бо другого в карете.
     Законовед тоже подарил обществу несколько милых шуток, не отклоняясь  в
них от своей профессии. Если бы, говорил он, Джозеф и  леди  были  одни,  то
молодой человек мог бы с  большим  успехом  произвести  передачу  ей  своего
имущества, ничем в данном случае не обремененного; он,  юрист,  гарантирует,
что истец легко добился бы возмещения убытков и  получил  бы  исполнительный
лист, вводящий его  во  владение,  вслед  за  чем,  несомненно,  явились  бы
наследники на ограниченных правах; он сам, со своей стороны, взялся  бы  тут
же  в  карете  составить  такую  надежную  дарственную  запись,  что  всякая
опасность преждевременного изъятия со взысканием издержек была бы устранена.
Подобный вздор он изливал потоком, пока карета не прибыла на постоялый двор,
где кучера встретила только  девушка  служанка,  которая  и  предложила  ему
холодного мяса и кружку эля. Джозеф пожелал сойти и попросил, чтобы ему при-
готовили постель, что девушка охотно взялась исполнить; и, будучи от природы
добросердечна и не так щепетильна, как леди в карете, она подкинула в  огонь
большую охапку хвороста и, снабдив Джозефа кафтаном,  принадлежавшим  одному
из конюхов, предложила ему посидеть и  погреться,  пока  она  ему  постелит.
Кучер же тем временем сходил  за  врачом,  проживавшим  почти  рядом,  через
несколько  домов;  после  чего  он  напомнил  своим  пассажирам,   что   они
запаздывают, и, дав им попрощаться с Джозефом, поспешил усадить их в  карету
и увезти.
     Девушка вскоре уложила Джозефа и пообещала, что  постарается  раздобыть
ему рубашку; но видя, что он весь  в  крови,  и  вообразив,  как  она  потом
объяснила, что он, того и гляди, помрет, она пустилась со всех ног  торопить
врача, который был уже почти одет,  так  как  сразу  вскочил,  подумав,  что
опрокинулась карета и пострадал какой-нибудь джентльмен или леди.  Когда  же
служанка сообщила ему в окно, что дело идет о бедном  пешеходе,  у  которого
стащили все, что было при нем и на нем, и которого едва не убили,  -  он  ее
отругал: зачем-де она тревожит его в такую рань, снова снял с себя одежду  и
преспокойно улегся и заснул.
     Аврора уже начала показывать из-за холмов свои румяные  щеки  и  десять
миллионов пернатых певцов, радостным хором распевая оды, в тысячу раз  более
сладостные, нежели оды нашего лауреата, славили  наравне  День  и  Песнь,  -
когда хозяин постоялого двора мистер Тау-Вауз встал  ото  сна  и,  узнав  от
своей служанки об ограблении и о своем несчастном голом постояльце,  покачал
головой и воскликнул: "Ну и денек!" - и тут же велел девушке  принести  одну
из его собственных рубашек.
     Миссис Тау-Вауз только что пробудилась и тщетно простирала руки,  чтобы
заключить в объятия ушедшего супруга, когда в комнату вошла служанка.
     - Кто тут? Бетти, ты?
     - Да, сударыня.
     - Где хозяин?
     - Он во дворе, сударыня; он прислал меня за рубашкой, чтобы дать ее  на
время бедному голому человеку, которого ограбили и чуть не убили.
     - Посмей только тронуть хоть одну, мерзавка! - сказала миссис Тау-Вауз.
- С твоего хозяина как раз станется собирать в дом голых бродяг и одевать их
в свою одежу! Я этого не потерплю. Тронь хоть одну, и я запущу тебе в голову
ночной горшок! Ступай пришли ко мне хозяина.
     - Слушаю, сударыня, - ответила Бетти. Как только муж вернулся,  супруга
начала:
     - Какого дьявола вы тут затеваете, мистер Тау-Вауз? Я  должна  покупать
рубашки, чтоб вы их раздавали грязным оборванцам?
     - Моя дорогая, - сказал мистер Тау-Вауз, - это несчастный бедняк...
     - Да, - сказала она, - я знаю: несчастный бедняк; но на кой нам  дьявол
несчастные бедняки? Закон и без того заставляет нас кормить их целую  ораву.
Скоро к нам сюда заявится человек тридцать -  сорок  несчастных  бедняков  в
красных кафтанах.
     - Моя дорогая! - вскричал Тау-Вауз. - Этого человека ограбили, отобрали
все, что у него было.
     - Так, - сказала она, - где же у него тогда деньги, чтобы заплатить  по
счету? Почему такой молодчик не идет в кабак? Вот я встану и мигом  выставлю
его за дверь!
     - Моя дорогая, - сказал муж, - простое милосердие не  позволяет,  чтобы
ты так поступила.
     - Плевать я хотела на простое милосердие! -  сказала  жена.  -  Простое
милосердие учит нас заботиться прежде всего о себе и о наших семьях; я и мои
родные не дадим тебе разорять нас твоим милосердием, уж будь уверен!
     - Ну, хорошо, дорогая моя, - сказал он,  -  делай,  как  хочешь,  когда
встанешь; ты же знаешь, я никогда тебе не перечу.
     - Еще бы! - сказала она. - Да вздумай сам  черт  мне  перечить,  я  ему
такого задала бы жару, что он у меня живо сбежал бы со двора!
     На эти разговоры у них  ушло  около  получаса,  а  Бетти  тем  временем
раздобыла рубашку у конюха - одного из своих поклонников - и  надела  ее  на
бедного Джозефа. Врач тоже наконец навестил его, обмыл и перевязал ему  раны
и теперь явился объявить мистеру  Тау-Ваузу,  что  жизнь  его  постояльца  в
крайней опасности, так что почти нет надежды на выздоровление.
     - Веселенькую заварил ты кашу! -  вскричала  миссис  ТауВауз.  -  И  не
расхлебаешь! Нам, чего доброго, придется еще хоронить его на свой счет.
     Тау-Вауз (который, при всем своем милосердии, отдал бы свой голос - так
же свободно, как отдавал на всех выборах, - за  то,  чтобы  его  постояльцем
спокойно владел сейчас любой другой дом в королевстве) ответил:
     - Моя дорогая, я не виноват: его привезли сюда  в  почтовой  карете;  и
Бетти уложила его в постель, когда я еще и не проснулся.
     - Я вам покажу такую Бетти!.. - сказала жена.
     После чего, натянув на себя половину своей одежды, а остальное захватив
под мышку, она выбежала вон на  поиски  злополучной  Бетти,  между  тем  как
Тау-Вауз и врач пошли  проведать  беднягу  Джозефа  и  расспросить  во  всех
подробностях о печальном происшествии.


                                 Глава XIII
            Что случилось с Джозефом на постоялом дворе во время
          его болезни, и любопытный разговор между ним и мистером
                      Барнабасом, приходским пастором

     Рассказав подробно историю ограбления и кратко сообщив о себе,  кто  он
такой и куда держит путь, Джозеф спросил врача, считает ли тот его положение
сколько-нибудь опасным; на что врач  со  всей  откровенностью  ответил,  что
действительно боится за него, потому что "пульс у него очень возбужденный  и
лихорадочный, и если эта лихорадка окажется не только  симптоматической,  то
спасти его будет невозможно". Джозеф испустил глубокий вздох и воскликнул:
     - Бедная Фанни, как  я  хотел  бы  жить,  чтобы  увидеть  тебя!  Но  да
свершится воля божья!
     Тогда врач посоветовал ему, если есть у него мирские дела,  уладить  их
как можно скорее; ибо, сохраняя надежду на его выздоровление, он, врач,  все
же почитает  своим  долгом  сообщить  ему,  что  опасность  велика;  и  если
злокачественное сгущение гуморов вызовет сусцитацию лихорадки, то  вскоре  у
него,  несомненно,  начнется  бред,  вследствие  чего  он  будет  неспособен
составить завещание. Джозеф ответил, что во всей  вселенной  не  может  быть
создания более нищего, чем он, ибо после ограбления  у  него  нет  ни  одной
вещи, хоть самой малоценной, которую он мог бы назвать своею.
     - Была у меня, - сказал он, - маленькая золотая монетка - у меня отняли
ее; а она была бы для меня утешением во всех  моих  горестях!  Но  поистине,
Фанни, я не нуждаюсь ни в каких памятках, чтобы помнить о тебе! Я ношу  твой
любезный образ в сердце моем, и  никогда  ни  один  негодяй  не  вырвет  его
оттуда.
     Джозеф попросил бумаги и перьев, чтобы написать  письмо,  но  ему  было
отказано в них и был преподан  совет  направить  все  усилия  к  тому,  чтоб
успокоиться. Засим врач и хозяин вышли от него; и мистер Тау-Вауз послал  за
священником, чтобы  тот  пришел  и  свершил  обряды,  необходимые  для  души
несчастного Джозефа, коль скоро врач отчаялся чем-нибудь помочь его телу.
     Мистер Барнабас (так звали священника) явился по первому зову и, распив
сперва котелок чаю, с хозяйкой, а затем кувшин пунша с хозяином, поднялся  в
комнату, где лежал  Джозеф,  но,  найдя  его  спящим,  опять  сошел  вниз  -
подкрепиться еще разок; покончив  с  этим,  он  опять  взобрался  потихоньку
наверх, постоял у двери и, приоткрыв ее, услышал, как больной  разговаривает
сам с собой следующим образом:
     - О моя обожаемая Памела! Добродетельнейшая из сестер, чей пример  один
лишь и мог дать мне  силу  не  уступить  соблазнам  богатства  и  красоты  и
сохранить мою добродетель, чтобы чистым и  целомудренным  приняла  меня  моя
любезная Фанни, если бы угодно было небу, привести меня в ее объятия!  Разве
могут богатства, и почести, и наслаждения возместить нам потерю  невинности?
Не она ли единственная дает нам больше утешения, чем все мирские блага? Что,
кроме невинности и добродетели, могло бы утешить такого жалкого  страдальца,
как я? А с ними это ложе болезни и мук мне  милее  всех  наслаждений,  какие
доставила бы мне постель моей госпожи. Они позволяют мне смотреть без страха
в лицо смерти; и хотя я люблю мою Фанни так сильно,  как  никогда  не  любил
женщину ни один  мужчина,  они  учат  меня  без  сожаления  смириться  перед
божественной волей. О ты, восхитительно милое создание! Если бы небо привело
тебя в мои объятия, самое бедное, самое низкое состояние было бы нам раем! Я
мог бы жить с тобою в  самой  убогой  хижине,  не  завидуя  ни  дворцам,  ни
усладам, ни богатствам ни единого смертного на земле. Но я  должен  оставить
тебя, оставить навеки, мой дражайший ангел! Я должен думать о мире ином; и я
от всей души молюсь, чтобы тебе дано было найти утешение в этом!
     Барнабас решил, что услышал  предостаточно;  он  сошел  вниз  и  сказал
Тау-Ваузу, что не может сослужить никакой службы его постояльцу, потому  что
у юноши бред и все время, пока он, священник, находился в  его  комнате,  он
нес самую бессмысленную чушь.
     Днем еще раз заглянул врач и нашел пациента в еще более сильной, по его
словам, лихорадке, чем утром, но все же не  в  бреду:  ибо,  вопреки  мнению
мистера Барнабаса, больной ни разу с самого своего прибытия в  гостиницу  не
терял сознания.
     Послали опять за мистером Барнабасом и с большим трудом  уговорили  его
прийти вторично. Едва войдя в комнату, пастор  сказал  Джозефу,  что  пришел
помолиться вместе с ним и подготовить его к переходу в другой мир; так  вот,
первым делом, он надеется, умирающий раскаялся во всех своих грехах?
     Джозеф отвечал, что и он на это надеется, но что есть  одна  вещь,  про
которую он сам не знает, должен ли он почитать ее грехом, а если да,  то  он
боится, что умрет нераскаянным грешником; и это не что иное, как сожаление о
разлуке с  молодою  девушкой,  которую  он  любит  "всеми  нежными  струнами
сердца". Барнабас стал ему внушать, что всякое возмущение против воли божьей
есть величайший грех, какой может совершить человек; что  он  должен  забыть
все плотские стремления и думать о более высоких предметах.  Джозеф  сказал,
что ни в этом, ни в будущем мире не забудет свою Фанни и что  хотя  мысль  о
вечной разлуке с  нею  очень  тягостна,  все  же  она  и  вполовину  не  так
мучительна, как страх перед тем страданием, какое испытает его милая,  когда
узнает о  постигшем  его  несчастии.  Барнабас  сказал,  что  "такие  страхи
свидетельствуют о маловерии и малодушии, сугубо преступных";  что  умирающий
должен отрешиться от всех человеческих страстей и устремить помыслы  свои  к
всевышнему. Джозеф ответил, что сам этого жаждет и что священник весьма  его
обяжет, если поможет ему это сделать. Барнабас ему сказал,  что  это  дается
милостью господней. Джозеф попросил открыть ему, как она достигается.  Верой
и молитвой, ответил Барнабас и спросил затем, простил ли  он  воров.  Джозеф
признался, что нет и что простить их - выше его сил, ибо ничто  его  так  не
порадовало бы, как услышать, что они пойманы.
     - Это, - воскликнул Барнабас, - значит лишь желать правосудия!
     - Да, - сказал Джозеф, - но если бы мне довелось встретиться с ними еще
раз - боюсь, я набросился бы на них и убил бы их, если б мог.
     - Несомненно, -  ответил  Барнабас,  -  убивать  воров  -  дело  вполне
законное; но можете ли вы сказать, что вы их простили,  как  должен  прощать
христианин?
     Джозеф попросил объяснить ему, что это значит.
     - Это значит, - отвечал Барнабас, -  простить  их,  как...  как...  это
значит простить их, как... словом, простить их по-христиански.
     Джозеф сказал, что он их простил, насколько мог.
     - Вот и хорошо, - сказал Барнабас, - этого достаточно.
     Затем священник спросил его, не припомнит ли он еще каких-либо  грехов,
в каких еще не покаялся, и если да, то пусть поспешит с покаянием, чтобы  им
успеть еще прочитать вместе несколько молитв. Джозеф ответил, что не  помнит
за собой никаких тяжких прегрешений, а о тех, какие  совершил,  он  искренне
сожалеет.
     Барнабас удовлетворился таким ответом и тут же приступил к  молитве  со
всей поспешностью,  на  какую  был  способен,  ибо  в  зале  его  дожидалось
небольшое общество и было уже подано все, что  требуется  для  приготовления
пунша, но никто не соглашался выжать апельсины, пока он не придет.
     Джозеф пожаловался на жажду и попросил  чая,  о  чем  Барнабас  доложил
миссис Тау-Вауз; но та ответила, что она только что отпила чай  и  не  может
весь день возиться; все же она велела Бетти снести больному наверх полкружки
пива.
     Бетти исполнила приказание хозяйки; но Джозеф, едва пригубив,  высказал
опасение, что этот напиток усилит у него жар, и  добавил,  что  ему  хочется
именно чая; на что  сердобольная  Бетти  ответила,  что  он  непременно  его
получит, - разве что не окажется ни щепотки во всей Англии;  и  она  тут  же
пошла и сама купила Джозефу немного чая и стала его поить; за этим  занятием
мы и оставим их на время и займем читателя другими вещами.


                                 Глава XIV,
      полная приключений, которые следовали в гостинице одно за другим

     Надвигались вечерние сумерки, когда во двор гостиницы въехал степенного
вида человек и, препоручив свою лошадь конюху, направился прямиком на кухню,
потребовал трубку с табаком и сел  у  очага,  где  уже  собралось  несколько
посетителей. Беседа шла исключительно о грабеже, совершенном прошлой  ночью,
и о несчастливце, лежавшем наверху в том ужасном состоянии, в каком  мы  его
уже видели. Миссис Тау-Вауз сказала, что ей хотелось бы знать, какого  черта
кучер Том Уипвел завозит в ее дом таких  гостей,  когда  на  дороге  сколько
угодно кабаков, где они могли бы приткнуться; но пусть ее муж  не  забывает:
если постоялец умрет у них в доме, то расходы  по  его  похоронам  лягут  на
приход; и верьте не верьте, а этот молодчик требует только чая - другого ему
ничего не нужно!
     Бетти, только что спустившаяся вниз  после  своего  милосердного  дела,
объявила, что молодой человек, по ее суждению, джентльмен, потому что она  в
жизни своей не видывала более нежной кожи.
     - Чума на нее! - возразила миссис Тау-Вауз. - Кроме  как  шкурой,  ему,
наверно, нечем будет заплатить нам по  счету.  Такие  джентльмены  пусть  уж
лучше никогда не заезжают в "Дракон" (гостиница, по-видимому,  осенена  была
знаком дракона). Джентльмен, прибывший последним, проявил большое сочувствие
к  несчастью  бедняги,  который,  как  он  видел,   попал   в   не   слишком
сострадательные руки. И в самом деле, если миссис Тау-Вауз не обнаруживала в
речах нежности нрава, то над лицом  ее  природа  так  потрудилась,  что  сам
Хогарт никогда не придавал ни одному портрету большей выразительности.
     Это была особа малорослая, худая и скрюченная. Лоб  у  нее  был  сильно
выпуклый на середине, а далее шел впадиной до начала  носа,  заостренного  и
красного, который навис бы над губами, не позаботься природа загнуть  кверху
его конец. Губы представляли собой две  полоски  кожи,  которые,  когда  она
говорила, стягивались кошелечком. Подбородок был у нее клином; а у  верхнего
края тех лоскутов кожи, что заменяли ей щеки, выдавались  две  кости,  почти
прикрывавшие  маленькие   красные   глазки.   Прибавьте   к   этому   голос,
удивительнейшим образом приспособленный к тем чувствам, какие он должен  был
передавать, - громкий и вместе хриплый.
     Трудно сказать, что сильнее чувствовал джентльмен - неприязнь к хозяйке
или сострадание к ее  постояльцу.  Он  очень  озабоченно  стал  выспрашивать
врача, зашедшего теперь на кухню, есть  ли  хотя  бы  небольшая  надежда  на
выздоровление больного. Он молил его  употребить  для  этого  все  возможные
средства, внушая, что  "долг  человека  любой  профессии  -  применять  свое
искусство  gratis  {Бесплатно  (лат.).}   в   помощь   всем   несчастным   и
нуждающимся".  Врач  ответил,  что  он  постарается,  но  тут  же   высказал
убеждение, что, созови хоть всех врачей Лондона, ни один из них ничем уже не
поможет страдальцу.
     - Скажите, пожалуйста, сэр, - спросил джентльмен, - какие у него раны?
     - А вы что-нибудь понимаете в ранах? - сказал врач, перемигнувшись  при
этом с миссис Тау-Вауз.
     - Да, сэр, я кое-что смыслю в хирургии, - ответил джентльмен.
     - Кое-что! Хо-хо-хо! - рассмеялся врач. - Уж верно, и впрямь, я  думаю,
"кое-что"!
     Все присутствующие насторожились, в надежде услышать, как врач, который
был, что называется, "сущая язва", посрамит джентльмена.
     Поэтому он начал надменным тоном:
     - Вы, сэр, я полагаю, много путешествовали?
     - Да нет, сэр, не доводилось, - сказал джентльмен.
     - Хо! Тогда, быть может, вы пользовали раненых в лазаретах?
     - Нет, сэр.
     - Хм! ни то и ни другое? Откуда же, сэр, позволю я  себе  спросить,  вы
почерпнули ваши знания в хирургии?
     - Сэр, - ответил джентльмен, - я на большие знания не притязаю;  а  то,
что знаю, я почерпнул из книг.
     - Из книг! - вскричал доктор. - О, так вы, я полагаю, читали  Галена  и
Гиппократа!
     - Нет, сэр, - сказал джентльмен.
     - Как! Вы смыслите в хирургии, - сказал доктор, - и не читали Галена  и
Гиппократа?
     - Сэр, - промолвил тот, - я думаю, много есть хирургов, которые никогда
не читали этих авторов.
     - И я так думаю, - сказал доктор, - не читали, как это ни  позорно!  Но
сам я благодаря своему образованию знаю их наизусть, и мне  редко  случается
выйти из дому, не держа их при себе в кармане.
     - Это книги изрядного объема, - сказал джентльмен.
     - Ну, - сказал доктор, - какого они объема, я знаю, наверно,  не  хуже,
чем вы. (Тут он опять подмигнул, и вся компания разразилась смехом.)
     Доктор, не довольствуясь достигнутым успехом, спросил у джентльмена, не
смыслит ли он и в общей медицине столько же, сколько в хирургии.
     - Пожалуй, побольше, - ответил джентльмен.
     - Я так и думал, - воскликнул наш ученый лекарь, подмигивая, - и о себе
могу сказать то же!
     - Хотел бы я быть хоть вполовину таким образованным! - сказал Тау-Вауз.
- Я бы тогда снял с себя этот фартук.
     - Честное слово, хозяин! - вскричал лекарь. - Я  думаю,  на  двенадцать
миль вокруг не много найдется людей, кто бы лучше меня лечил лихорадку, хоть
мне и не пристало, может  быть,  самому  это  говорить.  Veniente  accurrite
morbo: {Торопитесь лечить болезнь вовремя (лат.). Врач несколько перевирает:
надо  "venienti  occurite...".}  вот  моя  метода.  Полагаю,  голубчик,   вы
разбираетесь в латыни?
     - Немного разбираюсь, - сказал джентльмен.
     - Ну и в  греческом,  понятно,  тоже?  Ton  dapomibominos  poluflosboio
thalasses {В правильной транскрипции: Ton  d'apameibomenos  -  ему  отвечая,
роlyfloisboio thalasses - многошумного моря (греч.). Нелепое соединение двух
частей разных стихов из "Илиады".}. Но я почти позабыл эти вещи, а  когда-то
мог читать Гомера наизусть.
     - Эге!