право  которого
оберегать ее.
   - Так что ж ты на это скажешь? - нетерпеливо спросил Тейт.
   Улав очнулся - он не слышал ни слова  из  того,  что  Тейт  только  что
говорил.
   - Скажу, что тебе надо выкинуть этот вздор из  головы.  И  убраться  ты
отсюда, из Опланна, уберешься. Да поторапливайся - отправляйся лучше всего
нынче же в Нидарос, а не завтра. Разве тебе не  ведомо,  что  у  нее  есть
взрослые братья; как узнают, что сестра их обесчещена, тебе крышка.
   - Как бы не так! Если хочешь знать, я и сам в ратном  деле  не  промах.
Вот что я тебе скажу, Улав: она ведь когда-то была твоею, так кому же, как
не тебе, пособить ей вернуть честь и выйти замуж?
   - Неужто ты думаешь, что ей выйти за тебя -  значит  вернуть  честь?  -
возмутился Улав. - Заткни глотку, говорю тебе, и слушать больше не  желаю,
как ты мелешь вздор.
   Тейт сказал:
   - Тогда я один поеду в Миклебе. Попытаю счастья - потолкую с  Арнвидом.
Уж верно, она скорее захочет стать моей женою, чем жить  у  своих  богатых
родичей, покуда они не замучают и ее, и нашего младенца.
   "Это я и сам говорил однажды, - устало  подумал  Улав,  -  замучить  до
смерти и ее, и младенца... Тогда не было бы никакого младенца".
   - Я сам видел, каково ей у них в  Берге,  еще  до  того,  как  это  все
приключилось. Сдается мне, она, может, и сочтет выгодой получить  в  мужья
человека, который увезет ее прочь из этих краев, подальше  ото  всех  вас.
Правду сказать, после того, как я получил от нее то, что хотел, она  сразу
переменилась ко мне: ведьмой стала, да и только. Она, поди, испугалась,  и
не зря, поначалу я этого не понимал. А прежде, до того, как это случилось,
мы славно ладили и любились с ней; она вовсе не скрывала, что я ей так  же
мил, как она мне.
   "Мил" - вот оно что! До той поры Улав  не  связывал  своей  ревности  с
Тейтом как таковым. Это из-за Ингунн, из-за беды, что случилась с нею,  он
был потрясен до глубины души. Ведь Тейт был для него тоже  никто.  Но  ей,
стало быть, этот расхлебай был мил, она с ним  любилась  все  лето!  Ясное
дело, парень, черт бы его побрал, красив собою, разбитной и сильный. Он до
того ей полюбился, что она позволила ему делать с собою все, что он хочет.
После она испугалась... И  все  же  она  по  своей  охоте  отдалась  этому
темнокудрому исландцу.
   - Стало быть, ты не хочешь дать мне с собой в Миклебе какой-нибудь знак
или велеть передать что-нибудь такое, что могло бы пойти мне на пользу?  -
спросил Тейт.
   - Как это ты еще не попросишь меня поехать с тобой, замолвить  за  тебя
словечко? - сказал Улав с насмешкою.
   - Да нет уж, такого я бы не посмел просить, - ответил Тейт простодушно.
- Однако я думал: коли и у тебя до него дело есть, так мы могли бы поехать
вместе.
   Улав разразился смехом, отрывистым, лающим. Тейт  встал,  попрощался  и
ушел.
   Тут же Улав будто очнулся ото сна. Он пошел к двери и сам  не  заметил,
как в руках у него очутился топорик, который  лежал  на  скамье  вместе  с
ножами, долотом и прочим инструментом, - Улав  ладил  скамеечки  для  ног:
приор сказал, что у них в церкви их мало, вот  Улав  и  взялся  смастерить
несколько штук.
   Он вышел на церковный двор и прошел наискосок к калитке.  Там  стоял  в
привратниках один послушник. Улав остановился возле него.
   - Ты не знаешь вон того человека? - спросил он.
   Тейт карабкался вверх по холму к собору; кроме него, людей на дороге не
было.
   - Да не тот ли это исландец, - сказал привратник, - что служил писцом у
певчего Тургарда в прошлом году? Точно, это он.
   - А что, знаком он тебе? - снова спросил Улав.
   Брат Андерс слыл человеком строгой жизни, но его целомудрие можно  было
сравнить с лампадой без масла: он не питал сочувствия к бедным  грешникам.
Не сходя с места, он расписал по всем статьям слухи о Тейте,  сыне  Халла,
ходившие в хамарском епископстве.
   Улав, задрав голову, смотрел,  как  юноша  исчезает  в  тени  церковной
стены.
   Видно, в  том  не  будет  большой  беды,  коли  этот  человек  исчезнет
бесследно.


   На другой день небо  опять  было  голубое,  воздух  над  голыми  бурыми
ветвями деревьев дрожал от тепла и  влаги.  Когда  Улав  поутру  вышел  на
монастырский двор, он увидел повара - толстого брата Хельге, который стоял
и глядел, как свиньи дерутся из-за брошенных им рыбьих потрохов.
   - Здоров ли ты, Улав? Ты не ходил к обедне сегодня.
   Улав ответил, что заснул только к утру и проспал обедню. "Ты, часом, не
раздобудешь мне лыжи  на  денек-другой,  брат  Хельге?"  Арнвид  звал  его
приехать на север в Миклебе после пасхи; вот,  он  и  надумал  отправиться
сегодня.
   - Отчего бы тебе не поехать верхом? - удивился повар.
   Улав сказал, что в такую распутицу легче пройти по лыжному следу у края
леса.
   Он стоял и брился, когда брат Хельге вошел  к  нему  в  домик  с  целой
охапкой монастырских лыж и  заплечным  мешком  на  спине,  набитым  всякой
снедью. Улав порезал себе щеку - кровь бежала по  шее,  стекала  на  ворот
рубахи, рука у него  была  полна  крови.  Даже  брату  Хельге  не  удалось
остановить кровь, и он удивлялся, как это маленькая  царапинка  может  так
сильно кровоточить. Под конец монах выбежал из дома,  воротился  с  чашкой
овсяной муки и прижал горсть муки к ране.
   Сладковатый запах муки и ее прохладное прикосновение к  коже  пробудили
вдруг в Улаве страстное желание  и  тоску  по  женским  ласкам,  нежным  и
сладостным, без тени греха. Теперь их у него  отняли.  Монах  увидел,  что
ясные глаза Улава затуманились, и сказал с тревогою:
   - Пожалуй, Улав, тебе лучше не ехать сегодня, если не будет попутчиков,
или заверни сперва в город. С чего бы это из  такой  пустяковой  царапинки
натекло столько крови?  Глянь-ка  на  свои  руки,  будто  ты  их  в  кровь
обмакнул.
   Улав засмеялся в ответ. Он вышел на двор и умылся  под  капелью,  потом
выбрал себе лыжи.
   Он уже стоял одетый и разговаривал с послушником про лошадь и  пожитки,
которые он оставлял, как вдруг что-то громко зазвенело. Они оба обернулись
и невольно посмотрели в сторону постели. Над нею висела  Эттарфюльгья.  Им
обоим показалось, будто она слегка покачивалась на гвозде.
   - Это твоя секира запела, - тихо сказал монах. - Не езди, Улав!
   Улав засмеялся.
   - Ты хочешь сказать, что это уже второе знамение? Может, третьего  я  и
послушаюсь, Хельге.
   Не успел он сказать это, как в открытую дверь влетела птица, она начала
летать по комнате, биться о стены - просто удивительно, какой шум поднялся
от ее маленьких крыльев.
   Круглое, багрово-красное лицо повара побелело, он со страхом смотрел на
Улава. Губы юноши стали бескровными,  иссиня-белыми.  Потом  Улав  тряхнул
головой и засмеялся. Он поймал птицу шапкой, выпустил на свободу.
   - Эти синицы цепляются в это время года за  бревна  в  стене,  царапают
коготками да клюют носом - мух ищут; поутру шум от них стоит. Просто  смех
с этими предзнаменованиями; ты  ведь,  верно,  считаешь  дурной  приметой,
дорогой брат, когда синицы в избу влетают.
   Он взял топорик и привесил его к поясу.
   - А Эттарфюльгью не возьмешь с собою? - спросил брат Хельге.
   - Нет, ни к чему мне таскать ее с собою на сей раз.
   Он попросил послушника припрятать куда-нибудь секиру  вместе  с  мечом,
взял лыжную палку,  на  которую  был  надет  маленький  наконечник  копья,
пожелал брату Хельге счастливо оставаться и отправился в путь.
   Был уже полдень, когда Улав спустился с  горушки  у  подножия  Сосновой
горы. Солнце поблекло, воздух сразу стал сумрачным и холодным - на  севере
он был серый  и  густой.  Похоже  было,  что  вот-вот  пойдет  снег.  Улав
остановился, положил лыжи на плечо и огляделся.
   В неярком свете дня город на равнине  казался  серо-черным,  невеселым,
лишь кое-где остались маленькие снежные пятна. Пожухлые торфяные и  черные
тесовые крыши домов и  голые  кроны  деревьев  сгрудились  вокруг  светлых
каменных стен церкви Спасителя, крытая свинцом колокольня темнела на  фоне
бледно-свинцовой беспокойной воды.  Улав  стал  роптать  про  себя:  тяжко
теперь будет добираться, а может, лучше переждать снегопад, ведь надо идти
через лес и искать дорогу. Он туда ходил на лыжах  только  раз,  да  и  то
вдвоем с Арнвидом; они добрались тогда в Миклебе  быстро,  выбирали  самый
короткий путь по чащобам и болотам - на лыжах за Арнвидом было  никому  не
угнаться.
   Ненароком Улав узнал, что исландец остановился  в  одной  из  маленьких
лачуг на опушке леса; в то время как он жил  у  епископа  Турфинна,  здесь
свершилось мерзкое убийство:  отец  с  двумя  несовершеннолетними  детьми,
сыном и дочерью, убили и ограбили старика нищего, который был при деньгах.
После того люди не хотели там жить. Но у  этого  Тейта  ведь  не  было  ни
гроша.
   Улав внушал сам себе, будто у него ничего не решено наперед, мол,  будь
что будет, как судьба велит. Может, Тейт вчера ушел  на  север,  а  может,
подумал хорошенько и вовсе отказался от своей затеи. Но тут же Улаву стало
ясно, что он во что бы то ни стало должен помешать этому  парню  болтаться
здесь в городе. Его надо было спровадить в Нидарос, или в  Исландию,  либо
самому черту в лапы.
   Он толкнул дверь - она была не заперта. В маленькой комнатушке без окон
было лишь отверстие для дыма, и оттого здесь царил мрак, было пусто, черно
и зябко, в нос ударил сырой запах земли, плесени и грязи. Тейт  вскочил  с
постели одетый. Он казался таким же бодрым.
   Когда он узнал вошедшего, по лицу его скользнула улыбка:
   - Садись на скамью, я не могу придвинуть  тебе  стул,  здесь  нет  даже
скамеечки для ног, сам видишь.
   Улав сел на скамью. Насколько он мог разглядеть, в доме не  было  вовсе
никакой утвари - одни  лишь  дрова  лежали,  разбросанные  на  полу.  Тейт
положил несколько поленьев в очаг, раздул огонь и открыл заслон.
   - Не могу попотчевать гостя чарочкой, хоть и рад был  бы.  Но  ведь  ты
меня тоже вчера не угостил, так что...
   - Неужто ты ждал угощения? - Улав грубо расхохотался.
   Другой тоже засмеялся. И снова Улав заметил, что в парнишке была  некая
чарующая сила; правда, он был дерзкий, но  бесстрашный  -  видно,  не  дал
бедности и одиночеству покорить себя.
   - Я передумал, Тейт, - сказал Улав. - Сейчас я направлюсь в Миклебе.  И
коли ты еще думаешь, что тебе стоит говорить с Арнвидом, так можешь  ехать
со мной.
   - Ладно. Да... только, по правде говоря, у меня нет при себе  коня.  Не
можешь ли ты раздобыть для меня коня взаймы? - Он засмеялся, будто  удачно
пошутил.
   - Я пойду туда на лыжах по лесу, - сухо сказал Улав.
   - Вот как! Тогда и я себе что-нибудь отыщу. Я видел лыжи в чулане возле
хлева. - Он выбежал и воротился с лыжами.  Обе  лыжи  сильно  потрескались
сзади, кожаные ремешки чуть ли не  вовсе  истерлись.  Тейт  надел  пояс  с
мечом, набросил на плечи плащ.
   - Я готов. Ты когда собираешься отправляться?
   - А что же ты еду не берешь?
   - Да я решил не таскать ее с собой... по одной причине.
   Улаву стало не по себе. Неужто ему придется делиться едой с  человеком,
с которым он, быть может, потом... не кончит миром?.. И в то же время  его
подмывало предложить юноше поесть уже сейчас, ведь  Тейт,  верно,  голодал
последнее время... Ничего, обойдется, дойдем сперва до перевала.
   - Подумай хорошенько, исландец, - сказал он почти с угрозой. -  Разумно
ли тебе идти со мною по лесу? - Ему показалось,  будто  он  облегчил  этим
свою совесть, ведь это звучало почти как вызов. Кто  знает,  что  их  ждет
впереди, однако на всякий случай...
   Но Тейт в ответ только холодно усмехнулся и хлопнул рукой по мечу.
   - Я вроде бы лучше тебя вооружен, так что попытаю счастья, Улав.  Да  к
тому же такой знатный вельможа, как ты, не станет натравлять своего сокола
на всякую букашку.
   Когда они уже направлялись к двери, Улав глянул через  плечо:  дрова  в
очаге пылали вовсю.
   - Что же ты огонь-то не загасил?
   - Да пусть его горит. Большой беды не будет, даже  коли  эта  лачуга  и
сгорит.
   Как только они вышли из дому, Улав заметил, что  туман  стал  гуще;  он
даже мог, не щурясь, смотреть на солнце - оно было завешено серой пеленой.


   По дороге в горы снег  был  хороший.  Улав  держался  северного  склона
кряжа, что лежит между Ридабу и Фаускаром. Ему помнилось, что он вроде  бы
должен был идти прямо на север, а после свернуть малость к северо-востоку,
и  тогда  после  полудня  он  придет  в  те  места,   где   есть   сетеры,
принадлежавшие крестьянам из Гломадалена. И там  можно  будет  заночевать.
Дни-то уж стали длинные.
   Снег здесь лежал глубиною  в  три-четыре  локтя.  За  несколько  недель
теплой погоды он сильно подтаял, а теперь вдруг похолодало, и оттого  лыжи
скользили, словно утюг по простыне.  Однако  ему  то  и  дело  приходилось
останавливаться и ждать Тейта, который еле-еле карабкался, проваливаясь  в
снег. Он падал одинаково усердно и на склоне горы, и на дне лощины.
   - Я вижу, придется нам поменяться лыжами, - наконец не выдержал Улав.
   Кожа на лыжах Тейта до того износилась, что Улав взял и сорвал ее. Но у
Тейта дела не пошли лучше, он то и дело валился в снег, и Улав измучился с
ним. Тейт терял лыжи,  проваливался  по  грудь,  проломив  наст,  а  после
барахтался в снегу и сам смеялся над своей неуклюжестью.
   - Тебе, Тейт, видно, мало доводилось ходить на лыжах? -  спросил  Улав;
он спустился вниз по каменистому склону горы,  поросшему  мелколесьем,  по
лыжне своего спутника.
   - Да, не шибко много. - Тейт побагровел и надрывался изо всех  сил,  он
ободрал о наст лицо и руки, однако смеялся все так же весело:  -  Дома,  в
Исландии, я ни разу не становился на лыжи. А в этой  стране  до  сего  дня
пробовал раз или два.
   - Трудно тебе придется. Путь в Миклебе дальний.
   - Доберусь как-нибудь. За меня не бойся.
   "Господи твоя  воля,  неужто  он  не  разумеет,  что  для  меня  чистое
наказание  бегать  взад  и  вперед,  словно  собачонка,   по   своему   же
собственному следу, поднимать его и подбирать его лыжи?" -  подумал  Улав.
Вслух же он сказал, что им пора передохнуть и  закусить  чем  бог  послал.
Тент с радостью согласился. Тогда Улав наломал еловых лап и постелил их на
снег.
   Он сидел и смотрел вдаль, а парень уписывал вовсю.
   - Тот, кто прихватил с собой из монастыря мешок с  едой,  с  голоду  не
помрет!
   Все вокруг  заволокло  теперь  серой  дымкой.  Они  сидели  на  теневой
стороне, и отсюда видны были только лесные дали, поднимавшиеся с гряды  на
гряду, казавшиеся темно-синими под тяжелым небом; в долине прямо под  ними
лес, окружавший небольшое белое пятно - озерцо или болото,  -  был  черный
как уголь.
   Но вокруг них птицы начали щебетать и насвистывать свои весенние песни,
пока еще робко, не уверенные в том, что скоро наступят теплые  дни.  То  и
дело в лесу слышались шорохи и вздохи, которые  передавались  с  гряды  на
гряду. С севера надвигался буран, он скрыл сине-серую вершину  и  лесистый
кряж под нею и приближался к ним.
   - Ну, Тейт, нам пора в путь.
   Улав помог исландцу прикрепить лыжи. Меч у того то и дело  падал.  Улав
не утерпел и сказал ему, что такое оружие,  как  меч,  к  лыжам  никак  не
подходит.
   - У меня только и есть оружия, что этот меч.  -  Тейт  вытащил  его  из
ножен и не без гордости подал Улаву. Меч был добрый -  простая  рукоять  и
славный клинок. - Это отцовское наследство - все,  что  мне  досталось  от
отца. Я с ним никогда не расстаюсь!
   - Твой отец помер?
   - Помер три года назад. Тогда мне и пришло в голову попытать счастья  в
Норвегии. Сперва я отправился во Фльотсверв к матери. Она  бросила  нас  с
отцом, убежала, когда мне было семь зим, и я не видел ее десять  лет.  Она
повстречала человека, за которого хотела выйти замуж, да тут же ее  начала
мучить совесть - ведь она столько лет прожила со  священником!  Однако  ей
больше хотелось видеть мою спину, чем лицо, - в краю нашем был в  тот  год
недород, а детей мои родичи наплодили  целую  кучу,  я  так  и  не  понял,
которые из них были моей матери, которые - других.
   - Ну и ну! - Улав наклонился вперед и заскользил по снегу.
   Рывок за рывком спускался он вниз; лес был густой,  и  ему  приходилось
приседать на корточки, чтобы проехать под деревьями.
   Пусть Тейт сам управляется как умеет!
   Внизу, у воды, Улав остановился и прислушался. Порыв ветра пролетел над
горою, лес  заскрипел,  затрещал,  зашумел.  Наконец-то  сверху  донеслось
поскрипывание лыж по насту.
   Тейт просто молодцом спустился с последней горушки  и  выехал  на  лед.
Весь извалявшийся в снегу, с красным,  исцарапанным  лицом,  он  улыбался,
сверкая белоснежными зубами:
   - Скоро я буду ходить на лыжах