н  сделать  указание  на  нечто,  что  никем,
насколько я помню, до сих пор не  отмечалось:  эта  harmotton  {Соответствие
(греч.).}, эта согласованность действия и сюжета! Ибо, если сюжетом является
гнев Ахиллеса, сколь соответствует ему действие, каковым является война,  из
которой и возникает каждое новое событие и с которою связан каждый  эпизод?!
В-третьих, его нравы - то, что Аристотель помещает на втором месте  в  своем
описании различных частей  трагедии  и  что,  по  его  словам,  заключено  в
действии; я теряюсь и не знаю, чем  больше  восхищаться,  точностью  ли  его
суждения, открывающейся в  тончайших  подробностях,  или  необъятностью  его
воображения, проявившейся в их разнообразии? Если говорить о первой из них -
как тонко проводится различие между гордым, уязвленным чувством  Ахиллеса  и
оскорбительной горячностью Агамемнона! Как глубоко  грубая  храбрость  Аякса
отлична  от  милой  удали  Диомеда  или  мудрость  Нестора,   плод   долгого
размышления и опыта, от Улиссова ума, вскормленного только  изощренностью  и
хитростью! В рассуждении же их разнообразия мы можем  воскликнуть  вместе  с
Аристотелем (в двадцать четвертой его главе), что ни одна часть божественной
Гомеровой поэмы не лишена характеров. Поистине, я мог бы сказать,  что  едва
ли в человеческой природе найдется такая черта, какая не была  бы  затронута
где-либо в этой поэме. И как нет такой страсти, какую он не мог бы  описать,
так нет и такой, какую он не мог бы разбудить в читателе;  если  в  чем-либо
он, может быть, превосходнее, чем во всем другом, то скорее всего, склонен я
думать, в патетике. Уверяю вас, я  никогда  не  мог  читать  без  слез  двух
эпизодов, где выведена Андромаха,  сетующая  в  первом  о  грозящей  Гектору
опасности и  во  втором  -  о  его  смерти.  Образы  в  них  так  необычайно
трогательны, что поэт, по моему убеждению, должен был обладать исключительно
благородным и добрым сердцем. И я позволю себе заметить, что  Софокл  далеко
уступает красотам своего  образца,  когда  в  уста  Текмессы  он  вкладывает
подражание нежным уговорам Андромахи. А ведь Софокл был величайшим гением из
всех, кто писал трагедии, и никто из его преемников  в  этом  искусстве,  то
есть ни Еврипид, ни трагик Сенека, не может идти в сравнение с ним.  Что  до
суждений его и слога, то о них мне не нужно ничего говорить: первые особливо
замечательны чрезвычайным совершенством в самом главном, -  а  именно  своею
правильностью; о последнем же пространно говорит  Аристотель,  которого  вы,
несомненно, читали и перечитывали. Я упомяну только еще одну вещь - то,  что
великий критик в своем разборе трагедии называет opsis'ом, или  обстановкой,
и что эпосу присуще так же, как и драме, с одною лишь разницей: в  эпосе  ее
создание падает на долю поэта, а в драме на долю художника. Но случалось  ли
когда художнику  вообразить  такую  сцену,  какую  дают  нам  тринадцатая  и
четырнадцатая песни "Илиады", где читатель  одновременно  видит  пред  собой
Трою с выстроившимся пред нею илионским войском; греческое войско, лагерь  и
флот; Зевса, восседающего на вершине Иды и, с головой, окутанной облаками, с
молнией в деснице, взирающего на Фракию;  Посейдона,  шествующего  по  морю,
которое расступается, чтоб дать ему  проход,  и  затем  садящегося  на  гору
Самос; и раскрывается небо, и  все  боги  сидят  на  престолах!  Это  ль  не
возвышенно? Это ль не поэзия?
     Адамс прочитал затем на память около ста греческих стихов таким голосом
и так  выразительно  и  страстно,  что  чуть  не  напугал  обеих  женщин,  а
джентльмен, оставив прежние свои сомнения  касательно  Адамса,  склонен  был
теперь подозревать, что в его лице он принимает у себя епископа. Он пустился
в безудержные хвалы  учености  Адамса  и  по  доброте  сердца  перенес  свое
благоволение и на его спутников. Он сказал,  что  очень  сострадает  молодой
женщине, которая так бледна и слаба от долгого пути (по правде  говоря,  она
ему представлялась более высокой персоной,  чем  была  на  деле).  Затем  он
выразил сожаление, что не может с удобством устроить их всех троих, но  если
они удовольствуются местом у очага, то он  охотно  посидит  с  мужчинами,  а
молодая женщина может, если ей угодно, разделить постель с его женой, -  что
он ей весьма советует, потому что до ближайшего постоялого двора идти еще не
меньше мили, да и тот  не  очень-то  хорош.  Адамс,  которому  полюбились  и
кресло, и эль, и табак, да и сам хозяин,  уговорил  Фанни  принять  любезное
предложение, и в этих уговорах его поддержал Джозеф.  Впрочем,  склонить  ее
было нетрудно, потому что она мало спала в последнюю ночь и вовсе не спала в
предыдущую, так что даже любви едва ли  было  под  силу  помешать  ее  векам
сомкнуться. Когда предложение было, таким образом, с благодарностью принято,
добрая хозяйка выставила на стол все, что нашлось в доме съестного, и гости,
по радушному приглашению, усердно принялись за еду, особенно  пастор  Адамс.
Молодые же люди скорее подтверждали справедливость мнения врачей, гласящего,
что любовь, как и прочие сладости, не служит к возбуждению аппетита.
     Как только кончился ужин, Фанни по  собственному  почину  удалилась  на
покой, и добрая хозяйка составила ей компанию. Хозяин дома, Адамс  и  Джозеф
(который по скромности своей ушел  бы  из  комнаты,  если  б  джентльмен  не
настоял на обратном)  подтянулись  поближе  к  камину,  где  Адамс  (по  его
собственному выражению) "вновь начинил" трубку, а джентльмен достал  бутылку
превосходного пива - лучшего напитка в его доме.
     Скромное поведение Джозефа, его изящная внешность, добрый отзыв  о  нем
Адамса и явно дружественные их отношения -  все  это  стало  оказывать  свое
воздействие на чувства джентльмена и пробудило  в  нем  желание  узнать  его
историю, о необычности которой ранее упоминал пастор. Только он высказал это
свое желание Адамсу, как тот с соизволения  Джозефа  поспешил  удовлетворить
его любопытство и рассказал все, что знал, но по возможности щадя доброе имя
леди Буби; и в заключение поведал о давней, верной и взаимной любви юноши  к
Фанни, не скрывая, что девушка  она  незнатная  и  неученая.  Это  последнее
обстоятельство    окончательно    успокоило    мнительность     джентльмена,
заподозрившего было, что Фанни -  дочь  какого-нибудь  важного  лица  и  что
Джозеф с  нею  сбежал,  посвятив  в  свой  заговор  Адамса.  Теперь  он  был
прямо-таки влюблен в своих гостей,  весело  пил  за  их  здоровье  и  горячо
благодарил Адамса за труд, когда тот закончил свой долгий рассказ, -  потому
что рассказывать он любил обстоятельно.
     Адамс указал джентльмену в ответ, что в его власти теперь отплатить тем
же, ибо  необычайное  его  радушие  и  проявленные  им  большие  познания  в
словесности {Кое-кто поставил автору на вид, что здесь он  допустил  ошибку,
ибо Адамс в самом деле выказал некоторые познания -  возможно,  все,  какими
обладает сам автор; джентльмен же не выказал  никаких,  если  не  счесть  за
признак учености его одобрение Адамсу, что было бы явной  нелепицей.  Однако
же, невзирая на такую критику, исходившую, как мне сказали,  из  уст  одного
великого  оратора   в   общественной   кофейне,   я   оставил   эту   ошибку
неисправленной,  как  было  в  первом  издании.  Меня,  надеюсь,  не  почтут
тщеславным, если я применю к  чему-либо  в  этом  труде  замечание,  которое
делает г-жа Дасье в предисловии к своему "Аристофану": "Je  tiens  pour  une
maxime constante, qu'une beaute  mediocre  plait  plus  generalement  qu'une
beaute sans defaut"  (Я  считаю  непреходящей  истиной,  что  посредственная
красота людям больше нравится,  чем  красота  безупречная).  Мистер  Конгрив
допускает такого же рода промах в своей "Любви за любовь", где Татл  говорит
мисс Пру, что за его похвалы ее красоте она должна восхищаться  им  так  же,
как если бы он сам обладал этой красотой. (Примеч. автора.)},  каких  он  не
ожидал встретить под такою  кровлей,  пробудили  в  нем  поистине  небывалое
любопытство.
     - Так что, - сказал он, - если это  не  слишком  будет  затруднительно,
сэр, пожалуйста - вашу историю!
     Джентльмен ответил, что не может отказать гостю в том, чего  он  вправе
требовать;  и  после  некоторых  обычных  извинений,  какие   часто   служат
предисловием к истории, он начал следующим образом.


                                 Глава III,
           в которой джентльмен рассказывает историю своей жизни

     Сэр, я происхожу из хорошей семьи и по рождению - дворянин.  Я  получил
светское воспитание, учился в закрытой школе, где  настолько  преуспел,  что
овладел латинским и довольно  прилично  греческим  языком.  Когда  мне  было
шестнадцать лет, умер мой отец и оставил меня хозяином над самим  собой.  Он
мне завещал скромное состояние, которое я, по его желанию, не мог  получить,
пока мне не исполнится двадцать пять  лет:  ибо  он  всегда  утверждал,  что
раньше  этого  возраста   нельзя   предоставлять   человеку   поступать   по
собственному усмотрению. Однако это его намерение было так туманно  выражено
в его завещании, что юристы посоветовали мне  вступить  по  этому  пункту  в
тяжбу с моими опекунами.  Признаться,  я  отнесся  неуважительно  к  желанию
покойного отца, достаточно мне известному, принял их совет и вскоре  добился
успеха, ибо опекуны мои не проявили в этом деле большого упорства.
     - Сэр, - перебил Адамс, - могу я просить соизволения узнать ваше имя?
     Джентльмен ответил, что его зовут Уилсоном, и продолжал:
     - После смерти отца я очень недолго оставался в школе; рано  развившись
в юношу, я с крайним нетерпением рвался вступить в  свет,  считая  себя  для
этого достаточно возмужалым, образованным и одаренным. Этому слишком раннему
вступлению в жизнь без должного руководства я приписываю все мои последующие
несчастья, так как, помимо очевидных  зол,  связанных  с  ним,  тут  кроется
кое-что еще, не всеми замечаемое: первое впечатление, произведенное вами  на
людей, очень трудно потом искоренить. Каким же несчастьем  должно  быть  для
вас, если ваша репутация в обществе установилась раньше, чем вы могли узнать
ей цену или взвесить последствия тех поступков, от которых зависит в будущем
ваше доброе имя?
     Без малого семнадцати лет я бросил школу и отправился  в  Лондон  всего
лишь с шестью фунтами в кармане, - с крупной суммой, воображал  я  тогда,  а
потом удивился, увидев, как быстро она растаяла.
     В своем тщеславии я стремился стяжать славу утонченного  джентльмена  и
полагал, что для начала мне помогут в этом портной, парикмахер и еще кое-кто
из ремесленного люда, промышляющего облачением человеческого  тела.  Как  ни
тощ был мой кошелек, я получил у них кредит легче, чем ожидал, и вскоре  был
обряжен так, как мне хотелось. Это,  признаюсь,  приятно  меня  удивило;  но
впоследствии  я  узнал,  что  в  аристократической  части   столицы   многие
поставщики придерживаются правила  оказывать  заказчикам  кредит  как  можно
шире, назначать цены как можно выше и налагать затем арест как можно скорее.
     Я подумывал о совершенствах  второстепенных  -  о  танцах,  фехтовании,
важных манерах и музыке; но так как на них требовались и время и затраты, то
я успокоился по отношению к танцам на том, что немного учился им в детстве и
умел довольно мило пройтись в менуэте; что до фехтования, так я  решил,  что
мой покладистый нрав убережет меня от ссор; что касается важных манер, то  я
рассчитывал как-нибудь обойтись без них; а  в  музыке  я  рассчитывал  легко
прослыть  знатоком,  так  как  помнил,  что  многие  мои  школьные  товарищи
позволяли себе судить об операх,  хотя  не  умели  ни  петь,  ни  играть  на
скрипке.
     Необходимым казалось также  знание  города:  его,  я  думал,  даст  мне
посещение общественных мест. Поэтому я стал уделять им все  мое  внимание  и
таким путем вскоре овладел модными словечками, выучился превозносить  модные
развлечения и знал по имени и в лицо большинство бывших тогда в моде  мужчин
и женщин.
     Теперь как будто оставалось только позаботиться о любовных интригах,  -
и я решил завести их немедленно: то есть, я хочу сказать, немедленно стяжать
соответствующую славу. И в самом деле, я так в этом преуспел,  что  в  самое
короткое время  завязал  пять-шесть  связей  -  и  с  самыми  блистательными
женщинами Лондона.
     При этих его словах Адамс испустил глубокий вздох и,  призвав  на  себя
благословение господне, воскликнул:
     - Боже милостивый! Какие дурные времена!
     - Не такие дурные, как вы  думаете,  -  продолжал  джентльмен,  -  ибо,
уверяю вас, все эти дамы были целомудренны, как весталки,  насколько  мог  я
это знать. К чему я стремился и чего достиг - была лишь молва о моей связи с
ними; и, может быть, даже в  этом  я  только  обольщался:  все  те,  кому  я
показывал их записочки, знали, вероятно, не хуже меня самого, что  записочки
эти подложны и что я написал их сам.
     - Писать письма самому себе! - сказал Адамс, широко раскрыв глаза.
     - О сэр, - ответил джентльмен, - в наше время это самый обычный грешок.
В половине современных пьес выводятся такие лица. Вы не поверите, сколько  я
положил труда, к каким нелепым прибегал уловкам, чтоб  очернить  доброе  имя
порядочных женщин. Когда кто-нибудь с восторгом отзывался о той или иной  из
них, я отвечал: "Ах, боже, вы о ней! Мы ее скоро увидим у матушки Хейвуд". И
если тот отвечал, что считал ее добродетельной, то я, бывало, возражал:  "О,
женщина всегда кажется добродетельной, покуда не попала на улицу, но  вам  и
мне,  Джеку  и  Тому  (тут  я  оглядываюсь   на   кого-нибудь   другого   из
собеседников), нам это лучше известно". И при этом я выну из кармана бумажку
- скажем, счет от портного - и, поцеловав ее, воскликну: "А ведь я, ей-богу,
был когда-то в нее влюблен".
     - Продолжайте, пожалуйста, - молвил Адамс, - но больше не божитесь.
     - Сэр, - сказал джентльмен, - прошу вас меня извинить.  Так  вот,  сэр,
три года провел я, занимаясь такими делами.
     - Какими делами? - перебил Адамс. - Не помню я, чтоб вы упомянули  хоть
о каком-нибудь деле.
     -  Ваше  замечание  справедливо,  -  сказал  с  улыбкой  джентльмен,  -
правильней было бы сказать, что я прожил три года, ничего не  делая.  Помню,
позже я попробовал как-то вести дневник и занес в него запись за один  день,
которая годилась бы и для всякого другого дня в течение всего того  времени.
Попробую привести на память эту запись:
     "Утром я встал, взял трость и вышел прогуляться в своем зеленом камзоле
и в папильотках (новый вздох Адамса), прослонялся так часов до  десяти.  Был
на аукционе; сказал леди***, что у нее нечистое лицо; очень смеялся чему-то,
сказанному капитаном ***, - не помню чему, потому что недослышал; пошептался
с  лордом  ***;  поклонился  герцогу  ***скому;  хотел   было   приторговать
табакерку, но не стал - побоялся, что придется ее купить.
     С 2-х до 4-х - одевался. (Вздох.)
     С 4-х до 6-ти - обедал. (Вздох.)
     С 6 до 8 - в кофейне.
     С 8 до 9 - в театре Друри-Лейн.
     С 9 до 10 - Линкольнс-Инн-Филдс.
     С 10 до 12 -  гостиная.  (Глубокий  вздох!)  Во  всех  этих  местах  не
случилось ничего, достойного упоминания".
     Адамс на это с некоторой горячностью сказал:
     - Сэр, это ниже, чем жизнь животного, и едва ли выше  прозябания;  я  в
недоумении, что могло привести к этому человека вашего ума.
     - То, что нас приводит к большим безумствам, чем вы себе представляете,
доктор, - ответил джентльмен, - тщеславие! Сколь ни презренен я был тогда  -
а, смею вас уверить, даже вы не можете сильнее презирать то жалкое создание,
каким я был, чем сам я теперь презираю его, - в те годы я  восхищался  самим
собой и отнесся бы свысока к человеку, одетому подобно вам (извините  меня),
- хотя бы он и обладал всей  вашей  ученостью  и  превосходными  качествами,
которые я в вас наблюдаю.
     Адамс поклонился и попросил его продолжать рассказ.
     - Когда я  прожил  такою  жизнью  три  года,  -  сказал  Джентльмен,  -
произошел случай, принудивший меня переменить обстановку. Однажды, когда я в
кофейне у Сент-Джеймса слишком вольно отозвался  об  одной  знатной  и  юной
леди, некий офицер-гвардеец, присутствовавший при этом, счел нужным обвинить
меня во лжи. Я ответил, что я, возможно, ошибаюсь, но что  в  мои  намеренья
входило говорить только правду. Он ответил лишь презрительной усмешкой. А  я
после этого стал замечать странное охлаждение ко мне всех моих знакомых:  ни
один из них теперь не заговаривал со мною первый, и очень немногие, хотя  бы
просто из вежливости, отвечали мне на поклон. Те, в чьем обществе  я  обычно
обедал, исключили меня из своего круга,  и  к  концу  недели  я  оказался  в
Сент-Джеймсе одинок, как  в  пустыне.  Один  почтенный  пожилой  господин  в
широкополой шляпе и при длинной шпаге сказал мне наконец, что моя  молодость
внушает ему жалость и поэтому он мне советует доказать свету, что я не такой
негодяй, каким меня считают. Я сперва не понял его, но он все разъяснил  мне
и в заключение сказал, что если я  напишу  вызов,  то  сам  он,  из  чистого
милосердия, согласен вручить его капитану.
     - Поистине милосердный господин! - воскликнул Адамс.
     - Я испросил позволения подумать до утра, - продолжал джентльмен, -  и,
удалившись к себе на квартиру, постарался возможно более честно взвесить все
последствия в обоих случаях. В одном из них я подвергался риску либо  самому
поплатиться жизнью, либо обагрить руки кровью человека, к которому не  питал
ни малейшей злобы. И я скоро пришел к выводу, что блага, какие получил бы  я
в другом случае, стоили того, чтобы отказаться от  этого  риска.  Поэтому  я
решил удалиться со сцены и немедленно  переехал  в  Темпль,  где  снял  себе
квартиру. Там я вскоре завел новый круг знакомых, из которых никто не знал о
том, что случилось со мной. Правда, они мне были  не  очень  по  вкусу,  ибо
щеголи Темпля - только бледная тень щеголей Сент-Джеймса. Они  лишь  пародия
на пародию. В своем тщеславии они, если это возможно, еще смешнее тех. Здесь
я встречал фатов, выпивавших  с  лордами,  которых  они  даже  не  знали,  и
состоявших в связи с дамами, которых не видели в глаза. Теперь  мои  подвиги
ограничивались Ковент-Гарденом,  где  я  показывался  на  балконах  театров,
посещал непотребных женщин, волочился за продавщицами апельсинов и поругивал
пьесы. Этим похождениям вскоре положил конец  мой  врач,  убедивший  меня  в
необходимости безвыходно просидеть месяц в моей  комнате.  К  концу  месяца,
поразмыслив на досуге, я решил отказаться в дальнейшем от общения с фатами и
модниками всех родов и по возможности  избегать  тех  случайностей,  которые
могли бы вновь подвергнуть меня вынужденному уединению.
     - Я полагаю, - сказал Адамс, -  этот  совет  уединиться  на  месяц  для
размышления был очень хорош, но я скорей ожидал бы его не  от  врача,  а  от
духовного лица.
     Джентльмен улыбнулся простодушию Адамса и, не вдаваясь в разъяснения по
столь неприятному предмету, продолжал так:
     - Когда здоровье  мое  восстановилось,  я  убедился,  что  тяготение  к
женщинам, которое я теперь опасался удовлетворять так, как делал это раньше,
причиняет мне изрядное беспокойство; поэтому я решил завести любовницу.  Без
долгих проволочек я остановил свой выбор на молодой женщине, которая  раньше
была на содержании у двух джентльменов и с которой  меня  познакомила  некая
знаменитая сводня. Я взял ее к себе и на время нашего сожительства  назначил
ей содержание. Возможно, что  оно  выплачивалось  бы  очень  плохо,  но  она
постаралась о том, чтобы я не тревожился  на  этот  счет,  ибо  еще  до  дня
расплаты за первые три месяца я застал ее  у  себя  на  квартире  в  слишком
интимной беседе с одним молодым человеком, который носил офицерский  кафтан,
но на самом деле состоял в учении у какого-то ремесленника в  Сити.  Чем  бы
принести мне извинени