.  Внизу  у  воды
Улав  нашел  сухой  солнечный  пригорок;  тут  можно  посидеть,  поесть  и
обсушиться. Немного  погодя  явилась  Ингунн  с  крынкой  парного  молока.
Предвкушая  завтрак  и  зная:  с  лодкой  все   улажено,   Улав   внезапно
развеселился - до чего же все-таки хорошо на свежем воздухе, да еще  когда
едешь по своим делам в Хамар. В глубине души  он  даже  был  доволен,  что
Ингунн отправилась с ним: ведь он не привык разлучаться с нею; ну  а  если
она порой немного докучает ему - что ж, и к этому он давно привык.


   После того как они поели, его начало слегка клонить ко сну - в  доме  у
Стейнфинна не было заведено подниматься в такую рань. Улав  растянулся  на
пригорке, подперев голову руками и  предоставив  солнцу  припекать  мокрую
спину; он больше не ворчал - мол, надо поторапливаться. Тогда вдруг Ингунн
спросила, не искупаться ли им во фьорде.
   Улав очнулся и сел.
   - Вода больно холодная... - И вдруг он начал краснеть, да  все  пуще  и
пуще. Отвернувшись, он опустил глаза.
   - Зябко мне в мокром платье, - пожаловалась Ингунн. - А как искупаемся,
нам станет так хорошо и тепло... - Она обвила косы вокруг головы, вскочила
на ноги и сняла пояс.
   - Я не хочу, - неуверенно прошептал Улав. У него жарко  пылали  щеки  и
лоб. Вдруг он вскочил и, не сказав больше ни слова, повернулся и  пошел  в
глубь мыса, в сосновый лесок.
   Ингунн посмотрела ему вслед. Она привыкла к тому, что он злился,  когда
она не слушалась его. Тогда он убегал и долго дулся, пока гнев не проходил
сам по себе. Все с тем же спокойным равнодушием она разделась и заковыляла
по острым  серым  камешкам,  которые  кололи  ее  босые  ноги,  туда,  где
виднелась небольшая полоска песчаного дна.


   Улав быстро шагал по серому мху, потрескивавшему  у  него  под  ногами.
Даже на этих поросших вереском горках, спускавшихся к озеру,  было  совсем
сухо - сосны источали запах смолы. От  другого  конца  мыса  его  отделяла
дальность немногим больше полета стрелы.  Из  воды  торчал  большой  голый
камень. Улав прыгнул на него и улегся, закрыв лицо руками. И тут вдруг ему
пришло в голову: "А что, если она утонет?.."  Ну  конечно,  не  надо  было
уходить от нее. Но он не мог воротиться...
   Внизу, в воде, поверх камней и тины, словно золотистая сеть, колыхалось
отражение сверкающего солнца. Он неотрывно смотрел на водную  гладь,  и  у
него закружилась голова, - казалось, будто он  плывет  по  морю.  Каменная
глыба, на которой он лежал, словно двигалась вперед по воде. И  все  время
он, не переставая, думал об Ингунн и  терзался...  Ему  чудилось,  что  он
ввергнут в грех и в срам, и он скорбел об этом. Там, в  горах,  они  часто
ныряли с лодки-плоскодонки и купались в лесном озерце, плавали бок о бок в
темной коричневатой воде, которую цветущие ели осыпали золотистой  пыльцой
с берегов. Отныне они не смогут быть вместе так, как прежде...
   Ощущение было точь-в-точь таким, как и утром, когда, лежа в  ручье,  он
вдруг увидел:  хорошо  знакомый  мир  словно  перевернулся  вверх  дном...
Казалось, будто он, Улав,  снова  упал  в  воду  и  лежал  там  униженный,
опозоренный, испуганный, и видел то,  что  ему  доводилось  видеть  каждый
день, но только как бы снизу вверх - ведь он упал  и  распростерт  ниц  на
земле.
   Они с Ингунн поженятся, когда вырастут, - все  было  столь  очевидно  и
просто. Он словно ждал, когда это произойдет, а  когда  точно  -  уж  дело
Стейнфинна решать. Случалось,  по  телу  Улава  пробегали  мурашки,  когда
челядинцы  Стейнфинна  судачили  о  своих  шашнях   с   бабами.   Но   ему
представлялось  чем-то  само  собой  разумеющимся,  что  это  могла   себе
позволить только безземельная голытьба; он же прирожденный бонд,  владелец
оделя, коему предстоит там осесть - он должен быть иным. Думы о  том,  как
они с Ингунн будут жить вместе  и  рожать  детей,  которые  им  наследуют,
никогда не нарушали его покоя... Теперь же  ему  чудилось,  будто  он  пал
жертвой предательства - он стал не таким, как прежде, и Ингунн  стала  для
него иной. Они начали взрослеть, хотя никто их об этом не  предупредил.  А
то, что случалось у челядинцев Стейнфинна с их бабами, да...  Стало  быть,
это вводило в искушение и его, Улава,  вопреки  тому,  что  Ингунн  -  его
нареченная невеста, и у нее в сундуке хранится приданое, а сам он  владеет
усадьбой... Он вспомнил, как она  лежала  в  сухой  невысокой  траве.  Она
лежала на животе, положив руку под  грудь:  платье  туго  облегало  нежные
округлости ее грудей, золотисто-каштановые косы  змеились  среди  вереска.
Когда она спросила, не искупаться ли им во фьорде, у него вдруг  появилась
ужасная  мысль,  и  им   овладел   непонятный   смертельный   страх:   ему
представилось, будто они  с  Ингунн  -  два  дерева,  вырванные  с  корнем
весенним паводком, и их уносит  стремительный  поток.  Он  испугался,  что
течение разлучит их друг с другом... И,  одержимый  чувством  все  той  же
пылкой страсти, он отныне, казалось, познал до  конца,  что  означало  для
него владеть ею и потерять ее...
   Но мысль эта была нелепа; ведь все, кто мог распоряжаться их  судьбами,
желали, чтобы они соединились навеки. Разве кто-либо мог их  разлучить!  И
все же, дрожа от страха, он ощутил, как убывает, а то и вовсе исчезает его
детская вера в жизнь; ведь он верил: все  дни  его  будущей  жизни,  точно
жемчужины, нанизаны на одну и ту же нить. Он не  мог  перестать  думать  о
том, что если все же у него  отнимут  Ингунн,  с  ней  вместе  исчезнет  и
уверенность в будущем.  Где-то  в  самой  глубине  души  голос  неведомого
искусителя бормотал: "Тебе должно заручиться от  нее  залогом,  таким  же,
каким неотесанные, простоватые парни заручаются у грубой бабы,  к  которой
вожделеют, - а если кто посмеет протянуть руку к твоей  собственности,  ты
станешь дик и необуздан, подобно волку, который скалит зубы, защищая  свою
добычу, или подобно племенному жеребцу, который при виде медведя встает на
дыбы, гарцует и бьется не на жизнь, а на смерть за своих кобылиц,  кольцом
окруживших стайку пугливых, дрожащих от страха жеребят!"
   Улав лежал неподвижный, разгоряченный,  уставясь  на  солнечные  блики,
плывущие по воде; голова у него кружилась, в  душе  шла  борьба  с  новыми
обуревавшими его чувствами - и теми, что были ему понятны, и теми, что  он
лишь смутно угадывал. Когда Ингунн крикнула у него за спиной, он  вскочил,
словно пробудился ото сна.
   - Ну и дурак же ты, не захотел поплавать, - сказала она.
   - Пора идти! - Улав спрыгнул на берег и быстро зашагал впереди  нее  по
мысу. - Мы и без того замешкались.
   Посидев часок на веслах, он немного  успокоился.  Приятно  поразмяться,
мерно взмахивая веслами. Скрип весел в уключинах, плеск воды,  разрезаемой
лодкой, облегчали его беспокойство и напряженность.
   Стояла гнетущая жара, а яркий свет, излучаемый небом и озером, ослеплял
и резал глаза - берега скрылись в туманном мареве. И когда Улав проплыл на
веслах около двух часов, он уже изрядно устал. Лодка была тяжелая, а он  и
не подумал о том, что не привычен грести. Это тебе не отталкиваться шестом
и барахтаться в лесном озерце дома, в горах. А  грести  пришлось  долго  -
берег был весь изрезан бухтами и заливами; порой Улав начинал бояться,  не
сбился ли он вовсе с пути... Город мог скрываться за одним из этих  мысов,
и он мог не разглядеть его, плывя по озеру. Может статься, он  уже  прошел
мимо. Все места здесь были ему незнакомы; он ничего не припоминал из того,
что видел в последний раз, когда плыл этим путем...


   Солнце жгло ему спину; руки саднило, а ноги онемели от долгого  сидения
в лодке и оттого, что он все время упирался  ими  в  поперечный  брус.  Но
сильнее всего болел затылок... Широко раскинувшееся вокруг крохотной лодки
озеро сверкало, куда ни кинь взгляд - всюду далеко до берега. Порой  Улаву
чудилось, будто он гребет против течения. Ни одна ладья не проплыла в  тот
день мимо них, ни вдалеке, ни  ближе  к  берегу.  Улав  греб,  надрываясь,
удрученный и несчастный, боясь, что вовсе не доберется до города.
   Ингунн сидела на корме, озаренная  солнечным  светом;  ее  алое  платье
горело полымем; на лицо девушки падала  алая  тень  от  бархатного  шлыка.
Ингунн накинула на плечи плащ Улава, сказала: она, мол, сидит  неподвижно,
и ее обдувает морским ветерком, а шлык надвинула на глаза, чтобы  укрыться
от солнца. То был богатый плащ голландского полотна со шлыком  из  черного
бархата - одна из вещей, полученных Улавом из Хествикена. Ингунн  казалась
празднично одетой в этом просторном наряде, падавшем  широкими  складками.
Она опустила руку в воду, и Улав всей душою  завидовал  ей:  до  чего  же,
верно, ей хорошо и прохладно! Девушка казалась свежей, отдохнувшей - сидит
себе на корме, блаженствует.
   Он еще усерднее приналег на весла. Да, чем сильнее у него болели  руки,
плечи и спина, тем усерднее он греб. Стиснув зубы, он так замахал веслами,
что  стремительно  прошел  небольшой  путь,  рассекая  воду  килем.   Улав
гордился, совершая это ради нее, и в то же время  его  удручало,  как  она
неблагодарна и несправедлива к нему; сидит себе и  полощет  руку  в  воде,
даже не подозревая, что он изнемогает от усталости. Пот лил с него градом,
а тесный кафтан жал, все сильнее натирая под мышками. Он  уже  забыл,  что
едет  по  своему  делу,  -  снова  стиснув  зубы,  он  провел   рукой   по
раскрасневшемуся,  залитому  потом  лицу  и  опять  несколько  раз  сильно
взмахнул веслами.
   - Вон колокольни над лесом видны! - сказала наконец Ингунн.
   Улав обернулся и глянул через плечо; оцепеневший  затылок  разламывало,
сил не было терпеть. По другую сторону фьорда, широко врезавшегося в сушу,
он увидел на поросшем лесом мысу светлые каменные колокольни церкви Христа
Спасителя. Но он так устал, что ему больше всего на свете хотелось бросить
свою затею - добраться до города.


   Он обогнул мыс, где монастырь братьев-проповедников стоял на  вбитых  в
берег сваях; то была кучка  темно-коричневых  рубленых  домов,  окружавших
деревянную церковь из стоймя поставленных бревен  с  просмоленной  тесовой
крышей,  -  один  скат  над  другим,  с  головами  драконов  на  щипцах  и
позолоченными флюгерами над кровельной башенкой, где висел колокол.
   Улав причалил к монастырской пристани. Прежде чем выбраться  из  лодки,
он, окостеневший и разбитый, ополоснул вспотевшее лицо. Ингунн уже  стояла
на берегу у монастырских ворот и беседовала с послушником, надзиравшим  за
работниками, которые сносили вниз кладь на маленькую грузовую шхуну.
   - Брат Вегард дома, - сказала она Улаву, когда он поднялся вслед за ней
на берег, - стало быть, можно попросить разрешения с  ним  поговорить.  Он
может дать самый надежный совет в этом деле.
   Улав считал неудобным утруждать монаха такими  пустяками.  Брат  Вегард
обычно дважды в год приезжал во Фреттастейн и исповедовал детей.  Умный  и
приветливый, он всегда старался дать  им  добрый  совет  или  наставления,
которыми молодежь в здешней усадьбе отнюдь не была избалована.  Однако  же
Улав никогда не обращался к брату Вегарду, если тот не заговаривал  с  ним
первый; и просить его взять на себя  труд  спуститься  к  ним  в  приемную
казалось юноше неслыханной дерзостью. Они могут узнать дорогу к оружейнику
у брата-привратника...
   Но Ингунн стояла на своем. Ведь  и  сам  Улав  намекал,  что  ненадежно
отдавать подобное сокровище в руки оружейника, которого они не знают. Брат
же Вегард, может статься,  пошлет  с  ними  человека  из  монастыря,  -  а
глядишь, и сам вызовется сопровождать их. Улав вовсе так не думал,  однако
же уступил желанию Ингунн.
   У нее же была  при  этом  затаенная  надежда,  но  она  в  ней  ему  не
призналась. Однажды, давным-давно, она была в  монастыре  с  отцом,  и  их
угостили вином, которое монахи гнали из яблок и ягод  монастырского  сада.
Такого сладкого и вкусного напитка ей ни прежде, ни  потом  отведывать  не
доводилось, и втайне она надеялась, что  брат  Вегард  велит  поднести  им
этого вина.
   Парлатория-приемная была всего лишь небольшой каморой  на  монастырском
подворье - монастырь-то был небогатый, но Улав с Ингунн никогда не  видели
ничего другого, так что им этот  покой  с  большим  распятием  над  дверью
показался и красивым, и великолепным. Немного погодя вошел брат  Вегард  -
рослый монах средних лет с обветренным лицом и венчиком  тронутых  сединой
волос.
   На приветствия гостей он ответил довольно дружелюбно, но,  видать,  ему
было недосуг. Сбивчиво и смущенно изложил  Улав  свое  дело.  Брат  Вегард
коротко и ясно указал им дорогу: мимо церкви Христа Спасителя на восток по
улице Зеленой, мимо церкви Воздвиженья и вниз направо вдоль изгороди  сада
Карла Хьетте, и еще вниз до выгона, где пруд: усадьба оружейника  и  будет
самая большая  из  трех,  что  стоят  по  ту  сторону  болотца.  Потом  он
распрощался с Ингунн и Улавом и хотел было идти, но спросил:
   - Вы, должно быть, заночуете здесь, на подворье?
   Улав сказал: им надо отправляться в обратный путь после вечерни.
   - Но молока-то вам надобно испить; придете к вечерне?
   Им  пришлось  согласиться.  Однако  же  вид  у   Ингунн   был   немного
разочарованный. Она-то ждала, что ее угостят чем-нибудь повкуснее  молока,
и заранее радовалась  вечерней  службе  в  кафедральном  соборе,  где  так
красиво поют ученики церковной школы. Теперь же им волей-неволей  придется
пойти в церковь Святого Улава.
   Монах уже был в дверях, когда вдруг быстро обернулся, словно ему на  ум
пришла нежданная мысль:
   - Так. Стало быть, ты ныне гонцом от Стейнфинна  к  Йону-оружейнику?  И
тебе, Улав, ведено подрядить знатного мастера во Фреттастейн? -  испытующе
спросил он.
   - Нет, отче. Я приехал только по своему делу. - Улав объяснил,  что  за
дело такое, и показал секиру.
   Монах взял ее и взвесил в руках.
   - Прекрасно твое оружие, Улав, - сказал  он,  но  выговорил  эти  слова
гораздо равнодушнее, чем следовало бы, по мнению  Улава,  говорить  о  его
секире. Брат Вегард  посмотрел  на  золотые  прокладки  по  краям.  -  Она
старинная, эта секира, таких  больше  не  делают.  Это,  верно,  наследное
оружие?
   - Да, отче. От отца мне досталось.
   - Слыхал я, будто такую секиру выковали в стародавние  времена  мастера
из Дюфрина - когда там еще  сидел  старинный  род  лендерманов.  Тому  уж,
почитай, скоро сто лет минет. Много преданий ходило про эту секиру; у  нее
было имя, и звалась она Ярнглумра [Звонная (древненорв.)].
   - Да, род мой из тех мест - Улав и Тургильс и ныне наши родовые  имена.
Но секира зовется Эттарфюльгья, и я не знаю, как она попала отцу в руки.
   - Ну, стало быть, это другая секира -  такая  острая  наугольная  ковка
встречалась часто в старину, - сказал монах; он погладил красиво изогнутую
лопасть секиры. - И, может, твое счастье, сын мой, что другая; коли память
мне не изменяет, та секира, о которой я говорил, приносит несчастья.
   Он снова повторил, как найти  оружейника,  и,  дружески  простившись  с
Улавом и Ингунн, ушел.


   Они отправились  на  поиски  оружейника.  Ингунн  шагала  впереди  -  в
просторной одежде, волочившейся по земле, она выглядела  совсем  взрослой.
Улав плелся сзади, усталый и удрученный. Он так радовался поездке в  город
- хотя и сам едва ли знал, что его там ожидает. Прежде он бывал  здесь  со
старшими, и они вместе ходили на ярмарку. Его глазам, внимательно и  жадно
смотревшим вокруг, все казалось занятным и праздничным:  торговые  сделки,
палатки в торговых рядах, усадьбы, церкви, в которых они бывали;  в  домах
их приглашали к столу, а улицы были запружены людьми и лошадьми.  Ныне  же
он был всего лишь подросток, который шел со своей юной подругой, и во всем
городе не было места, где бы он мог приклонить  голову,  -  никого  он  не
знал, денег у него не было, времени ходить по церквам у них тоже не  было.
А через несколько часов  им  предстоял  обратный  путь.  И  он  несказанно
страшился этой бесконечной поездки на лодке, а затем странствия  по  горам
через всю округу. Одному господу ведомо, в какое время ночи они попадут  в
усадьбу! И их еще накажут за то, что они тайком убежали из дому! Под конец
они отыскали  оружейника.  Он  долго  и  внимательно  разглядывал  секиру,
поворачивал ее то так, то этак и под конец сказал, что починить  ее  будет
трудно. Такая ковка ныне почти не встречается. Нелегко наложить лезвие  на
лопасть так, чтоб оно снова не треснуло и не оторвалось при сильном  ударе
- к примеру сказать, о шлем или  хотя  бы  о  крепкий  череп.  Виной  тому
лопасть, изогнутая в виде большого полумесяца, да еще с бородкой сверху  и
снизу. Ясное дело, он постарается изо всех сил, но  не  может  поручиться,
что не  повредит  золотых  украшений,  когда  начнет  сваривать  лезвие  с
лопастью и бить молотком... Улав  немного  подумал,  но  иного  выхода  не
увидел; он оставил секиру оружейнику и сговорился с ним о плате за работу.
   Но когда Улав упомянул, откуда он, оружейник испытующе вскинул на  него
глаза.
   - Тебе, верно, не терпится получить секиру поскорее назад?  Да...  Так,
стало быть, они нынче точат свои секиры во Фреттастейне?
   Улав сказал, что ничего про то не знает...
   - Ну, нет так нет! Уж коли Стейнфинн  что  и  замышляет,  так  вряд  ли
станет сказывать о том младшим дружинникам...
   Улав взглянул на оружейника, будто хотел что-то вымолвить, но  смолчал.
Затем распрощался и ушел.


   Они миновали пруд, и Ингунн собиралась было свернуть  на  тропинку  меж
плетнями, которая вела на Зеленую улицу. Но Улав удержал ее, взяв за руку:
"Мы можем пройти здесь".
   Усадьбы на Зеленой улице были выстроены по одной стороне, на  невысокой
гряде  холмов.  На  краю  пашен  за  приусадебными  службами  и  огородами
спускалась вниз сточная канава, уносившая грязь и нечистоты. Вдоль  канавы
была протоптана тропинка. Ясени,  яблони  и  высокие  кусты  роз  в  садах
отбрасывали тень, так что воздух казался прохладным и сырым.  Синие  мухи,
словно искры, летали в зеленоватом сумраке,  где  буйно  росла  крапива  и
всякие другие жесткие высокие  сорняки;  люди  сваливали  сюда  на  гноище
отбросы, и за усадебными службами высились груды жирного  навоза.  Дорожка
была скользкой от жижи,  стекавшей  из  гниющих  навозных  куч,  а  воздух
насыщен вонью отбросов, тления и тонким запахом дягиля, окаймлявшего русло
канавы лавиной зеленовато-белых цветов.
   А по другую  сторону  канавы  лежали  пашни,  залитые  знойными  лучами
послеполуденного солнца; раскинувшиеся здесь  и  там  среди  пашен  рощицы
лиственных деревьев отбрасывали на траву длинные тени. Пашни  простирались
до самого низа, до  маленьких  усадеб  на  Прибрежной  улице,  а  за  ними
виднелось озеро,  синее,  отливающее  золотом,  и  низкие  берега  острова
Хельгеей, окутанного дымкой послеполуденного тумана.
   Ингунн с Улавом шли молча. Он теперь на несколько шагов впереди. Здесь,
на задворках садов,  в  тени,  стояла  редкостная  тишина  -  только  мухи
жужжали. На городском выгоне брякала боталом корова. На отдаленной  лесной
гряде до жути отчетливо прокуковала кукушка... Внезапно сверху, от  домов,
донесся пронзительный женский вскрик, а потом - смех  мужчины  и  женщины.
Там, в саду, какой-то  парень,  подойдя  сзади,  обнимал  девушку;  бадья,
полная рыбьих голов и помоев, которую  она  выронила  из  рук,  покатилась
вниз, к изгороди, а оба они - за нею, чуть ли не вверх  тормашками.  Когда
они заметили на тропинке Улава с Ингунн, парень отпустил девушку; перестав
смеяться, они зашептались, глядя им вслед.
   Невольно Улав остановился на миг, так что  Ингунн,  поднявшись  в  гору
вслед за ним, оказалась рядом, и ему пришлось идти между нею и  изгородью.
Краска медленно заливала его светлое лицо, и,  проводя  Ингунн  мимо  этой
парочки, он опустил глаза. Мысль о непотребных домах в городе,  о  которых
столько судачили челядинцы Стейнфинна, впервые обдала его