телем. Я и сам такой же, как и он, ярый враг блеска и
пышности духовенства. Равно как и он, под процветанием церкви  я  отнюдь  не
разумею дворцы, кареты, облачения,  обстановку,  дорогие  яства  и  огромные
богатства ее служителей. Это, несомненно,  предметы  слишком  земные,  и  не
подобают они слугам того, кто учил, что царствие его не  от  мира  сего;  но
когда Уайтфилд призывает себе на помощь исступление и бессмыслицу и  создает
омерзительную доктрину, по которой вера противопоставляется добрым делам,  -
тут я ему больше не друг; ибо эта доктрина поистине измышлена в аду, и можно
думать, что только диавол  посмел  бы  ее  проповедовать.  Можно  ли  грубее
оскорбить величие божье, чем вообразив, будто всеведущий господь  скажет  на
том свете доброму и праведному: "Невзирая на чистоту твоей  жизни,  невзирая
на то, что ты шел по земле, неизменно держась правил благости и добродетели,
- все же, коль скоро ты не всегда веровал  истинно  ортодоксальным  образом,
недостаточность веры твоей ведет к твоему осуждению!" Или, с другой стороны,
может ли какая-нибудь доктрина иметь более гибельное  влияние  на  общество,
чем убеждение, что ортодоксальность веры  послужит  добрым  оправданием  для
злодея в Судный день? "Господи, - скажет он, - я никогда не  следовал  твоим
заповедям, но не наказывай меня, потому что я в них верую".
     - Полагаю, сэр, - сказал книгопродавец, - ваши проповеди иного рода?
     - Да, сэр, - ответил  Адамс,  -  почти  каждая  их  страница,  скажу  с
благодарностью господу, заключает в себе обратное, - или я  лгал  бы  против
собственного мнения, которое всегда состояло в том, что добрый  и  праведный
турок или язычник угоднее взору создателя, чем злой и  порочный  христианин,
хотя бы вера его была  столь  же  безупречно  ортодоксальна,  как  у  самого
святого Павла.
     - Желаю вам успеха, - говорит книгопродавец, - но прошу  меня  уволить,
потому что у меня сейчас так много товара на руках...  и,  право,  я  боюсь,
среди торговцев вы не легко  найдете  охотника  на  издание  книги,  которая
будет, несомненно, осуждена духовенством.
     - Боже нас избави, - говорит Адамс, - от распространения книг,  которые
духовенство может осудить; но если вы под духовенством  разумеете  небольшую
кучку  лиц,  отколовшихся  от  всех  и  мечтающих  узаконить  какие-то  свои
излюбленные схемы, принося им в жертву свободу человечества и самую сущность
религии, - то, право, не во власти этих людей опорочить всякое неугодное  им
произведение; свидетельством тому превосходная книга, называющаяся  "Простой
Отчет о Природе и Цели Причастия"; книга, написанная (если позволительно мне
так выразиться) пером  ангела  и  стремящаяся  восстановить  истинный  смысл
христианства и этого священного таинства, ибо что же может в большей степени
служить благородным целям религии, нежели частые радостные  собрания  членов
общины, где они в присутствии друг друга и в  служении  верховному  существу
дают обещание быть добрыми, дружественными и доброжелательными друг к другу?
И вот на эту превосходную книгу ополчился кое-кто, но безуспешно.
     При этих его словах Барнабас принялся звонить изо всей силы, и когда на
звонок явился слуга, он велел ему  подать  немедленно  счет:  ибо  он  сидит
здесь, как он понимает, "в обществе самого сатаны; и  если  останется  здесь
еще на несколько минут, то услышит,  чего  доброго,  восславление  Алкорана,
Левиафана или Вулстона". Адамс тогда спросил своего собеседника: раз его так
взволновало упоминание книги, на  которую  он,  Адамс,  сослался,  никак  не
думая, что может этим кого-нибудь оскорбить,  -  не  будет  ли  тот  любезен
изложить свои возражения против нее, и он тогда попробует на них ответить.
     - Мне? Излагать возражения?! -  сказал  Барнабас.  -  Я  не  прочел  ни
полслова ни в одной такой вредной  книге;  поверьте,  я  их  в  жизни  своей
никогда и не видел.
     Адамс хотел было сказать слово, но тут в гостинице поднялся безобразный
шум, в  котором  слились  одновременно  звучавшие  голоса  миссис  Тау-Вауз,
мистера Тау-Вауза и Бетти; однако голос миссис Тау-Вауз,  как  виолончель  в
оркестре, был ясно и отчетливо различим среди прочих и произносил  следующие
слова:
     - Ах ты чертов негодяй, и этим ты мне платишь за все мои заботы о  тебе
и о твоей семье? Это награда моей добродетели? Так-то ты обходишься с женой,
которая принесла тебе состояние и предпочла стольким  женихам  не  в  пример
лучше тебя!  Замарать  мою  постель,  мою  собственную  постель  с  моей  же
служанкой! Да я ее измолочу, мерзавку, я ей вырву ее гнусные глазища! Жалкий
пес, на кого позарился - на подлую девку! Будь она благородная, как  я,  тут
еще можно было б извинить; но нищая, наглая, грязная служанка! Вон из  моего
Дома, шлюха!
     И к этому она добавила еще другое наименование,  которым  мы  лучше  не
будем оскорблять бумагу. Это было двусложное слово,  начинающееся  на  букву
"с" и означающее в точности то же, как если бы сказано было: "собака-самка",
- каковым термином мы и будем пользоваться в этом  случае,  чтоб  никого  не
задеть, - хотя на самом деле и хозяйка и служанка  применяли  вышеупомянутое
слово "с..." - слово, крайне ненавистное женщинам низшего сословия. Бетти до
этой минуты все сносила терпеливо и отвечала только  жалобными  воплями,  но
последнее наименование задело ее за живое.
     - Я такая  же  женщина,  как  и  вы,  -  заорала  она,  -  а  вовсе  не
собака-самка; а что я пошалила немного, так не я первая, и  если  я  грешна,
как все на свете, - голосила она, рыдая, - так это не причина,  чтоб  вы  не
звали меня моим именем; иная и выше меня, а ведет себя ни-ниже!
     - Ах ты, дрянь!  -  кричит  миссис  Тау-Вауз.  -  У  тебя  еще  хватает
бесстыдства мне отвечать? Точно я не поймала тебя на месте, подлая ты...
     И тут она опять повторила страшное слово, отвратительное  для  женского
слуха.
     - Я не стерплю, чтоб  меня  так  звали,  -  сказала  Бетти.  -  Если  я
поступила дурно, я сама за это отвечу на том свете; но я не сотворила ничего
противоестественного, и я сию же минуту ухожу из вашего дома, потому что  ни
одной хозяйке в Англии я не позволю называть меня собакой-самкой.
     Тут миссис Тау-Вауз вооружилась вертелом,  но  в  исполнении  страшного
намерения ей помешал мистер Адамс, перехватив ее оружие такой сильной рукой,
какою не зазорно было б обладать и Геркулесу.  Мистер  Тау-Вауз,  видя,  что
пойман, как говорится у наших юристов, с  поличным  и  сказать  ему  в  свою
защиту нечего, благоразумно удалился; Бетти же отдалась под  покровительство
конюха,  который,  хоть  и  едва  ли  был  обрадован  случившимся,  все   же
представлялся ей более кротким зверем, чем ее хозяйка.
     Миссис  Тау-Вауз,   охлажденная   вмешательством   мистера   Адамса   и
исчезновением врага, начала понемногу успокаиваться и  наконец  вернулась  к
своей обычной ясности духа, в каковой мы и оставим ее, чтобы  открыть  перед
читателем ступени, приведшие к  одной  из  тех  катастроф,  которые  хоть  и
являются в наши  дни  довольно  обыденными  и,  может  быть,  даже  довольно
забавными, однако же нередко оказываются роковыми для покоя  и  благополучия
многих семей и составляют предмет не одной трагедии как в жизни,  так  и  на
сцене.


                                Глава XVIII
               История горничной Бетти и объяснение причин,
             коими вызвана была бурная сцена в предыдущей главе

     Бетти, виновница всего  этого  переполоха,  обладала  многими  хорошими
качествами. Она была не чужда доброты,  великодушия  и  сострадания,  но,  к
несчастью, ее организм составляли те горячие  ингредиенты,  которые  чистота
придворного быта или женского монастыря могла бы, конечно, обуздать,  но  на
которые  должно  было  оказать  обратное   действие   щекотливое   положение
гостиничной служанки, ежедневно подвергающейся ухаживанию  поклонников  всех
мастей: опасному вниманию изящных господ офицеров,  коим  иногда  приходится
простаивать в гостинице год и больше, а пуще всего  домогательствам  лакеев,
конюхов и кучеров, причем все эти искатели пускают в ход  против  нее  целую
артиллерию поцелуев, лести, подкупа и все прочие виды оружия,  какие  только
можно найти в арсенале любви.
     Бетти, которой не было еще двадцати двух лет, прожила в таком положении
три года, довольно успешно лавируя среди опасностей. Первым, кто покорил  ее
сердце, был некий прапорщик пехоты; он, нужно сознаться, сумел зажечь в  ней
пламя, для охлаждения которого потребовались заботы врача.
     Пока она пылала к нему, другие пылали к  ней.  Офицеры  армии,  молодые
джентльмены, проезжавшие по западному краю, безобидные сквайры и кое-кто  из
более важных особ были воспламенены ее чарами.
     Вполне оправившись  наконец  от  последствий  своей  первой  несчастной
страсти, она, казалось, дала обет хранить нерушимое целомудрие.  Долго  была
она глуха ко всем воздыханиям своих  поклонников,  пока  в  один  прекрасный
день, на ярмарке в соседнем городке, красноречие конюха Джона, подкрепленное
новой соломенной шляпкой и пинтой вина, не одержало над нею вторую победу.
     В этом случае, однако, она не чувствовала того пламени, которое  в  ней
зажигала ее прежняя любовь,  и  не  испытала  тех  злых  последствий,  каких
благоразумные  молодые   женщины   справедливо   опасаются   от   чрезмерной
уступчивости к домогательствам своих обожателей. Объяснить это можно отчасти
и тем, что она не всегда была верна Джону и  наряду  с  ним  оделяла  своими
милостями также Тома Уипвела - кучера почтовой кареты, а время от времени  и
какого-нибудь красивого молодого путешественника.
     Мистер  Тау-Вауз  с  некоторых  пор  стал  поглядывать  томно-ласковыми
глазами на эту молодую девицу. Он пользовался каждой возможностью шепнуть ей
нежное слово, схватить ее за руку, а иной  раз  и  поцеловать  ее  в  губки,
потому что страсть его к миссис Тау-Вауз значительно  охладела;  совсем  как
бывает с водою: прегради ее обычное русло в одном месте, и она, естественно,
ищет пробиться  в  другом.  Миссис  Тау-Вауз,  как  думают,  стала  замечать
охлаждение мужа, и это, вероятно, не слишком-то много прибавило к  природной
кротости ее нрава, ибо она хоть и верна была супругу, как  солнцу  солнечные
часы, но еще сильнее, чем те, жаждала, чтобы лучи падали  на  нее,  так  как
более была приспособлена чувствовать их тепло.
     Когда появился в гостинице Джозеф, Бетти с первого же часа  возымела  к
нему чрезвычайную склонность, которая проявлялась все  более  откровенно  по
мере того, как больному становилось лучше, - пока, наконец,  в  тот  роковой
вечер, когда ее послали согреть ему постель, страсть не возросла  в  ней  до
такой степени  и  не  восторжествовала  так  полно  над  скромностью  и  над
рассудком, что после многих бесплодных намеков  и  хитрых  подсказок  девица
отшвырнула грелку и, пылко  обняв  Джозефа,  клятвенно  объявила  его  самым
красивым мужчиной, какого она видела в жизни.
     Джозеф в великом смущении отпрянул от нее и сказал, что ему  прискорбно
видеть, как молодая женщина отбрасывает всякую мысль о скромности, но  Бетти
зашла  слишком  далеко  для  отступления  и  повела  себя  далее   настолько
непристойно,  что  Джозеф  был  вынужден,  вопреки  своему  мягкому   нраву,
применить к ней некоторое насилие: схватив  в  охапку,  он  выбросил  ее  из
комнаты и запер дверь.
     Как  должен  радоваться  мужчина,  что  его  целомудрие  всегда  в  его
собственной власти; что если  он  обладает  достаточной  силой  духа,  то  и
телесная сила его всегда может оказать ему защиту и его нельзя,  как  бедную
слабую женщину, обесчестить против его воли!
     Бетти пришла в бешенство от своей неудачи. Ярость  и  сладкое  желание,
как две веревки, дергали ее сердце в разные стороны: то ей хотелось  вонзить
в Джозефа нож, то стиснуть его в объятиях и осыпать поцелуями; но  последнее
желание преобладало. Затем она стала подумывать, не выместить ли  его  отказ
на себе самой. Но когда она предалась этим помышлениям, смерть, по  счастью,
представилась ей в столь многих образах сразу - включая омут, яд, веревку  и
так далее, - что рассеянный ум ее не мог остановиться ни на  одном.  В  этом
смятении духа ей вдруг пришло на память, что она еще  не  постелила  постель
своему хозяину; вот она и направилась прямо в его спальню, где  он  случайно
был занят в это время у своей конторки. Увидав его, она хотела  было  тотчас
удалиться, но он ее подозвал и, взяв за руку, стиснул ее пальчики так  нежно
и в то же время стал шептать ей на ухо так много приятных слов, а потом  так
донял  ее  поцелуями,  что  побежденная  красавица,  чьи  страсти  были  уже
пробуждены и не были притом столь капризны, чтобы из всех мужчин только один
мог их унять, - хотя, быть  может,  она  и  предпочла  бы  этого  одного,  -
побежденная красавица, говорю я, спокойно подчинилась воле хозяина,  который
как  раз  достиг  завершения  своего  блаженства,  когда   миссис   Тау-Вауз
неожиданно вошла в комнату и произвела то смятение, которое мы уже видели  и
которому нам больше нет необходимости уделять внимание: без  всякого  нашего
содействия и наводящих намеков каждый читатель, не  лишенный  наклонности  к
умозрению или жизненного опыта, хотя  бы  он  и  не  был  сам  женат,  легко
сообразит,  что  оно  закончилось  увольнением  Бетти  и  смирением  мистера
Тау-Вауза, - причем ему пришлось со своей стороны  кое-что  сделать  в  знак
благодарности доброй супруге, согласившейся его простить, и  дать  множество
искренних обещаний, что такой  грех  больше  никогда  не  повторится,  -  и,
наконец, его готовностью до конца  своих  дней  претерпевать  напоминание  о
своих проступках раза два в сутки, как некую епитимью.

                             Конец первой книги


                                Книга вторая

                                  Глава I

                    Об искусстве разделения у писателей

     Во всех видах деятельности - от  самых  высоких  до  самых  низких,  от
профессии премьер-министра до  литературы  -  есть  свои  тайны  и  секреты,
которые редко  открываются  кому-либо,  кроме  как  представителям  того  же
ремесла.  Среди  средств,  какие  применяем  мы,  джентльмены  пера,  отнюдь
немаловажным является прием деления наших произведений на книги и  главы.  И
вот,  не  будучи  достаточно  знакомы  с  этой  тайной,   рядовые   читатели
воображают, что этим приемом членения мы пользуемся только для  того,  чтобы
раздуть наши произведения до более внушительного  объема.  И  следовательно,
что те места на бумаге, которые идут у нас  под  обозначение  книг  и  глав,
применяются как та же парусина, тесьма и китовый ус  в  счете  портного,  то
есть как допускаемая для округления суммы надбавка, которой отводится  место
у нас - в конце  нашей  первой  страницы,  у  него  -  на  последней.  Но  в
действительности дело обстоит не так: и в этом случае, как и во всех других,
мы преследуем выгоду читателя, а не  нашу;  в  самом  деле,  немало  удобств
возникает для него благодаря этому методу: во-первых,  небольшие  промежутки
между нашими главами  могут  рассматриваться  как  заезжий  двор  или  место
привала, где  он  может  остановиться  и  выпить  стаканчик  или  освежиться
чем-нибудь еще по своему желанию. Наши благородные читатели, может  быть,  и
не в состоянии будут  совершить  свой  путь  иначе,  как  по  одному  такому
переходу в день. Что же касается пустых  страниц,  помещаемых  между  нашими
"книгами", то  в  них  следует  видеть  те  стоянки,  на  которых  в  долгом
странствии путешественник задерживается на некоторое время, чтобы  отдохнуть
и окинуть мысленным взором все то, что он видел до сих  пор  в  пути.  Такое
обозревание я беру на себя смелость порекомендовать читателю; какой бы живой
восприимчивостью ни отличался он, я бы не советовал  ему  путешествовать  по
этим страницам слишком быстро: в этом случае, пожалуй, могут ускользнуть  от
его взора иные любопытные произведения природы, которые  были  бы  примечены
более медлительным и вдумчивым читателем. Книга без таких мест  отдохновения
напоминает простор пустынь или морей, утомляющий глаз и гнетущий душу, когда
вступаешь в него.
     Во-вторых, что представляет собой заголовок, придаваемый каждой  главе,
как не надпись над воротами гостиницы (продолжим ту же метафору), сообщающую
читателю, каких развлечений ему ожидать; так что он может, если они  ему  не
по вкусу, ехать, не задерживаясь, дальше, ибо в  жизнеописании  -  поскольку
мы, в отличие от других историографов,  не  связаны  здесь  точным  взаимным
сцеплением событий - одна-другая глава (например, та, которую я пишу сейчас)
могут быть зачастую пропущены без всякого ущерба для  целого.  И  я  в  этих
надписях  старался  быть  по  возможности  верен  истине   -   не   подражая
прославленному Монтеню, который обещает вам одно, а дает  другое,  или  иным
авторам титульных листов, которые, обещая очень много, на деле не предлагают
ничего.
     Помимо этих  явных  преимуществ,  такой  прием  членения  предоставляет
читателю еще ряд других; хотя, быть может, иные из них слишком таинственны и
не могут быть поняты сразу людьми, не посвященными в науку писания. Упомянем
поэтому только одно, наиболее явное: наличие глав сохраняет  красоту  книги,
избавляет от  необходимости  загибать  страницы,  что  при  других  условиях
нередко делают те читатели, которые (хотя читают они  с  большой  пользой  и
успехом) склонны бывают, вернувшись  к  своему  занятию  после  получасового
перерыва, забывать, на чем они остановились.
     Это членение освящено  древней  традицией.  Гомер  не  только  разделил
каждое из своих великих творений на двадцать четыре книги  (может  быть,  во
внимание к двадцати четырем буквам греческого алфавита,  перед  которыми  он
чувствовал  себя  столь  обязанным),  но,   по   мнению   некоторых   весьма
проницательных критиков, еще и торговал ими в розницу, выпуская сразу только
по одной книге (возможно, по подписке). Он и был первым,  кто  додумался  до
искусства, надолго потом забытого, - издавать  книги  выпусками;  искусства,
доведенного в наши дни до такого совершенства, что даже словари расчленяются
и предлагаются публике вразбивку. Некий книготорговец  ("в  целях  поощрения
науки и ради удобства публики") умудрился даже продать один  разбитый  таким
образом словарь всего на пятнадцать шиллингов дороже,  чем  он  стоил  бы  в
целостном виде.
     Вергилий дал нам свою поэму в двенадцати книгах, что свидетельствует  о
его скромности, ибо этим он, несомненно, хотел  указать,  что  притязает  не
более как на половинную заслугу против великого грека; из тех же  побуждений
наш Мильтон не  пошел  сперва  дальше  десяти;  но  потом,  прислушавшись  к
похвалам друзей, он возгордился и поставил себя на один  уровень  с  римским
поэтом.
     Не буду, однако же, слишком углубляться в сей предмет, как  это  делают
некоторые  весьма  ученые  критики,  которые  с  бесконечным  трудолюбием  и
проницательной остротой открыли нам, каким  по  счету  книгам  приличествуют
прикрасы, а каким  только  простота,  в  особенности  в  отношении  метафор:
последние, насколько я помню, по всеобщему  признанию  приемлемы  для  любой
книги, кроме первой.
     Я закончу  эту  главу  следующим  замечанием:  каждому  автору  следует
расчленять свою книгу, как расчленяет мясную тушу  мясник,  потому  что  это
идет на пользу и читателю и повару. А теперь, удовлетворив кое в чем  самого
себя, я  постараюсь  удовлетворить  любопытство  моего  читателя,  которому,
конечно, не терпится узнать, что он найдет в дальнейших главах этой книги.


                                  Глава II
              Поразительный пример забывчивости мистера Адамса
                   и ее печальные последствия для Джозефа

     Мистер Адамс и Джозеф уже  готовились  разъехаться  в