утить весь шум в смежной комнате. Адамс ощупью нашел  кровать  и,
тихонько отвернув одеяло, как его издавна приучила миссис Адамс,  залез  под
него и пристроил свой могучий корпус на краешке кровати - место, которое эта
добрая женщина предназначила ему раз навсегда.
     Как кошка или левретка какой-нибудь нимфы, по  которой  томятся  десять
тысяч вздыхателей, спокойно лежит подле очаровательной девушки и, не  ведая,
что покоится на ложе  блаженства,  обдумывает,  как  поймать  ей  мышку  или
стащить с блюда ломтик хлеба с маслом, - так Адамс лежал рядом с  Фанни,  не
ведая о  рае,  к  которому  был  так  близок;  и  даже  нежное  благоухание,
исходившее из ее уст, не могло взять верх над запахами табака, застоявшимися
в пасторских ноздрях. Сон еще  не  овладел  добряком,  когда  Джозеф,  тайно
условившийся с Фанни, что зайдет к ней утром на рассвете,  тихо  постучал  в
дверь ее спальни; он дважды повторил свой стук; когда  же  Адамс  прокричал:
"Кто там? Входите!" - он подумал, что ошибся дверью,  хотя  Фанни  дала  ему
самые точные указания; однако узнав голос  друга,  Джозеф  отворил  дверь  и
увидел лежавшие на стуле женские одежды. Фанни в ту же минуту пробудилась и,
наткнувшись простертой рукой на бороду Адамса, вскричала:
     - О боже! Где я?
     - Где я? Боже! - отозвался пастор.
     Фанни взвизгнула,  Адамс  спрыгнул  с  кровати,  а  Джозеф  стоял,  как
говорится у трагиков, подобно статуе изумления.
     - Как она попала ко мне в комнату? - воскликнул Адамс.
     - Как вы попали к ней? - воскликнул в недоумении Джозеф.
     - Я ничего не ведаю, - отозвался Адамс, - кроме одного:  что  для  меня
она весталка. Пусть я не буду христианином, если я различаю, мужчина она или
женщина. Кто не верит в колдовство, тот нехристь. Нет сомнения,  что  ведьмы
существуют и сейчас, как и во дни Саула. Мое платье унесла нечистая сила,  а
на его месте очутилось платье Фанни.
     Так он все настаивал, что находится в собственной комнате; Фанни же это
упорно отрицала и заявила, что его старания уверить Джозефа в  подобной  лжи
убеждают ее в дурных намерениях пастора.
     - Как! - сказал в бешенстве Джозеф. -  Он  позволил  себе  какую-нибудь
грубость по отношению к тебе?
     Фанни ответила, что не может обвинить мистера Адамса ни  в  чем  другом
сверх того, что он подло забрался к ней в постель, что,  думается  ей,  было
достаточной грубостью и чего ни один мужчина не стал бы делать  без  дурного
умысла. Высокое мнение Джозефа об Адамсе было нелегко пошатнуть, и, когда он
услышал от Фанни, что ей не нанесено никакого ущерба, он несколько  поостыл;
но все же он недоумевал, и, хорошо зная дом и  помня,  что  женские  комнаты
находились по эту сторону от спальни миссис Слипслоп, а мужские по ту, он не
сомневался, что находится в комнате Фанни.  Поэтому,  уверив  Адамса  в  сей
истине, он попросил его объяснить, как он сюда попал. Тогда  Адамс,  стоя  в
одной рубахе, что не оскорбляло Фанни, так как полог кровати  был  задернут,
рассказал обо всем, что случилось; и когда он окончил,  Джозеф  сказал,  что
теперь все ясно: пастор ошибся, повернув налево, а не направо.
     -  Вот  оно  что!  -  вскричал  Адамс.  -  Так  и  есть!   Верно,   как
шестипенсовик! Ты разгадал загадку.
     Он стал шагать по комнате, потирая руки, и попросил у Фанни  извинения,
уверяя ее, что не знает, мужчина она  или  женщина.  Девушка,  в  невинности
своей твердо поверив всему, что он сказал, ответила, что больше не сердится,
и попросила Джозефа проводить пастора в его комнату и побыть там с ним, пока
она  оденется.  Джозеф  и  Адамс  вышли,  и  последний  вскоре  убедился   в
совершенной им ошибке; однако же, одеваясь, он несколько раз  повторил,  что
верит тем не менее в нечистую силу  и  не  понимает,  как  может  христианин
отрицать ее существование.


                                  Глава XV
           Прибытие Гаффера и Гаммер Эндрусов, а также еще одной
       особы, которую не очень ждали; и полное разрешение трудностей,
                         воздвигнутых коробейником

     Как только Фанни оделась, Джозеф вернулся к ней, и между ними произошла
долгая беседа, в которой они уговорились, что если они в самом деле  брат  и
сестра, то оба дадут обет безбрачия и будут жить вместе до конца своих дней,
питая друг к другу чувство платонической любви.
     За завтраком все были очень веселы, и даже  Джозеф  с  Фанни  держались
бодрее, чем накануне вечером.
     Леди Буби извлекла  бриллиантовую  запонку,  которую  франт  с  большой
готовностью признал  своею,  добавив,  что  он  лунатик  и  часто  совершает
прогулки  во  сне.  Впрочем,  он  нисколько  не  стыдился  своего  любовного
похождения и пытался даже намекнуть, будто между ним и  прекрасной  Слипслоп
произошло больше того, что было на деле.
     Только отпили чай, как  пришло  известие  о  прибытии  старого  мистера
Эндруса с женой. Они были тотчас приглашены в дом  и  любезно  приняты  леди
Буби, чье сердце заколотилось в груди - равно как и сердце Джозефа и  Фанни.
В этот час они, быть может, переживали не меньшую тревогу,  чем  царь  Эдип,
когда ему открылась его судьба.
     Мистер Буби начал следствие, сообщив старому джентльмену,  что  у  него
среди присутствующих одним ребенком больше, чем он думает, и, взяв Фанни  за
руку, объявил старику, что она - его дочь, которая была у  него  похищена  в
младенчестве цыганами. Мистер Эндрус, выразив некоторое  удивление,  заверил
сквайра, что никогда цыгане не крали у него дочери и что у него  никогда  не
было других детей, кроме Джозефа и Памелы. Эти слова подействовали  на  двух
влюбленных, как подкрепляющий напиток на сердечного больного; но совсем иное
действие оказали они на леди Буби. Она велела позвать  коробейника,  который
опять, как накануне, рассказал свою историю. Когда он кончил, миссис  Эндрус
бросилась к Фанни и обняла ее, восклицая:
     - Да, это она! Мое дитя!
     Всех присутствующих поразило такое  расхождение  в  показаниях  мужа  и
жены; и у влюбленных  кровь  вновь  отлила  от  щек,  когда  старая  женщина
повернулась к мужу, который был  удивлен  сильнее,  чем  все  остальные,  и,
собравшись с духом, повела такую речь:
     - Вы,  верно,  помните,  мой  дорогой,  когда  вы  уехали  сержантом  в
Гибралтар, вы меня оставили в ожидании ребенка, и пробыли вы в отлучке,  как
вы знаете, три года. Мне пришлось рожать в ваше отсутствие, и я родила - как
я истинно верю - эту самую дочь, которую я не могла забыть, потому что я  ее
кормила своей грудью вплоть до того дня, когда  ее  у  меня  украли.  Как-то
днем, когда девочке был год, или полтора, или около того, в дом ко мне вошли
две цыганки и предложили погадать мне. У одной из них был на руках  ребенок.
Я показала им свою ладонь и пожелала узнать, вернетесь  ли  вы  когда-нибудь
домой; и я помню, как если б это случилось  только  вчера,  они  мне  твердо
пообещали, что вы вернетесь. Я положила девочку  в  люльку  и  вышла,  чтобы
принести им эля, лучшего, какой у меня был; когда  я  вернулась  с  кувшином
(право, я ходила за ним не дольше, чем сейчас рассказываю вам),  женщин  уже
не было. Я испугалась, не стащили ли они  чего-нибудь,  и  все  смотрела  да
смотрела, но зря, да и, видит бог, у меня очень мало было  такого,  что  они
могли бы украсть. Наконец, услышав плач ребенка, я подошла к  люльке,  чтобы
взять его на руки, - но, боже мой, как я была поражена, когда  вместо  своей
девочки,  которую  я  только  что  положила  в   люльку,   самой   красивой,
толстенькой, здоровенькой малютки, какую только можно  себе  представить,  я
нашла там бедного  хворенького  мальчика,  которому,  казалось,  и  часу  не
прожить. Я кинулась вон, рвала на  себе  волосы,  вопила,  как  сумасшедшая,
клича тех женщин, но с того дня и по нынешний так ничего о них и не  узнала.
Когда я вернулась в дом, бедный младенец (наш Джозеф - вот он  стоит  сейчас
перед нами, большой и здоровый) поднял на меня свои  глазенки  так  жалобно,
что, право же, как ни была я разгневана, у меня недостало  сердца  причинить
ему зло. Тем часом вошла случайно в дом моя соседка и, услышав про мою беду,
присоветовала мне растить пока несчастного чужого ребенка, - и, может  быть,
господь в один прекрасный день вернет  мне  моего  родного.  Я  тогда  взяла
ребенка на руки и покормила его грудью - ну, честное слово, так, как если бы
он был рожден от моей плоти. И, не жить мне не свете, если это неправда, - я
в скором времени полюбила мальчика не меньше, чем  любила  свою  собственную
девочку... Но времена, скажу я вам, пошли тяжелые, а у меня - двое детей,  и
нечем мне с ними кормиться, как только своим трудом, а давал он, видит  бог,
очень мало; и вот я была вынуждена просить  помощи  у  прихода;  но  мне  не
только ничего не дали, а еще выслали меня по  приказу  судьи  за  пятнадцать
миль, в то место, где мы теперь живем и где я поселилась незадолго до  того,
когда вы наконец вернулись. Джозефу (так я стала его называть, - а  бог  его
знает, был ли он когда крещен или нет и каким именем),  Джозефу,  говорю  я,
было, как мне казалось, лет пять, когда вы явились домой; он, я думаю,  года
на два, на три старше, чем эта наша дочка (я совершенно уверена, что это она
и есть), и когда вы на него посмотрели, вы сказали, что он дюжий паренек,  а
сколько ему  лет  -  и  не  спросили;  и  вот  я  вижу,  что  вы  ничего  не
подозреваете, и решила, что так и выдам его за  своего,  -  я  боялась,  что
иначе вы не станете так его любить, как я. И все это истинная  правда,  и  я
могу присягнуть в этом перед каким угодно судьей в королевстве.
     Коробейник необычайно внимательно слушал рассказ Гаммер Эндрус, а когда
она кончила, спросил, не было  ли  у  подкинутого  ей  ребенка  какой-нибудь
метины на теле. На что та ответила, что была  "земляничка  на  груди,  -  ну
прямо такая, точно выросла в саду". Джозеф это подтвердил и,  расстегнув  по
настоянию присутствующих кафтан, показал им свою родинку.
     - Хорошо,  -  говорит  Гаффер  Эндрус,  старик  чудаковатый  и  хитрый,
который, по всему видно, не желал иметь больше детей, чем он мог прокормить,
- вы, думается мне, доказали нам очень ясно, что этот парень не  родной  наш
сын; но почему вы так уверены, что девчонка - наша?
     Тогда пастор вывел вперед коробейника и попросил его повторить все, что
он сообщил накануне в харчевне; тот  согласился  и  рассказал  историю,  уже
известную  читателю,  как  и  мистеру  Адамсу.  Все  обстоятельства  подмены
сходились у него- с рассказом Гаммер Эндрус, и он подтвердил, со слов  своей
покойной жены, что на груди у мальчика была родинка в  виде  земляники.  При
повторении слова "земляника" Адамс,  до  того  смотревший  на  родинку,  без
волнения, теперь встрепенулся и прокричал:
     - Боже мой! Мне кое-что пришло на ум!
     Но он не успел ничего объяснить, так как его вызвал  зачем-то  один  из
слуг. Когда пастор вышел, коробейник стал уверять Джозефа, что  его  отец  и
мать - люди более высокого положения, чем те, кого он до сих  пор  признавал
за своих родителей; что он был украден из дома одного джентльмена теми, кого
называют цыганами, и они его держали у себя целый год, а потом, видя, что он
вот-вот умрет, они его обменяли на другого  ребенка,  более  здорового,  как
было рассказано выше. Он сказал, что имени отца Джозефа его жена никогда  не
знала или знала, но запамятовала; но она сообщила ему, что  этот  джентльмен
жил милях в сорока от того места, где произошла подмена.  И  коробейник  дал
обещание не жалея сил помогать Джозефу в стараниях разыскать это место.
     Но Фортуна, которая редко дарит добром или  злом  или  делает  человека
счастливым или несчастным лишь наполовину, решила  избавить  коробейника  от
этого труда. Читатель,  может  быть,  соблаговолит  припомнить,  что  мистер
Уилсон собирался совершить  путешествие  на  запад  Англии,  в  котором  ему
предстояло проехать через приход мистера Адамса, и что он  обещал  навестить
пастора. Теперь он с этой целью подъехал  к  воротам  Буби-холла,  куда  его
направили из пасторского дома, и послал в комнаты  слугу,  который,  как  мы
видели, вызвал к нему мистера  Адамса.  Едва  тот  упомянул,  что  обнаружен
украденный ребенок, и  произнес  слово  "земляника",  как  мистер  Уилсон  с
безумием в глазах и крайней страстностью в  речи  попросил  провести  его  в
столовую, где он, ни на кого не глядя, кинулся прямо к Джозефу,  обнял  его,
бледный и дрожащий, и потребовал, чтобы тот показал  знак  на  своей  груди;
пастор следовал за ним, прыгая, потирая ладони и возглашая:
     - Hic est quem quaeris; inventus est {Вот он, тот, кого  ты  ищешь;  он
найден (лат.).} и так далее. Джозеф  исполнил  требование  мистера  Уилсона,
который, увидав знак, отдался самому неистовому порыву страсти;  он  обнимал
Джозефа в невыразимом восторге и восклицал со слезами радости:
     - Я нашел своего сына, я снова его обнимаю!
     Джозеф, недостаточно подготовленный, не мог полностью разделить восторг
отца (тот был действительно его отцом); все же он не без жара ответил на его
объятия; но когда из рассказа мистера Уилсона он увидел, как точно совпадают
все обстоятельства - и лица, и время, и место, - он бросился ему в  ноги  и,
обняв его колени, в слезах испросил у него благословения, которое было  дано
с большим чувством и принято с такой  почтительностью,  и  столько  нежности
примешалось к нему с обеих сторон, что это потрясло всех присутствующих;  но
никого так сильно, как леди Буби,  которая  вышла  из  комнаты  в  смятении,
слишком явном для многих и не очень великодушно кое-кем истолкованном.


                                 Глава XVI,
         и последняя, в которой эта доподлинная история приводится
                            к счастливому концу

     Фанни ненамного отставала от Джозефа в изъявлении дочернего долга перед
родителями и радости своей, что обрела их. Гаммер  Эндрус  поцеловала  ее  и
сказала, что всем сердцем рада ее видеть, но  что  она,  со  своей  стороны,
никого и никогда не могла бы любить больше, чем Джозефа.  Гаффер  Эндрус  не
выказал особенного волнения: он  благословил  девушку  и  поцеловал  ее,  но
пожаловался, что соскучился по трубке, так как с утра  не  сделал  ни  одной
затяжки.
     Мистер Буби, не знавший ничего  о  страсти  своей  тетки,  приписал  ее
внезапный уход гордости и пренебрежению к семье, из  которой  он  взял  себе
жену; ему поэтому захотелось уехать  как  можно  скорей;  поздравив  мистера
Уилсона и Джозефа, он  приветствовал  Фанни,  назвав  ее  своею  сестрой,  и
представил ее, как таковую, Памеле, которая повела  себя  с  тем  приличием,
какого требовал случай.
     Потом он известил о своем отъезде тетку, и та ответила через слугу, что
желает ему доброго пути, но что ей слишком  нездоровится  и  потому  она  не
может лично повидаться ни с кем  из  гостей.  Итак,  он  стал  готовиться  к
отбытию, пригласив мистера Уилсона к себе в гости, и Памела с  Джозефом  так
настоятельно просили джентльмена не отклонять приглашения, что  он  в  конце
концов сдался, договорившись с мистером Буби,  что  тот  высылает  к  миссис
Уилсон вестника с сообщением, которое джентльмен не согласился  бы  отложить
ни на минуту, зная, какое счастье доставит оно его жене.
     Поезд построился так: впереди ехала  карета,  в  которую  сели  старики
Эндрусы с двумя дочерьми; за нею следовали верхами  сквайр,  мистер  Уилсон,
Джозеф, пастор Адамс и коробейник.
     Дорогой Джозеф сообщил отцу о своем намерении жениться на Фанни, и  тот
сперва встретил эту новость не совсем одобрительно, но по горячим настояниям
сына дал свое согласие, сказав, что если Фанни в самом  деле  такая  хорошая
девушка, какою кажется и какою Джозеф описывает ее, то это, по  его  мнению,
может возместить невыгоды ее рождения  и  состояния.  Однако  он  настаивал,
чтобы сын немного повременил с венчанием и сперва повидался бы с матерью;  и
Джозеф, видя; как твердо стоит на этом отец, с полным уважением подчинился -
к большой радости пастора Адамса, который таким образом  увидал  возможность
выполнить все требования церкви и поженить своих  прихожан,  не  прибегая  к
лицензии.
     Мистер Адамс, ликуя по этому случаю (ибо такие  обряды  были  для  него
немаловажным делом), пришпорил невзначай своего  скакуна,  что  благородному
животному пришлось не по нраву, ибо  это  был  горячий  конь  и  к  тому  же
привыкший к не в пример более опытным наездникам, нежели джентльмен, который
сидел сейчас на его хребте и, возможно, внушал ему  только  презрение;  конь
тотчас пустился во всю прыть и проделывал всякие фокусы до тех пор, пока  не
выбросил пастора из седла, при виде чего Джозеф поспешил  на  помощь  другу.
Это происшествие чрезвычайно  развеселило  слуг  и  сильно  напугало  бедную
Фанни, наблюдавшую все в окно кареты; но веселье одних и ужас другой  быстро
миновали, когда пастор объявил, что падение не причинило ему вреда.
     Лошадь, освободившись от недостойного наездника, каким  она,  вероятно,
считала Адамса, преспокойно  побежала  дальше,  но  была  перехвачена  одним
джентльменом и его слугами,  которые  держали  путь  в  обратную  сторону  и
оказались теперь на небольшом расстоянии от кареты. Вскоре они  встретились;
и когда один из слуг передал Адамсу его лошадь, сам джентльмен окликнул его,
- и Адамс, подняв глаза, тотчас узнал  в  нем  того  мирового  судью,  перед
которым пришлось недавно предстать ему и Фанни. Пастор очень любезно  с  ним
поздоровался;  а  судья  сообщил  ему,  что  на  следующий  же  день  поймал
мошенника, пытавшегося оклеветать  его  и  молодую  женщину,  и  отправил  в
солсберийскую тюрьму, где он был опознан как виновник нескольких ограблений.
     Пастор и судья почтили друг друга множеством приветствий и поклонов,  и
последний  поехал  дальше,  первый  же,  с  некоторым  презрением   отклонив
предложенный Джозефом обмен конями и объявив, что  не  уступит,  как  ездок,
никому во всем королевстве, снова взгромоздился на своего скакуна; и  теперь
вся компания снова пустилась в путь и  благополучно  его  завершила,  причем
мистера Адамса скорее удача, чем искусство  в  верховой  езде,  уберегла  от
повторного падения.
     У себя в доме мистер Буби устроил  друзьям  своим  самую  блистательную
встречу по обычаям старинного английского  гостеприимства,  еще  соблюдаемым
очень немногими семьями в отдаленных уголках Англии. Все  они  провели  этот
день необычайно приятно; едва ли нашлось бы другое общество, где каждый  был
бы так искренне и так глубоко счастлив. Джозефу и Фанни представился  случай
побыть с глазу на глаз целых два часа - самых быстрых  и  самых  сладостных,
какие только можно вообразить.
     Наутро мистер Уилсон предложил сыну отправиться с ним вместе к  матери,
что, несмотря на его сыновнюю обязательность  и  страстное  желание  увидеть
мать, несколько огорчило молодого человека, так как принуждало его  оставить
Фанни; но мистер Буби по своей доброте помог и здесь: он  предложил  послать
свою карету шестерней за миссис Уилсон. Памела приглашала ее  так  искренне,
что мистер Уилсон в конце концов сдался на уговоры мистера Буби и Джозефа  и
допустил, чтобы карета поехала за его женой порожняком.
     В субботу вечером карета возвратилась и привезла миссис Уилсон, так что
в обществе стало еще одним счастливым созданием больше.  Читатель  вообразит
быстрей  и  лучше,  чем  я  мог  бы  описать,  объятия  и   слезы   радости,
последовавшие за ее  приездом.  Достаточно  будет  сказать,  что  она  легко
поддалась на уговоры присоединиться к своему супругу в его согласии на  брак
их сына с Фанни.
     В воскресение мистер Адамс отправлял церковную службу в приходе сквайра
Буби, а местный священник весьма любезно оказал ему ту же услугу и поехал за
двадцать миль отправить службу в приходе леди Буби, - причем ему было  особо
поручено неукоснительно произвести оглашение