ыгнула в сторону, будто синичка, не сумевшая уцепиться за бревенчатую
стену. Улав, стоя внизу, подхватил ее. Теперь девушка вошла в раж и  стала
прыгать раз за  разом,  а  Улав  бежал  позади  нее  и  ловил,  когда  она
спрыгивала на землю. Ни один из них не заметил, как Ингунн вдруг оказалась
рядом с ними. Она задыхалась, лицо ее под  бурыми  пятнами  побелело,  как
снег.
   - А ну, будет вам! - пролепетала она, ловя ртом воздух.
   - Не бойся, - утешил ее Улав, улыбаясь.  -  Это  не  опасно.  Разве  не
видишь, я же ловлю ее.
   - Вижу.
   Улав удивленно поглядел на жену: в голосе ее  слышались  слезы.  И  тут
она,  тряхнув  головой  в  сторону  девушки,   разразилась   слезами,   то
презрительно смеясь, то всхлипывая.
   - Вы только поглядите на нее! Не такая уж она дура, у нее  хватает  ума
понять, как должно вести себя!
   Улав обернулся к Уне, она  покраснела  и  смутилась.  Румянец  медленно
залил его лицо.
   - Я вижу, Ингунн, ты вовсе спятила!
   - А я вижу, - прошипела жена, срываясь на крик, - что не зря она сродни
Неумытому Рылу, и вы с ней схожи не только лицом...
   - Замолчи! - гневно  крикнул  Улав.  -  Постыдилась  бы.  Тебе  ли  это
говорить!
   Он остановился на полуслове, увидев,  как  она  зажмурилась,  будто  ее
ударили по лицу. Она вдруг вся сжалась от горя. Муж взял ее за руку.
   - Ступай к себе, - сказал  он  беззлобно  и  повел  ее  через  тун.  Не
открывая глаз, она оперлась на него, отяжелев, еле  передвигая  ноги;  ему
приходилось почти нести ее. В глубине души он  был  взбешен  -  ишь  какая
неженка, не так уж ей худо, как она прикидывается.
   Но когда  он  усадил  ее  на  скамью  и  увидел,  какая  она  жалкая  и
несчастная, то подошел и погладил ее по щеке.
   - Ингунн, ты, верно, не в себе. И как  только  могло  взбрести  тебе  в
голову, что я заигрываю со своей собственной сродственницей?
   Она ничего не ответила, а он продолжал:
   - Худо вышло, хуже и быть не может, неужто ты сама  не  понимаешь?  Уна
прожила у нас четыре недели и пособляла  тебе  как  могла.  А  чем  ты  ей
отплатила за добро? Что она теперь подумает?
   - Пусть думает что хочет.
   - Постыдись, - отрезал Улав. - Какая нам  польза  от  того,  коли  люди
станут о нас говорить  худое?  -  добавил  он  мягче.  -  Неужто  сама  не
разумеешь?
   Улав вышел из горницы и отыскал Уну в поварне  -  она  чистила  рыбу  к
вечерней трапезе. Он подошел и встал подле нее. Он был так сильно огорчен,
что не знал, что ей сказать. Тогда она улыбнулась ему и ласково сказала:
   - Не думай боле  о  том,  родич,  она  сама  не  знает,  что  говорила,
бедняжка, сейчас она капризна  да  вспыльчива.  Досадно  только,  Улав,  -
сказала она и бросила кошке мелкую рыбешку, за которой та тут же прыгнула,
- что от меня теперь вряд ли будет здесь прок. Не рада она, что  я  к  вам
приехала, это я еще раньше приметила. Так что лучше будет, коли  я  завтра
уеду к Сигне.
   Улав сказал горячо:
   - Какой же срам падет на нашу голову, коли она... коли ты уедешь отсюда
вот так... И что ты скажешь Сигне и отцу Бенедикту, отчего  ты  у  нас  не
осталась?
   - Да им такое и в голову не придет, сам, верно, понимаешь.
   - Когда Ингунн снова придет в себя, - перебил ее  Улав,  -  она  станет
пуще всего убиваться, что обидела горько свою гостью и сродственницу.
   - Куда там, она тогда и думать об этом позабудет. Не печалься, Улав!  -
Она вытерла руки,  взяла  его  за  плечи  и  глянула  ему  в  лицо  ясными
светло-серыми глазами, которые были так похожи на его глаза.
   - Доброе у тебя сердце, - сказал он неуверенно, а  потом  наклонился  и
поцеловал ее в губы.
   Он всегда целовал сестер при встрече и прощании. Но тут  он  со  слабым
сладостным испугом  понял,  что  этот  поцелуй  был  совсем  иное,  нежели
обходительное обращение меж собой близких родичей,  которые  считали  себя
выше простых торпарей. Он не торопился оторвать свои  губы  от  прохладных
свежих девичьих губ, ему не хотелось отпускать ее, он  прижал  к  себе  ее
хрупкое тело и ощутил на миг сладостное волнение.
   - Доброе у тебя сердце, - прошептал он снова,  поцеловал  ее  еще  раз,
потом нехотя выпустил из своих объятий и вышел вон.
   "Велик ли это грех!" - подумал  он  и  криво  усмехнулся.  Он  все  еще
чувствовал на губах свежий поцелуй Уны. Неладно, однако,  вышло.  Да  чего
там! Он был сердит на Ингунн, кто бы мог  подумать,  что  она  может  быть
такой злобной ни с того ни с  сего.  Да,  видно,  Уна  права,  ни  к  чему
принимать всерьез все, что она, бедняжка, сейчас говорит и делает.
   Однако когда он на другой день после обедни  -  то  была  малая  обедня
святому Улаву - проводил ее в Шикьюстад  и  возвращался  один  домой,  его
снова охватил гнев. Верно, она подозревала его во  всех  смертных  грехах,
потому что сама грешила. Теперь он припомнил, что она и прежде  выказывала
нелюбовь к его сестрам, еще прошлой осенью, когда была в  полном  здравии.
Она ревновала его  еще  во  Шреттастейне  -  стоило  какой-нибудь  женщине
появиться, она сразу находила в ней изъяны. Стыд и срам.
   Улав был зол на жену. Надо было  ей  еще  поминать  Тургильса  Неумытое
Рыло. С тех пор как он узнал всю правду про Тургильса, сына Улава, смутная
неприязнь, которую он  в  детстве  питал  к  слабоумному,  превратилась  в
ненависть, смешанную с ужасом. Похотливый соблазнитель - позор всему роду!
Господь покарал его в конце концов. Но его люди помнили! А вот про  других
сыновей Улава, что жили и умерли достойно, и думать забыли. Может, сам  он
как раз на них-то и походил.  Ему  каждый  раз  было  не  по  себе,  когда
говорили, что он был как две капли воды схож с Тургильсом. И он  досадовал
на себя, когда при этом его обдавало холодком смертельного ужаса.
   Однако и заклятый недруг не назвал бы его прелюбодеем. В те  годы,  что
он был вне закона, он вроде бы ни на одну женщину не  взглянул.  Когда  он
жил в Хевдинггорде и Барним, его дядька по матери присоветовал  ему  взять
красивую дочь мельника в полюбовницы, он отказался  наотрез.  Раскрасавица
собой была она, да и к нему льнула, он приметил, только  он  почитал  себя
как бы человеком женатым и хотел оставаться верным Ингунн, как  бы  дядька
его ни поддразнивал, поминая про Кетильегу. Эту несчастную продажную девку
он затащил к себе однажды вечером, когда с другими парнями был в городе  и
они напились.  Поутру,  когда  хмель  сошел  с  него,  он  разговорился  с
девушкой, и с тех пор она ему как бы полюбилась -  она  была  непохожа  на
своих непутевых подруг,  тихая  и  рассудительная,  отдавала  предпочтение
мужчинам, которые не болтают всякую чушь, не  шумят  да  не  буйствуют  на
постоялом дворе. После он захаживал  к  ней,  когда  приезжал  в  город  с
поручением от дядьки. Иной раз он заглядывал к ней просто так  -  посидит,
достанет еду из дорожного  мешка,  поест,  велит  ей  принести  пива.  Ему
нравилось, как она сидит тихонько и молча наливает ему пиво. Однако дружбу
между ними не назовешь тяжким грехом. Какой же  разумный  человек  скажет,
что он изменял Ингунн с нею? Кстати, он после часто думал о ней, надеялся,
что ей не сделают худа оттого, что она помогла  ему  бежать  к  ярлу.  Ему
хотелось узнать, удалось ли ей спрятать от других деньги, что он ей дал на
прощание, и сдержала ли она свое обещание -  уйти  с  постоялого  двора  и
поступить в услужение к  сестрам  в  монастырь  святой  Клары.  По  правде
сказать, она заслуживала лучшей доли.
   Тайный грех, что был в его роду, тяготил его,  лишал  уверенности;  ему
казалось, будто он беззащитен перед лукавым, как  человек,  которому  надо
сражаться, а он обессилел от тайной смертельной раны. Оттого, что жена его
все время хворала да привередничала и сама мешала забыть то,  что  надобно
было забыть, становилось у него на душе смутно и беспокойно. А при мысли о
том, как сладостно  было  держать  Уну  в  своих  объятиях,  по  телу  его
пробегала греховная дрожь.
   Об Ингунн он думал с досадою, и виною тому были ее вздорные нападки  на
это милое, красивое дитя.
   Однако ему приходилось быть с ней терпеливым - тяжко ей было, бедняжке.


   В тот же самый вечер Ингунн вдруг вовсе занемогла. Боли начались  столь
внезапно, что когда женщины поспешили  к  ней  на  помощь,  все  уже  было
кончено. Когда появился ребенок, с нею были только ее служанки. После  они
с плачем рассказали Улаву, что тогда растерялись  и  перепугались  незнамо
как. Говорили, что мальчик вроде был жив, когда они подняли его с пола, но
вслед за тем сразу же помер.
   Никогда еще не видел Улав, чтобы  человек  был  так  похож  на  обломок
потонувшего корабля, разбитого в щепки, выброшенного на берег, как  Ингунн
в тот вечер. Она лежала, скорчившись  у  стены.  Ее  растрепанные  тяжелые
темно-золотистые волосы свешивались с постели, на  заплаканном,  распухшем
лице горели сине-черные глаза, бездонные, полные скорби. Улав сел на  край
кровати, ваял ее влажную руку, положил ее к себе на колено и прикрыл своей
рукой.
   Плача, в горницу вошла одна из служанок со свертком в руках,  отошла  в
уголок и показала ему мертвого сына. Улав взглянул  мельком  на  крошечное
синеватое тельце, а мать снова захлебнулась  душераздирающим  плачем.  Муж
быстро наклонился к ней:
   - Ингунн, Ингунн, не убивайся так, голубка моя.


   Сам он не мог сильно горевать о смерти сына. Вроде  бы  ясно  ему,  как
велика была утрата, и сердце его сжималось при мысли о  том,  что  мальчик
помер некрещеным. Но ведь все это долгое время у него не  было  ни  минуты
радости и покоя, только смутная жгучая ревность к тому,  что  было  ранее,
боязнь за Ингунн да желание, чтобы эта тяжкая пора  поскорее  миновала.  И
никогда он не мог представить себе въявь, что закончится эта пора тем, что
в его доме появится сын, крошечный  мальчонка,  из  которого  он  вырастит
взрослого мужа.
   Соседки, ходившие за роженицей, говорили, что болезнь у нее  не  сильно
тяжелая. Однако когда настала пора ей сесть в постели, сил  у  нее  на  то
недостало. Когда она хотела прибрать  волосы  и  надеть  повязку,  то  вся
взмокла от пота. Проходила одна обедня за другой, а  она  никак  не  могла
набраться сил, чтоб пойти в церковь очиститься.
   Все дни напролет Ингунн лежала на постели одетая, повернувшись лицом  к
стене. Ей казалось, что она сама виновата в  смерти  младенца.  Без  любви
думала она о его появлении на свет, когда он лежал у нее во чреве  и  ждал
материнской ласки. И вот его не стало. Соседки говорили, что кабы  бывалые
повитухи были с нею, когда показался младенец, то он уж верно  остался  бы
жить. Только ведь, когда они летом навестили ее, она сама твердила им, что
родит не ранее как на святого Варфоломея. Она боялась этих мудрых женщин -
а ну как догадаются да разнесут по  всей  округе,  что  жена  Улава,  сына
Аудуна, уже  рожала  до  того.  И  в  то  утро,  когда  она  проснулась  и
почувствовала, что час настал, она поднялась и ходила, покуда ноги носили.
Но Улав об этом так и не узнал.
   Больше уже нельзя было оттягивать, и в воскресенье после Михайлова  дня
Ингунн, дочь Стейнфинна, повезли в церковь.  Улав  слыхал,  что  в  церкви
будут четыре роженицы: одна из них - невестка владельца большой усадьбы на
севере  прихода  -  только  что  родила  наследника  оделя.  Церковь  была
наполовину заполнена ее родней да друзьями, что пожелали прийти  с  нею  и
принести пожертвования. Улаву  было  не  до  Ингунн.  Она  пришла,  словно
нищенка с пустыми руками, и преклонила колени у входа в церковь. Другие же
опустились на колени посреди церкви, и в руки им дали зажженные свечи. Они
внимали звукам песни Давидовой, плывущей над женами: "Господи!  Кто  может
пребывать в жилище твоем? Кто может обитать на святой горе твоей? Тот, кто
ходит непорочно, и делает правду, и говорит истину в сердце своем.  С  тем
пребудет благословение господне и милость божия". Для Улава с  Ингунн  эта
песнь звучала как приговор.
   С той поры, как Ингунн столь бесстыдно  прогнала  Уну,  дочь  Арне,  со
двора, Улаву было совестно встречаться  с  отцом  Бенедиктом.  Но  тут  он
однажды взял и поехал к священнику просить его  смилостивиться,  навестить
их и утешить Ингунн.
   Отец  Бенедикт  повелел   хоронить   тела   некрещеных   младенцев   за
кладбищенской стеною, дабы никто не смел класть их в груду камней,  словно
падаль, либо закапывать в лесу или на лугу, как злодеев и разбойников.  Он
строго отчитывал того, кто думал, будто  эти  дети  являются  людям  после
смерти. Мертвые младенцы никак не могут являться людям, говорил он. Они-де
пребывают  в  месте,  называемом  Limbus  Puerorum  [обиталище   младенцев
(лат.)], откуда им никак не выйти. Однако им там вовсе  не  плохо.  Святой
Августин, мудрейший из христиан, писал, что хотел бы лучше быть  одним  из
тех младенцев, нежели вовсе не родиться на  свет.  А  ежели  иной  человек
перепугается насмерть на том месте, где закопан мертвый младенец, так, что
ума либо здоровья лишится, так это только оттого, что у  него  на  совести
тяжкие грехи и дьявол овладел им и смутил его. А вот то  место,  где  мать
сама лишила жизни свое дитя, станет дьяволу  и  его  прислужникам  как  бы
алтарем либо церковью, где они с той поры с радостью пребывают.
   Священник сразу же  охотно  согласился  поехать  с  Улавом.  Улав,  сын
Инголфа, твердо верил в привидения и считал,  что  ему  довелось  в  жизни
помочь одному из них обрести покой. Потому-то отцу Бенедикту так  хотелось
разуверить Ингунн в этих россказнях,  наставить  ее  на  путь  истинный  и
утешить.
   Жена Улава  сидела  бледная,  исхудавшая,  сложив  молитвенно  руки  на
коленях, и внимала пастырю, который толковал ей  про  Limbus  Puerorum.  В
одной книге говорилось, что некий ирландский монах вознесся духом на целых
семь суток. Он повидал ад, чистилище и райские кущи. Побывал он  и  в  том
месте, где пребывают некрещеные дети.
   "Лежит в месте том зеленая долина. Небо над нею навечно затянуто тучами
в знак того, что им не дано обрести блаженство  лицезреть  лик  господень.
Однако меж туч струится к ним свет, яко милость  божия,  что  пребывает  с
ними. Детям там привольно и весело, они не тоскуют  о  царствии  небесном,
ибо не ведают о нем. Не знают они и про то, что господь спас их от  адских
мук, и не могут возликовать оттого, ибо никогда про  то  не  слыхали.  Они
играют в долине сей, брызгают водою друг  на  дружку,  поелику  долина  та
низка, болотиста, и в ней множество озерец и ручьев..."
   Улав прервал его:
   - Думается мне, отец Бенедикт, что не один муж мог бы пожалеть  о  том,
что он не помер во младенчестве некрещеным.
   Пастор ответил:
   - Все дело в  том,  Улав,  что  при  крещении  в  очистительной  купели
получаем мы большое наследство. И надо платить за то, что ты человек.
   - А дозволено ли родителям побывать там хоть  разок?  -  тихо  спросила
Ингунн. - Взглянуть на детей своих, на то, как они играют?
   Священник покачал головой.
   - Им должно идти своим путем - вверх либо вниз, а через ту долину  путь
их не пролегает.
   - Тогда, сдается мне, жесток он, бог наш! - горячо воскликнула Ингунн.
   - Скоры мы, люди, бога-то хулить, если он  нам  не  угодит,  -  отвечал
пастор, - а тебе и мужу твоему уж очень важно было, чтобы младенец остался
жив:  мальчик  должен  был  унаследовать   немалое   имущество   и   стать
продолжателем рода. Но ежели женщина носит под сердцем  дитя,  которое  не
продолжит ничей род, а лишь выставит  ее  на  позор,  ежели  его  не  ждет
никакое иное наследство, кроме молока материнского, тут на  сердце  матери
никак нельзя положиться. Бывает, что мать прячется да  родит  его  одна  в
страшных муках, а после сгубит тело и душу  младенца  либо  отдаст  его  в
чужие люди, радехонька, что не услышит и не увидит его более.
   Улав вскочил и подхватил жену как раз в тот миг, когда она,  обессилев,
повалилась ничком. Склонившись на одно колено, он держал  ее  в  объятиях.
Священник нагнулся над нею и развязал повязку, которая туго  стягивала  ей
шею. Бледная, с запрокинутой на руку мужа головою и выгнутой  дугою  голой
шеей, она казалась покойницей.
   - Уложи ее, - сказал священник. - Нет, нет, не на постель,  на  скамью,
пусть лежит вытянувшись.
   Он принялся приводить ее в чувство.
   - Она что у тебя, слабенькая?  -  озабоченно  спросил  священник  перед
отъездом. Он сидел на лошади, а Улав держал поводья.
   - Да, - молвил Улав. - Она и всегда-то была худенькая да слабенькая. Ты
ведь слыхал, мы с ней росли в одной семье, я знаю ее с младенчества.



        "5"

   На следующий год по весне собрался герцог Хокон в поход воевать датчан,
дабы заставить  датского  короля  помириться  с  опальными  хевдингами  на
условиях, какие они сами да народ норвежский им предложат.
   Улав, сын Аудуна, отправился  в  Тунсберг,  он  был  одним  из  младших
хевдингов, вассалом барона Туре, сына Хокона. Не шибко радовался он  тому,
что уезжает из дому на целое лето. Улав стал пускать корни  в  Хествикене.
То была усадьба его предков, отчий дом, а ведь сколько  лет  пришлось  ему
жить в похоронках  сирым  и  бесприютным.  С  тех  пор,  как  ему  удалось
поставить  хозяйство  на  ноги,  с  тех  пор,  как  он  увидел,  что  этот
иссякнувший родник вновь заструил живительную влагу,  и  он  сам  научился
хозяйничать, справлять всякую работу на дворе и  по  части  рыбной  ловли,
пришлись ему по душе заботы и труд для своего же блага. Думал он  оставить
Бьерна управителем в усадьбе, да тот не захотел. Под конец  порешили,  что
Бьерн поедет с ним как латник, а заправлять хозяйством в Хествикене вместе
с хозяйкою усадьбы станет почтенный человек по имени Лейф.
   Тревожился он и за Ингунн - где-то близко ко дню  летнего  солнцеворота
было ей время снова рожать. Правду сказать, на сей  раз  носила  она  дитя
намного, легче - у ней доставало сил и  по  дому  хлопотать,  и  на  дворе
исправлять работу, положенную хозяйке. Теперь она уже многому научилась  и
не была столь беспомощной, как в ту пору, когда они только что поженились.
И все же Улав болел о ней сердцем, зная, с какой нетерпеливой тоской  ждет
она этого младенца. Случись с ней опять такое, горе  ее  вовсе  сломит.  И
было у него дурное предчувствие: не мог он представить себе, что, когда он
по осени воротится домой, в доме его будет младенец.
   Уже в Тунсберге встречал Улав на каждом шагу знакомцев со времен  своих
опальных лет. Бывшие люди Алфа-ярла разыскали зятя своего убитого хевдинга
и потребовали, чтоб он взял их к себе на службу. И среди опальных датчан и
их служилых людей, коих в городе было не  счесть,  повстречал  он  многих,
служивших ярлу. А намедни причалила в гавани легкая  шхуна,  что  привезла
грамоты от датских  господ  из  Конунгахеллы:  капитан  шхуны  Асгер,  сын
Магнуса, был родом из Викингевога, и они с Улавом крепко сдружились, когда
Улав жил в Хевдинггорде. Были они к тому  же  друг  другу  родня,  хоть  и
дальняя. Вечером отправился он со своим другом-датчанином в город, где они
славно пображничали, а после это обернулось вовсе не худо.
   Господин Туре сделал  Улава  хевдингом  над  шестнадцатью  ратниками  и
повелел, чтоб во время ратного похода его корабль и три  малых  ледингских
судна из корабельных округов, что к юго-востоку  от  Викена,  плавали  под
началом Асгера, сына Магнуса. Корабль Асгера назывался "Дракон", а норвеги
прозвали его "Змеенышем".
   Дружба меж датчанами и их союзниками давала иной  раз  трещину,  потому
как более  половины  корабельного  ополчения  было  норвежским.  И  теперь
норвежцы не таясь говорили во всеуслышание, что собираются  они  в  поход,
дабы король Эйрик и герцог Хокон могли потребовать все датское королевство
в  наследство  после  своего  дядьки  по  матери  -  святого  Эрика,  сына
Валдемара, и заставить  датчан  платить  дань  норвежской  короне.  Однако
датчанам это пришлось не по вкусу; в ответ они презрительно говорили, что,
дескать, и