исьмах, предпосланных второму  и  последующим
изданиям оного произведения, что повторять это здесь бесполезно. Доподлинная
история, ныне предлагаемая мной вниманию  читателей,  сама  служит  образцом
того, как много добра может породить эта  книга,  и  выявляет  великую  силу
живого примера, уже отмеченную мной: ибо  здесь  будет  показано,  что  лишь
безупречная добродетель сестры, неизменно  стоявшая  перед  духовным  взором
мистера Джозефа Эндруса, позволила ему сохранить чистоту среди столь великих
искушений. И я добавлю только, что  целомудрие  -  качество,  несомненно,  в
равной мере уместное и желательное как в одной половине рода  человеческого,
так и в другой, - является едва ли  не  единственной  добродетелью,  которую
великий апологет не присвоил себе, дабы явить пример своим читателям.


                                  Глава II
         О мистере Джозефе Эндрусе, о его рождении, происхождении,
              воспитании и великих дарованиях, и в добавление
                        несколько слов о его предках

     Мистер Джозеф Эндрус, герой нашей повести, считался единственным  сыном
Гаффера и Гаммер Эндрусов и братом знаменитой Памелы, столь прославившейся в
наши дни своею добродетелью. Относительно предков его скажу, что  мы  искали
их с превеликим усердием и малым успехом: нам не удалось проследить их далее
прадеда его, который, как утверждает  один  престарелый  обитатель  здешнего
прихода со слов своего отца, был бесподобным мастером игры в  дубинки.  Были
ли  у  него   какие-либо   предки   ранее,   предоставляем   судить   нашему
любознательному читателю, поскольку сами мы не  нашли  в  источниках  ничего
достоверного. Не преминем, однако же, привести здесь некую эпитафию, которую
нам сообщил один наш остроумный друг:

                Стой, путник, ибо здесь почил глубоким сном
                Тот Эндру-весельчак, что всем нам был знаком.
                Лишь в Судный день, когда окрасит небосклон
                Заря Последняя, из гроба встанет он.
                Веселым быть спеши: когда придет конец,
                Печальней будешь ты, чем кельи сей жилец.

     Слова на камне почти стерлись от времени. Но едва ли  нужно  указывать,
что "Эндру" здесь написано без "с" в конце и, значит, является именем, а  не
фамилией. К тому же  мой  друг  высказал  предположение,  что  эпитафия  эта
относится к основателю секты смеющихся  философов,  получившей  впоследствии
наименование "Эндру-затейников".
     Итак, отбрасывая обстоятельство, не слишком существенное,  хоть  оно  и
упомянуто здесь в  сообразности  с  точными  правилами  жизнеописания,  -  я
перехожу к предметам более значительным. В самом  деле,  вполне  достоверно,
что по количеству предков мой герой не уступал любому человеку на земле;  и,
может быть, если заглянуть на пять или шесть  веков  назад,  он  окажется  в
родстве с особами, ныне весьма высокими, чьи предки полвека назад  пребывали
в такой же безвестности. Но допустим, аргументации ради, что у него вовсе не
было предков и что он, по  современному  выражению,  "выскочил  из  навозной
кучи", подобно тому, как афиняне притязали на возникновение из земли:  разве
этот autokopros {В переводе с греческого: возникший из кучи навоза. (Примеч.
автора.)} не имеет по справедливости всех прав на похвалы, коих достойны его
собственные добродетели? Разве не жестоко  было  бы  человека,  не  имеющего
предков, лишать на этом основании возможности стяжать почет, когда мы  столь
часто видим, как  люди,  не  обладая  добродетелями,  наслаждаются  почетом,
заслуженным их праотцами?
     Десяти лет от роду (к этому времени его обучили чтению и письму) Джозеф
был отдан в услужение к сэру Томасу Буби,  дяде  мистера  Буби  с  отцовской
стороны. Сэр Томас был в ту пору владетелем поместья, и юному Эндрусу сперва
препоручили,  как  это  зовется  в  деревне,  "отваживать  птиц".   На   его
обязанности было выполнять ту роль, которую  древние  приписывали  Приапу  -
божеству, известному в наши дни под именем Джека Простака; но так как  голос
его, необычайно  музыкальный,  скорее  приманивал  птиц,  чем  устрашал  их,
мальчика вскоре перевели с полей на псарню, где он нес  службу  под  началом
ловчего и был тем, что охотники называют "захлопщиком". Для  этой  должности
он тоже оказался непригоден из-за нежного  своего  голоса,  так  как  собаки
предпочитали его мелодическую брань призывному гику ловчего, которому вскоре
так это  надоело,  что  он  стал  просить  сэра  Томаса  пристроить  Джозефа
как-нибудь иначе, и постоянно все проступки собак ставил в вину злополучному
мальчику, которого перевели наконец на конюшню. Здесь Джозеф вскоре  выказал
себя не по годам сильным и ловким и, когда  вел  коней  на  водопой,  всегда
садился  на  самого  резвого  и  норовистого  скакуна,  поражая  всех  своим
бесстрашием. За то время, что он находился при  лошадях,  он  несколько  раз
проводил скачки для сэра Томаса - и с таким искусством и успехом, что соседи
помещики  стали  зачастую  обращаться  к  баронету  с   просьбою   разрешить
маленькому Джойи (так его звали тогда) проскакать для  них  на  состязаниях.
Самые ярые игроки, прежде чем биться об заклад, всегда справлялись, на какой
лошади скачет маленький Джойи, и ставили скорее на наездника, чем на лошадь,
- особенно после того  как  мальчик  с  презрением  отклонил  крупную  мзду,
предложенную ему с тем, чтобы он дал себя обскакать. Это еще более  упрочило
его репутацию и так понравилось леди Буби, что она пожелала приблизить его к
себе в качестве личного слуги (ему исполнилось теперь семнадцать лет).
     Джойи взяли с конюшни и велели прислуживать госпоже:  он  бегал  по  ее
поручениям, стоял за ее стулом, подавал ей чай и нес молитвенник, когда  она
ходила в  церковь;  там  его  прекрасный  голос  доставлял  ему  возможность
отличиться при пении псалмов. Да и в других отношениях он  так  отменно  вел
себя в церкви, что это привлекло к нему внимание священника, мистера Абраама
Адамса, который однажды, когда зашел на кухню к сэру  Томасу  выпить  кружку
эля, решил задать Джозефу несколько вопросов по закону божию.  Ответы  юноши
пришлись священнику чрезвычайно по нраву.


                                 Глава III
             О священнике мистере Абрааме Адамсе, о камеристке
                         миссис Слипслоп и о других

     Мистер Абраам Адамс был высокообразованным человеком. Он в совершенстве
владел латинским и греческим языками; и в  добавление  к  тому  был  изрядно
знаком с наречиями Востока,  а  также  читал  и  переводил  с  французского,
итальянского и испанского. Много лет он положил на самое усердное  учение  и
накопил  запас  знаний,  какой  не  часто  встретишь  и  у  лиц,   кончивших
университет. Кроме того,  он  был  человеком  благоразумным,  благородным  и
благожелательным, но в то же время в путях мирских столь же  был  неискушен,
как впервые вступивший на них младенец. Сам несклонный к обману, он и других
никогда не подозревал в желании  обмануть.  Мистер  Адамс  был  великодушен,
дружелюбен и отважен до предела; но главным его качеством была простота:  он
не более мистера Колли Сиббера догадывался  о  существовании  в  мире  таких
страстей, как злоба или зависть, - что,  правда,  в  деревенском  священнике
менее примечательно, чем в джентльмене, проведшем  свою  жизнь  за  кулисами
театров - месте, которое едва ли кто назвал бы школою невинности и где самое
беглое наблюдение могло бы убедить великого апологета, что  эти  страсти  на
самом деле существуют в душе человека.
     Благодаря своим добродетелям и другим  совершенствам  мистер  Адамс  не
только был вполне достоин своего  сана,  но  и  являлся  приятным  и  ценным
собеседником  и  так  расположил  в  свою  пользу  одного  епископа,  что  к
пятидесяти годам был обеспечен прекрасным доходом в  двадцать  три  фунта  в
год, при котором, однако, не мог занять видного положения  в  свете,  потому
что проживал он в местности, где жизнь дорога,  и  был  несколько  обременен
семьей, состоявшей из жены и шестерых Детей.
     Этот-то джентльмен, обратив внимание, как я  упомянул,  на  необычайную
набожность юного Эндруса, улучил время задать  ему  несколько  вопросов:  из
скольких книг, например, состоит  Новый  завет?  из  каких  именно?  сколько
каждая из них содержит глав? и тому подобное; и  на  все  это,  как  сообщил
кое-кому мистер Адамс, юноша ответил много лучше, чем мог  бы  ответить  сэр
Томас или некоторые мировые судьи в округе.
     Мистер  Адамс  особенно  допытывался,  когда  и  при  каких  счастливых
обстоятельствах юноша почерпнул свои знания. И Джойи  сообщил  ему,  что  он
очень рано научился читать и писать благодаря своему доброму отцу,  который,
правда, не располагал достаточным влиянием, чтоб устроить его  в  бесплатную
школу, так как двоюродный брат того помещика, на чьей земле  проживал  отец,
не тому, кому следовало, отдал свой голос при выборе церковного  старосты  в
их избирательном округе, - однако же сам не скупился тратить шесть пенсов  в
неделю на обучение сына. Юноша поведал также, что с тех пор, как он служит у
сэра Томаса, он все часы досуга уделяет чтению хороших книг; что он прочитал
Библию, "Долг человека" и Фому Кемпийского; и что он так часто,  как  только
мог, углублялся тайком в изучение премудрой  книги,  которая  всегда  лежит,
раскрытая, на окне прихожей, и в ней прочел о том, "как дьявол унес половину
церкви во время проповеди, не повредив никому из прихожан"; и "как  хлеб  на
корню сбежал вниз по склону горы вместе со всеми древесами на ней  и  покрыл
пажить другого пахаря". Это сообщение вполне убедило мистера Адамса  в  том,
что названная поучительная книга не  могла  быть  ничем  другим,  кроме  как
"Летописью" Бейкера.
     Священник, пораженный таким примерным усердием и прилежанием в  молодом
человеке, которого никто не понуждал к этому, спросил его, не сожалеет ли он
о том, что не получил более обширного образования и не рожден от  родителей,
которые поощряли бы его таланты и жажду знаний. Юноша на это  возразил,  что
"наставительные книги, надеется  он,  пошли  ему  впрок  и  научили  его  не
жаловаться на свое положение в этом мире; что  сам  он  вполне  доволен  тем
местом, которое призван занять; что он будет стараться совершенствовать свой
талант, который только и спросится с него, а не сожалеть о своей участи и не
завидовать доле ближних, стоящих выше его".
     - Хорошо сказано, мой  мальчик,  -  ответил  священник,  -  и  было  бы
неплохо, если бы кое-кому из тех, кто прочел много больше  хороших  книг,  -
да, пожалуй, и из тех, кто сами писали хорошие  книги,  -  чтение  столь  же
пошло бы впрок.
     Доступ к миледи или к сэру Томасу Адамс мог получить  только  через  их
домоправительницу: потому что сэр Томас был слишком склонен оценивать  людей
лишь по их одежде и богатству, а миледи была женщина веселого нрава, которой
выпало счастье получить городское воспитание, и, говоря о своих  деревенских
соседях, она их называла не иначе, как "эти  скоты".  Оба  они  смотрели  на
священника как на  своего  рода  слугу,  но  только  из  челяди  приходского
пастора, который о ту пору был не в ладах с баронетом, так как  пастор  этот
много лет пребывал в состоянии  постоянной  гражданской  войны  или  -  что,
пожалуй, столь же скверно -  судебной  тяжбы  с  самим  сэром  Томасом  и  с
арендаторами его земель. В основе этой распри лежал  один  пункт  касательно
десятины,   который,   если   б   не   оспаривался,   увеличил   бы    доход
священнослужителя на несколько шиллингов в год; однако ему все не  удавалось
добиться утверждения в своем праве, и он пока что не извлек из тяжбы  ничего
хорошего, кроме удовольствия (правда, немалого, как он частенько  говаривал)
размышлять о том, что он разорил вконец многих арендаторов победнее, хоть  и
сам в то же время изрядно обнищал.
     Миссис  Слипслоп,  домоправительница,  будучи  сама  дочерью   пастора,
относилась к Адамсу с известной почтительностью; она питала большое уважение
к его учености и нередко вступала с ним в споры по вопросам  богословия;  но
всегда настаивала на том, чтобы и он уважал ее суждения, так как  она  часто
бывала в Лондоне и уж, конечно, лучше знала свет, чем  какой-то  деревенский
пастор.
     В этих спорах  у  нее  было  особое  преимущество  перед  Адамсом:  она
чрезвычайно любила трудные слова, которыми пользовалась так своеобразно, что
священник, не смея усомниться в их правильности и тем оскорбить собеседницу,
зачастую не мог разгадать их смысла и с большей легкостью  разобрался  бы  в
какой-нибудь арабской рукописи.
     Итак, в один прекрасный день после  довольно  долгой  беседы  с  нею  о
сущности  материи  (или,  как  она   выражалась,   -   "матерьяла"),   Адамс
воспользовался  случаем  и  завел   разговор   о   юном   Эндрусе,   убеждая
домоправительницу  отрекомендовать  его  своей  госпоже  как  юношу,   очень
восприимчивого к учению, и доложить ей, что он, Адамс, берется  обучить  его
латыни, дабы предоставить юноше  возможность  занять  в  жизни  место  более
высокое, чем должность лакея; и добавил,  что  ведь  ее  господину  нетрудно
будет устроить юношу как-нибудь получше. Поэтому он желал бы, чтобы  Эндруса
передали на его попечение.
     - Что вы, мистер Адамс! - сказала миссис Слипслоп. - Вы думаете, миледи
допустит в таком деле вмешательство в свои планты? Она  собирается  ехать  в
Лондон, и мне конфинденцально известно, что она ни за что не оставит Джойи в
деревне, потому что он самый милый молодой человек и другого такого  днем  с
огнем не сыщешь, и я конфинденцально знаю, она и не  подумает  расстаться  с
ним, все равно как с парой своих серых кобыл;  потому  что  она  дорожит  им
ничуть не меньше.
     Адамс хотел перебить, но она продолжала:
     - И почему это латынь  нужна  лакею  больше,  чем  джентльмену!  Вполне
понятно, что вам, духовным особам, надо учить латынь, вы без нее  не  можете
читать проповеди, - но в Лондоне я слышала от джентльменов, что  больше  она
никому на свете не нужна. Я конфинденцально знаю, что миледи прогневается на
меня, если я ей на что-нибудь такое намекну; и я не хочу навлекать  на  свою
голову промблему...
     На этом слове ее перебил звонок из спальни, и мистер Адамс был вынужден
удалиться;   а   больше   ему   не   представилось   случая   поговорить   с
домоправительницей до отъезда  господ  в  Лондон,  который  состоялся  через
несколько дней. Однако Эндрус остался весьма благодарен  священнику  за  его
благие намерения и сказал, что никогда их не  забудет;  а  добрый  Адамс  не
поскупился на наставления касательно того, как юноше вести себя в будущем  и
как сохранять свою невинность и рвение к труду.


                                  Глава IV
                     Что произошло по переезде в Лондон

     Как только юный Эндрус прибыл в Лондон, он завязал знакомства со своими
разноцветными собратьями, которые всячески старались внушить ему презрение к
его прежнему образу жизни. Волосы его были теперь подстрижены  по  последней
моде и составляли главную его заботу:  все  утро  он  ходил  закрутив  их  в
бумажки и расчесывал только к полудню. Однако его так и не  удалось  научить
игре в карты, божбе, пьянству и другим изящным порокам, какими столь  богата
столица. Часы своего досуга он отдавал по  большей  части  музыке  и  весьма
усовершенствовался в ней: он стал таким  знатоком  в  этом  искусстве,  что,
когда посещал оперу, его мнение становилось решающим для всех других лакеев,
и никто из них не смел осудить или одобрить песню наперекор его  неодобрению
или похвале. Он вел себя, пожалуй,  слишком  шумно  в  театре  и  на  разных
сборищах; сопровождая же свою госпожу в церковь (что случалось не часто), он
меньше проявлял набожности, чем, бывало, раньше. Но если и появился  у  него
внешний лоск, все же нравственно он  оставался  неиспорченным,  хоть  и  был
изящней и милей всех щеголей в городе - будь они в ливрее или без ливреи.
     Его госпожа, говорившая ранее, что Джойи самый милый и красивый лакей в
королевстве, но что ему, к сожалению, не хватает  "живости  ума",  перестала
находить в нем этот недочет;  напротив,  от  нее  теперь  часто  можно  было
услышать возглас: "Эге, в этом юноше есть огонек!" Она ясно видела действие,
оказываемое воздухом столицы на  самые  трезвые  натуры.  Теперь  она  стадо
выходить с ним по утрам на прогулку в Гайд-парк, и, когда  уставала,  что  с
ней случалось чуть ли не ежеминутно, она опиралась на его плечо  и  заводила
разговор в непринужденно-дружественном тоне. Выходя из  кареты,  она  всякий
раз брала его за руку и порой, боясь споткнуться, сжимала ее слишком крепко;
по утрам призывала юношу в спальню, чтобы, еще лежа в постели, выслушать его
доклад; постреливала в него глазами за столом  и  допускала  с  ним  все  те
невинные вольности, какие могут позволить себе светские дамы,  нисколько  не
запятнав своей добродетели.
     Но хотя добродетель остается незапятнанной, все же легкие стрелы  порой
задевают ее зеркало - репутацию дамы,  и  это  выпало  на  долю  леди  Буби,
которая однажды утром прогуливалась в Гайд-парке под руку  с  Джойи  в  час,
когда мимо проезжали случайно в карете леди Титл и леди Татл.
     - Боже! - сказала леди Титл. - Я не верю своим глазам! Неужели это леди
Буби?
     - Несомненно, она, - сказала Татл, - а что вас так удивляет?
     - Что? Но ведь это же ее лакей, - ответила Титл.
     А Татл рассмеялась и воскликнула:
     - Старая история, уверяю вас! Да может ли быть, чтобы  вы  не  слышали?
Полгода, как весь Лондон знает.
     Эта краткая беседа привела к тому, что в тот же день, из сотни визитов,
нанесенных порознь двумя нашими дамами, родился  шепоток  {Может  показаться
нелепым, что Татл отправилась с визитами для распространения всем  известной
сплетни (а она именно так и поступила), но несообразность  будет  устранена,
если читатель со мною вместе предположит, что дама, вопреки своему уверению,
сама узнала новость лишь впервые. (Примеч. автора.)}, и он мог  бы  породить
опасные  последствия,  если  бы  его  не  остановили  две  свежие   новости,
обнародованные на другой день и ставшие предметом разговора по всему городу.
     Но  какие  бы  суждения  и  подозрения  ни  высказывались  о   невинных
вольностях леди Буби падкими на сплетню хулителями, достоверно  установлено,
что вольности эти не произвели впечатления на юного Эндруса и он никогда  не
пытался злоупотреблять теми привилегиями, какие предоставляла  ему  госпожа.
Такое поведение она объясняла его безграничным уважением к ней, и  это  лишь
усиливало то, что начинало зарождаться в ее сердце и  о  чем  будет  сказано
несколько яснее в следующей главе.


                                  Глава V
          Смерть сэра Томаса Буби, горькая и страстная скорбь его
                  вдовы и великая чистота Джозефа Эндруса

     В эту пору произошло событие, положившее конец тем приятным  прогулкам,
которые, вероятно, вскоре заставили бы Молву надуть щеки и затрубить на весь
город в медную трубу; и событием этим было не  что  иное,  как  смерть  сэра
Томаса, который, покинув этот мир, обрек безутешную свою  супругу  на  такое
строгое заключение в стенах ее дома, как если б ее  самое  постигла  тяжелая
болезнь. Первые шесть дней бедная леди не допускала  к  себе  никого,  кроме
миссис Слипслоп и трех приятельниц, составлявших ей  компанию  за  карточным
столом, но на седьмой она отдала приказание,  чтобы  Джойи,  которого  мы  с
полным основанием станем называть отныне Джозефом,  принес  ей  наверх  чаю.
Лежа в постели, леди подозвала Джозефа к себе, предложила  ему  присесть  и,
прикрыв невзначай своей ладонью его руку, спросила, был ли  он  когда-нибудь
влюблен. Несколько смутившись, Джозеф отвечал, что он еще  слишком  молод  -
рано ему думать о таких вещах.
     - Я уверена, - возр