пивать и вернемся к Джозефу.
     Он проснулся  чуть  не  на  рассвете;  но  хотя  его  раны  не  грозили
опасностью, избитое тело так ныло, что невозможно было и думать о том, чтобы
теперь же пуститься в дорогу; поэтому  мистер  Адамс,  чей  капитал  заметно
убавился по оплате ужина и завтрака и не выдержал  бы  расходов  еще  одного
дня, начал обдумывать, как  бы  его  пополнить.  Наконец  он  вскричал,  что
"счастливо напал на верный способ, и хотя придется при этом повернуть вместе
с Джозефом домой - но это не беда". Он вызвал Тау-Вауза, отвел его в  другую
комнату и сказал, что хотел бы занять у него три гинеи, под которые он  даст
ему щедрый залог. Тау-Вауз, ожидавший часов, или кольца, или чего-нибудь еще
более ценного, отвечал, что, пожалуй,  сможет  его  выручить.  Тогда  Адамс,
указуя на свою седельную суму, с высокой торжественностью в голосе  и  взоре
объявил, что здесь, в этой суме, лежат ни  более  и  ни  менее,  как  девять
рукописных томов проповедей и стоят они сто фунтов так же верно, как шиллинг
стоит двенадцать пенсов; и  что  один  из  томов  он  вверит  Тау-Ваузу,  не
сомневаясь, конечно, что тот честно вернет залог, когда получит свои деньги:
иначе он, пастор, окажется в слишком большом убытке, ибо каждый  том  должен
ему принести свыше десяти фунтов, как его осведомило одно духовное лицо в их
округе. "Потому что, - добавил он, - сам я никогда не имел дела с печатаньем
и не беру на себя определить точную цену таким предметам".
     Тау-Вауз, несколько смущенный этим залогом, сказал (не отступая  далеко
от истины), что он не судья в ценах на такой товар,  а  с  деньгами  у  него
сейчас, право, у самого туговато. Но все же, возразил Адамс, он  ведь  может
дать взаймы три гинеи под вещь, которая, несомненно, стоит никак  не  меньше
десяти? Хозяин гостиницы возразил, что у него, пожалуй, и не найдется  таких
денег в доме и к тому же ему сейчас самому нужны наличные. Он охотно  верит,
что книгам цена гораздо даже выше, и от всей души сожалеет, что ему  это  не
подходит. Затем он крикнул: "Иду, сэр!" - хотя никто его не звал, - и  сломя
голову кинулся вниз по лестнице.
     Бедный Адамс был крайне угнетен крушением  своей  надежды  и  не  знал,
какой бы еще попробовать способ. Он незамедлительно прибег к  своей  трубке,
верному другу и утешителю во всех огорчениях, и, склонившись  над  перилами,
предался раздумью, черпая бодрость и вдохновение в клубах табачного дыма.
     На пасторе был ночной  колпак,  натянутый  поверх  парика,  и  короткое
полукафтанье, не покрывавшее долгополой рясы; такая  одежда  в  сочетании  с
несколько смешным складом лица придавала его фигуре вид, способный  привлечь
взоры тех, кто вообще-то не слишком склонен к наблюдению.
     Пока он, стоя в такой  позе,  курил  свою  трубку,  во  двор  гостиницы
въехала карета цугом  с  многочисленной  свитой.  Из  кареты  вышел  молодой
человек со сворой гончих, а вслед за ним соскочил  с  козел  другой  молодой
человек и пожал первому руку; тотчас же их обоих, с собаками вместе,  мистер
Тау-Вауз  повел  в  комнаты;  и  пока  они  шли,   между   ними   происходил
нижеследующий быстрый и шутливый диалог:
     - А вы у нас отменный кучер, Джек! - говорил тот, что вышел из  кареты.
- Едва не опрокинули нас у самых ворот!
     - Чума на вас! - говорит кучер. - Если бы я  свернул  вам  голову,  это
только избавило бы от такого труда кого-нибудь другого, но мне жалко было бы
гончих.
     - Ах, с... сын! - отозвался первый. - Да если  бы  никто  на  свете  не
стрелял лучше вас, гончие были бы ни к чему.
     - Провались я на этом месте!  -  говорит  кучер.  -  Давайте  буду  вам
стрелять на пари: пять гиней с выстрела.
     - К черту! К дьяволу! - говорит первый. - Плачу пять гиней, если вы мне
попадете в мягкую часть!
     - По рукам! - говорит кучер. - Я вас отделаю, как вас не  отделывала  и
Дженни Баунсер.
     - Отделайте вашу бабушку! - говорит  первый.  -  Наш  Тау-Вауз  постоит
перед вами мишенью за шиллинг с выстрела.
     - Ну нет, я лучше знаю их честь, - вскричал Тау-Вауз, - я  в  жизни  не
видывал более меткого стрелка по куропаткам! Промахнуться, конечно,  каждому
случается; но если бы я стрелял хоть вполовину так хорошо, как их  честь,  я
бы и думать не стал о лучшем доходе и жил бы тем, что мне давало бы ружье.
     - Чума на вас! - сказал кучер. - Ваша голова того не стоит, сколько  вы
перестреляли дичи! Эх, вот у меня сука, ТауВауз! Черт меня подери, если  она
хоть раз в  жизни  проморгала  {"Проморгать"  птицу  (to  blink)  -  термин,
употребляемый охотниками для обозначения того, что собака прошла мимо птицы,
не сделав стойку. (Примеч. автора.)} птицу.
     - А у меня щенок! - кричит второй джентльмен. - Ему еще нет и  года,  а
на охоте он забьет вашу суку - хоть спорь на сто гиней!
     - По рукам! - говорит кучер. - Только вы ведь скорей повеситесь, чем  и
впрямь пойдете на пари. Но все же, - вскричал он, - если вы намерены  биться
об заклад, я ставлю сотню на своего чернопегого  против  вашей  белой  суки!
Идет?
     - По рукам! - говорит другой. - И я ставлю еще сотню на  своего  Нахала
против вашего Разгильдяя.
     - Не пройдет! - кричит соскочивший с козел. - А вот поставить  на  Мисс
Дженни против вашего Нахала я рискнул бы, или против Ганнибала.
     - К дьяволу! - кричит вышедший из кареты. - Так я и принял любое  пари,
ждите! Предлагаю тысячу на Ганнибала против Разгильдяя, и если вы  рискнете,
я первый скажу "по рукам"!
     Они уже дошли, и читатель будет очень рад оставить их  и  вернуться  на
кухню, где Барнабас, врач и некий акцизный чиновник покуривали  свои  трубки
над сидром и куда явились теперь и слуги,  сопровождавшие  двух  благородных
джентльменов, которые только что у нас на глазах первыми оставили карету.
     - Том, - кричит один из лакеев, - вон там пастор Адамс курит на галерее
свою трубку!
     - Да, - говорит Том, - я ему поклонился, и пастор поговорил со мной.
     - Как, значит, джентльмен - служитель церкви? - говорит Барнабас (когда
мистер Адамс впервые  приехал,  ряса  под  его  полукафтаньем  была  у  него
подобрана).
     - Да, сэр, - ответил лакей, - и немного найдется таких, как он.
     - Вот как! - сказал Барнабас. - Знал бы  я  раньше,  я  бы  давно  стал
искать его общества; я всегда склонен выказать должное почтение к сану.  Как
вы скажете, доктор, что, если нам перейти в комнату и пригласить его  выпить
с нами стакан пунша?
     Врач тотчас согласился; и  когда  пастор  Адамс  принимал  приглашение,
много любезных слов было высказано обоими служителями церкви, которые в один
голос изъявили свое высокое уважение к сану. Не успели они пробыть вместе  и
несколько  минут,  как  между  ними  завязалась  беседа  о  малой  десятине,
продолжавшаяся добрый  час;  и  за  этот  час  ни  врачу,  ни  акцизному  не
представилось случая ввернуть хоть слово.
     Затем предложено было перейти на общий разговор, и  акцизный  заговорил
для начала о внешней политике; но некстати оброненное одним из  собеседников
слово  повело  к  обсуждению  того,  сколь  жестокую  нужду  терпят  младшие
служители церкви, и длительное это  обсуждение  завершилось  тем,  что  были
упомянуты девять томов проповедей. Барнабас привел бедного Адамса  в  полное
уныние: мы живем, сказал он, в  такой  испорченный  век,  что  никто  сейчас
проповедей не читает.
     - Подумайте только, мистер Адамс! Я и сам (так он сказал) хотел однажды
издать том своих проповедей, и у меня был на них  одобрительный  отзыв  двух
или  трех  епископов;  но  как  вы  полагаете,  что  предложил  мне  за  них
книгопродавец?
     - Да, уж верно, двенадцать гиней! - воскликнул Адамс.
     - Даже двенадцати пенсов не предложил, вот как! -  сказал  Барнабас.  -
Да, этот скареда отказался дать мне в обмен хотя бы изданный им справочник к
Библии. В конце концов я предложил ему напечатать их даром,  лишь  бы  книга
вышла с посвящением тому самому джентльмену, который  только  что  пожаловал
сюда в собственной карете; и представьте себе, книгопродавец  имел  наглость
отклонить мое предложение, и  я,  таким  образом,  потерял  хороший  приход,
который  впоследствии  был  отдан  в  обмен  за  легавого  щенка   человеку,
который... но я не хочу ничего говорить против лица, облеченного в сан.  Так
что вы понимаете, мистер Адамс, на что вы можете  рассчитывать;  потому  что
если бы проповеди имели хождение, то я полагаю... не хочу хвалить себя,  но,
чтобы долго не распространяться, скажу: три епископа нашли, что  это  лучшие
проповеди, какие только были написаны;  но  поистине  проповедей  напечатано
весьма изрядное количество, и они еще не все раскуплены.
     - Простите, сэр, -  сказал  Адамс,  -  как  вы  полагаете,  сколько  их
напечатано?
     - Сэр, - ответил Барнабас, - один книгопродавец говорил  мне,  что,  по
его счету, пять тысяч томов, не меньше.
     - Пять тысяч! - вмешался врач. - О чем  же  они  могут  быть  написаны?
Помнится, когда я был мальчишкой, мне доводилось читать некоего  Тиллотсона;
и право, если бы человек осуществлял хоть половину того,  что  проповедуется
хотя бы в одной из этих проповедей, он попал бы прямехонько в рай.
     - Доктор! -  вскричал  Барнабас.  -  Вы  богохульствуете,  и  я  должен
поставить это вам в укор. Как бы часто ни внушался человеку его долг,  здесь
повторение не может  быть  излишним.  А  что  касается  Тиллотсона,  то  он,
конечно, хороший автор и превосходно излагает вещи, но - к чему сравнения? И
другой человек может написать не хуже... Я думаю, иные из моих проповедей...
- и тут он поднес свечу к своей трубке.
     - Я думаю, что и среди моих  найдутся  такие,  -  воскликнул  Адамс,  -
которые любой епископ признал бы  не  совсем  недостойными  издания;  и  мне
говорили, что я могу выручить за них весьма изрядную (даже огромную!) сумму.
     - Едва ли так, - ответил Барнабас, - однако если вы хотите получить  за
них малую толику денег, то, может быть, вам удастся их продать, предлагая их
как "рукопись проповедей одного  священнослужителя,  недавно  скончавшегося,
доселе не опубликованных, и с полным ручательством за подлинность каждой". А
знаете, мне пришла мысль: я буду вам очень обязан, если у вас найдется среди
них надгробное слово и вы  мне  разрешите  позаимствовать  его  у  вас;  мне
сегодня предстоит говорить проповедь на похоронах, а я не  набросал  еще  ни
строчки, хотя мне обещана двойная плата.
     Адамс отвечал, что такая речь у него только одна, но он боится, что она
не подойдет Барнабасу, так  как  посвящена  памяти  некоего  судьи,  который
проявлял  необычайное  усердие  в  охране  нравственности  своих  ближних  -
настолько, что в приходе, где он жил, не осталось  ни  одного  кабака  и  ни
одной распутной женщины.
     - Да, - сказал Барнабас, - это мне не совсем  подойдет:  покойный,  чьи
добродетели я должен буду славить в моей речи,  был  чрезмерно  привержен  к
возлияниям и открыто держал любовницу.  Пожалуй,  мне  лучше  взять  обычную
проповедь и, положившись на память, ввернуть что-нибудь приятное о нем.
     - Положитесь лучше на изобретательность, -  сказал  доктор,  -  память,
чего доброго, только подведет вас: ни один человек на земле не  припомнит  о
покойном ничего хорошего.
     В беседе о  такого  рода  высоких  материях  они  осушили  чашу  пунша,
заплатили по счету и разошлись: Адамс и врач пошли наверх к Джозефу;  пастор
Барнабас отправился славословить упомянутого  выше  покойника;  акцизный  же
спустился в погреб - перемеривать бочки.
     Джозеф был теперь готов приступить к бараньему филе и поджидал  мистера
Адамса, когда тот вошел к нему с доктором. Доктор, пощупав у больного  пульс
и осмотрев его раны, объявил, что находит значительное улучшение, которое он
приписывает  своей  наркотической  микстуре,  -  лекарству,  коего  целебные
свойства были, по его словам, неоценимы. И воистину они были весьма  велики,
если Джозеф был обязан им в той мере, как это воображал врач, - ибо лишь  те
испарения,  какие  пропускала  пробка,  могли  содействовать   выздоровлению
больного: микстура, как ее принесли, так и стояла, нетронутая, на окне.
     Весь тот день и три следующих Джозеф провел со своим другом Адамсом;  и
за это время ничего примечательного не произошло, кроме того, что  его  силы
быстро восстанавливались. Так как он обладал превосходной, здоровой  кровью,
раны его уже  почти  совсем  зажили,  а  ушибы  причиняли  теперь  так  мало
беспокойства, что он убеждал Адамса отпустить его в путь;  он  говорил,  что
никогда не сможет достаточно отблагодарить пастора за  все  его  милости,  и
просил, чтобы тот не задерживался больше  и  продолжал  свое  путешествие  в
Лондон.
     Невзирая на явное, как он понимал, невежество Тау-Вауза  и  на  зависть
(так он рассудил)  мистера  Барнабаса,  Адамс  возлагал  на  свои  проповеди
большие надежды; поэтому, видя Джозефа почти здоровым, он сказал ему, что не
станет возражать, если тот на другой день с утра двинется дальше в  почтовой
карете, так как он полагает, что после уплаты по счету у него останется  еще
достаточно, чтобы обеспечить ему проезд на один  день,  а  там  Джозефу  уже
можно будет пробираться дальше пешком или подъехать на какой-нибудь попутной
телеге, - тем более что в том городе, куда направляется почтовая карета, как
раз открывается ярмарка и многие из его прихода потянутся туда. Сам  же  он,
пожалуй, и впрямь поедет своею дорогой в столицу.
     Они прогуливались по двору  гостиницы,  когда  во  двор  въехал  верхом
жирный, гладкий,  коротенький  человечек  и,  спешившись,  подошел  прямо  к
Барнабасу, который сидел на скамье и курил свою трубку. Пастор и  незнакомец
очень любезно пожали друг другу руки и прошли в помещение.
     Надвигался вечер, и Джозеф удалился в  свою  комнату,  а  добрый  Адамс
пошел его проводить и воспользовался этим  случаем,  чтобы  прочитать  юноше
наставление - о милостях, оказанных ему господом за  последнее  время,  и  о
том, что ему следует не  только  глубоко  чувствовать  это,  но  и  выразить
благодарность за них. Поэтому они оба преклонили  колена  и  довольно  много
времени провели в благодарственной молитве.
     Только они кончили, как вошла Бетти  и  передала  мистеру  Адамсу,  что
мистер Барнабас хочет поговорить с ним внизу о каком-то важном деле.  Джозеф
попросил, если разговор затянется надолго, дать ему знать о том, чтоб он мог
вовремя лечь в постель; мистер Адамс обещал, и на всякий случай они пожелали
друг другу спокойной ночи.


                                 Глава XVII
         Приятный разговор между двумя пасторами и книгопродавцем,
            прерванный злосчастным происшествием, приключившимся
           в гостинице и вызвавшим не очень ласковый диалог между
                       миссис Тау-Вауз и ее служанкой

     Как только Адамс  вошел  в  комнату,  мистер  Барнабас  представил  его
незнакомцу, который был, как он сказал, книгопродавцем и мог не хуже всякого
другого войти с ним в сношения насчет  его  рукописей.  Адамс,  поклонившись
книгопродавцу, ответил Барнабасу, что очень признателен ему и  что  это  для
него самое удобное: у него нет никаких других  дел  в  столице,  и  он  всем
сердцем желал бы поехать обратно домой вместе с молодым  человеком,  который
только что оправился после постигшего его  несчастья.  Потом  он  прищелкнул
пальцами (как было у него в обычае) и  в  радостном  волнении  два-три  раза
пробежался по  комнате.  Далее,  чтобы  подогреть  в  книгопродавце  желание
покончить с делом как можно быстрее и дать ему за рукопись высшую  цену,  он
заверил своих новых  знакомых,  что  это  для  него  чрезвычайно  счастливая
встреча: сейчас у него, как нарочно, крайняя нужда в деньгах, так  как  свою
наличность он всю почти потратил, а в этой  же  гостинице  у  него  оказался
друг, который только что оправился от ран,  нанесенных  ему  грабителями,  и
находится в самом бедственном положении.
     - Так что, - сказал он, - для обеспечения моих и его нужд  я  не  найду
более счастливого средства, как безотлагательно заключить с вами сделку!
     Когда он наконец уселся, книгопродавец начал такими словами:
     - Сэр, я никоим образом не отказываюсь поинтересоваться  тем,  что  мне
рекомендует мой друг, но проповеди - это гиблый товар. Рынок так ими  забит,
что я не хочу иметь с ними дела, - если только они не выпускаются в свет под
именем Уайтфилда, или Уэсли,  или  другого  столь  же  великого  человека  -
епископа, например  или  кого-нибудь  в  этом  роде;  или  пусть  это  будет
проповедь, сказанная на тридцатое января; или чтоб мы  могли  проставить  на
титульном листе: "Печатается по настоятельной просьбе паствы"  или,  скажем,
прихожан; но, право, от рядовых проповедей - извините, прошу  меня  уволить!
Тем более сейчас, когда у меня предостаточно товара  на  руках.  Однако  же,
сэр, так как мне о них замолвил слово мистер Барнабас,  я  готов,  если  вам
будет угодно, захватить с собою вашу рукопись в город  и  прислать  вам  мой
отзыв о ней в самом недалеком времени.
     - О, - сказал Адамс, - если хотите, я вам  прочитаю  две-три  речи  для
образца.
     Но Барнабас, которому проповеди надоели не меньше, чем лавочнику  фиги,
поспешил  отклонить  это  предложение  и  посоветовал  Адамсу  отдать   свои
проповеди в руки книгопродавца; пусть Адамс оставит свой адрес, сказал он, и
ему нечего беспокоиться - ответ придет незамедлительно. И  конечно,  добавил
он, можно без тени опасения доверить их книгопродавцу.
     - О да, - сказал книгопродавец, - будь это даже пьеса,  которая  прошла
на сцене двадцать вечеров кряду, уверяю вас, она была бы в сохранности.
     Последние слова никак не пришлись Адамсу  по  вкусу;  ему,  сказал  он,
прискорбно слышать, что проповеди приравнивают к пьесам.
     - А я и не приравниваю, боже упаси! - вскричал книгопродавец,  -  хотя,
боюсь, цензура скоро приведет их к  тому  же  уровню;  впрочем,  недавно,  я
слышал, за одну пьесу уплачено было сто гиней.
     - Тем позорнее для тех, кто заплатил! - вскричал Барнабас.
     - Почему? - сказал книгопродавец. - Они на ней выручили не одну сотню.
     - Но разве безразлично, - молвил Адамс, - посредничать ли  при  подании
человечеству добрых поучений или дурных? Разве честный человек не согласится
скорей потерять свои деньги на одном, чем заработать на другом?
     -  Если  вы  сыщете  таких  людей,  я  им  не   помеха,   -   отозвался
книгопродавец,  -  но  я  так  сужу:   тем   лицам,   которые   зарабатывают
произнесением проповедей, им-то как  раз  и  пристало  бы  нести  убытки  от
издания оных; а для меня - какая книга лучше всего раскупается,  та  и  есть
самая лучшая; я  вовсе  не  враг  проповедей,  -  но  только  они  никак  не
раскупаются; проповедь Уайтфилда я так же рад издать, как любой какой-нибудь
фарс.
     - Кто печатает  такую  еретическую  мерзость,  того  надо  повесить,  -
говорит Барнабас. - Сэр, - добавил он, обратившись к Адамсу, - писания этого
человека (не знаю,  попадались  ли  они  вам  на  глаза)  направлены  против
духовенства.  Он  хотел  бы  низвести  нас  к  образу  жизни  первых   веков
христианства, да  и  народу  внушает  ложную  мысль,  что  священник  должен
непрестанно проповедовать и  молиться.  Он  притязает  на  буквальное  якобы
понимание Священного писания и хочет убедить человечество,  что  бедность  и
смирение,  предписанные  церкви  в  ее  младенчестве  и  являвшиеся   только
временным обличием, присвоенным ею в условиях  преследования,  якобы  должны
сохраняться и в ее цветущем, упрочившемся состоянии. Сэр, доктрины  Толанда,
Вулстона и прочих вольнодумцев и вполовину не так вредоносны,  как  то,  что
проповедует этот человек и его последователи.
     - Сэр, - отвечал Адамс, - если  бы  мистер  Уайтфилд  не  шел  в  своей
доктрине дальше того,  что  вами  упомянуто,  я  бы  оставался,  как  и  был
когда-то, его доброжела