привязали Адамса  к  одному  столбику  кровати,  а
Джозефа, как только привели его в чувство,  к  другому,  затем,  оставив  их
вдвоем, спиной друг к другу, и наказав хозяину не освобождать их и  даже  не
подходить к  ним  близко  впредь  до  новых  распоряжений,  они  отправились
восвояси; но случилось им двинуться в путь не по той дороге, которую  выбрал
капитан.


                                  Глава X
             Беседа между актером и поэтом, приводимая в этой
               повести единственно с целью развлечь читателя

     Прежде чем продолжить эту трагедию, мы на время предоставим  Джозефа  и
мистера Адамса самим себе и последуем примеру мудрых  распорядителей  сцены,
которые  в  середине  драматического  действия  занимают  вас   превосходным
вставным номером, образцом сатиры или  юмора,  известным  под  наименованием
танца. Номер этот поистине танцуется, а  не  говорится,  ибо  выполняют  его
перед публикой особы, умственные способности которых, по мнению большинства,
помещаются у них в пятках, и которым, как  и  героям,  мыслящим  посредством
рук, природа отпустила головы только ради приличия, да еще чтобы надевать на
них шляпы, поскольку таковые нужны бывают в танце. Поэт, отнесясь к  актеру,
продолжал так:
     - Повторяю (разговор их начался давно и шел  все  время,  пока  наверху
происходила битва),  вы  не  получаете  хороших  пьес  по  вполне  очевидной
причине: оттого, что авторам не оказывают поощрения.  Джентльмены  не  будут
писать, сэр, - да, не будут писать иначе, как в чаянии славы  или  денег,  а
вернее, того и другого вместе. Пьесы, как деревья, не растут без пищи, но на
тучной почве они, как грибы, возникают сами собой. Поэзию,  как  виноградные
лозы, можно подрезать, но не топором. Город, как балованное дитя, не  знает,
чего хочет, и больше всего тешится погремушкой. Сочинители фарсов могут  еще
рассчитывать на успех, но всякий вкус к возвышенному утрачен. Впрочем,  одну
из причин этой растленности я полагаю в убожестве актеров. Пусть  даже  поэт
пишет, как ангел, сэр, эти жалкие люди не умеют дать выражения чувству!
     - Не увлекайтесь, - говорит актер, - в  современном  театре  актеры  по
меньшей мере столь же хороши, как авторы; нет, они даже ближе стоят к  своим
прославленным предшественникам; я скорее жду увидеть вновь  на  сцене  Бута,
нежели нового Шекспира или Отвея; и, в сущности,  я  мог  бы  обратить  ваше
замечание против вас же и  по  справедливости  сказать:  актеры  не  находят
поощрения по той причине, что у нас нет хороших новых пьес.
     - Я не утверждал обратного, - сказал поэт, - но я удивлен, что  вы  так
разгорячились; вы не можете мнить себя задетым в  этом  споре;  надеюсь,  вы
лучшего мнения о моем вкусе и не вообразили, будто я намекал лично  на  вас.
Нет, сэр, будь у нас хоть бы шесть таких актеров, как вы, мы бы вскоре могли
соревноваться с Беттертонами и Сэндфордами прежних времен, ибо,  говоря  без
комплиментов, я полагаю, что никто не мог бы  превзойти  вас  в  большинстве
ваших ролей. Да, это истинная правда: я слышал, как многие, и  в  том  числе
великие ценители, отзывались о вас столь же высоко; и вы меня извините, если
я скажу вам, что каждый  раз,  как  я  вас  видел  за  последнее  время,  вы
неизменно приобретали все новые достоинства - как снежный ком. Вы опровергли
мое  представление  о  совершенстве  и  превзошли  то,   что   мнилось   мне
неподражаемым.
     - Вас, - отвечал актер, - столь же мало должно задевать сказанное  мною
о других поэтах, ибо, черт меня возьми, если не найдется отличных  реплик  и
даже  целых  сцен  в  последней  вашей  трагедии,  по  меньшей  мере  равных
шекспировским!  В  ней  есть  тонкость  чувства  и  благородство  выражения,
которым, нужно в том сознаться, многие из моих собратьев не отдали должного.
Сказать по правде, они  достаточно  бездарны,  и  мне  жаль  бывает  автора,
которому приходится присутствовать при убийстве своих творений.
     - Это, однако, не часто может случиться, - возразил  поэт,  -  творения
большинства современных сочинителей, как мертворожденные дети, не могут быть
убиты.  Это  такая   жалкая,   недоношенная,   недописанная,   безжизненная,
бездушная, низкая, плоская требуха, что я просто жалею актеров,  вынужденных
заучивать ее наизусть: это, вероятно, не многим легче, чем запоминать  слова
на незнакомом языке.
     - Я убежден, - сказал актер, - что если  написанные  фразы  имеют  мало
смысла, то при произнесении вслух его становится еще того меньше. Я не  знаю
почти ни одного актера, который ставил  бы  ударения  на  нужном  месте,  не
говоря уж о том, чтобы приспособлять жесты к роли.  Мне  доводилось  видеть,
как нежный любовник становился в боевую позицию  перед  своей  дамой  и  как
отважный  герой,  с  мечом  в  руке,  извивался  перед  противником,  словно
воздыхатель перед своим предметом... Я не  хочу  хулить  свое  сословие,  но
разрази меня гром, если в душе я не склоняюсь на сторону поэта.
     - С вашей стороны это скорей великодушно,  чем  справедливо,  -  сказал
поэт, - и хотя я терпеть не могу дурно  говорить  о  чужих  произведениях  и
никогда этого не делаю и не  стану  делать,  но  следует  отдать  должное  и
актерам: что мог бы сделать сам Бут или Беттертон из  такой  мерзкой  дряни,
как "Мариамна" Фентона, "Филотас" Фрауда или "Евридика" Мэллита? Или из того
пошлого и грязного предсмертного хрипа, который какой-то  молодчик  из  Сили
или Уоппинга, что ли, - ваш Дилло или Лилло, как его там звали,  -  именовал
трагедиями?
     - Прекрасно! - говорит актер. - А скажите на милость, что вы думаете  о
таких господах, как Квин и Дилейн, или этот щенок  и  кривляка  Сиббер,  или
этот уродина Маклин, или эта заносчивая потаскуха миссис Клайв? Что  путного
сделали б они из ваших Шекспиров, Отвеев и Ли? Как сходили  бы  с  их  языка
гармонические строки этого последнего:

                     ...Довольно: мне презренны,
                     Когда ты рядом, шум и блеск двора.
                     Они да будут далеки от нас,
                     От нас, чьи души добрый жребий вел
                     Иным путем. Подобны вольным птицам,
                     Мы станем жить, забыв свой род и племя;
                     В луга и рощи, в гроты полетим
                     И будем в нежном шепоте друг с. другом
                     Обмениваться душами - и пить
                     Кристальную струю, вкушать плоды
                     Хозяйки осени. Когда же вечер
                     С улыбкой золотой кивнет: "Пора!" -
                     В гнездо родное возвращаться будем
                     И мирно спать до утренней зари.

     Или во что обратился бы этот гневный возглас Отвея:

                     ...Кто захочет быть
                     Той тварью, что зовется человеком?

     - Стойте, стойте! - сказал поэт. - Прочтите  лучше  ту  нежную  речь  в
третьем акте моей пьесы, в которой вы были так блистательны!
     - С удовольствием бы, - отвечал актер, - но я ее забыл.
     - Да, когда вы ее играли, вы еще не достигли достаточного совершенства,
- воскликнул поэт, - а то бы вы стяжали такие  аплодисменты,  каких  еще  не
знавала сцена! О, как мне было жаль вас, когда вы их лишились!
     - Право, - говорит актер, - насколько я помню, этому монологу  свистали
сильнее, чем всему остальному в пьесе.
     - Да, свистали тому, как вы его произнесли, - сказал поэт.
     - Как я произнес! - сказал актер.
     - То есть тому, что вы его не произносите, - сказал поэт, - вы ушли  со
сцены, и тут поднялся свист.
     - Поднялся свист, и тут я вышел, насколько я помню, - ответил актер,  -
и могу, не хвастаясь, сказать вам: вся публика признала, что я отдал должное
роли; так что не относите провал вашей пьесы на мой счет.
     - Не знаю, что вы разумеете под провалом, - ответил поэт.
     - Но вы же знаете, что она  игралась  один  только  вечер!  -  вскричал
актер.
     - Да, - сказал поэт, - вы  и  весь  город  преследовали  меня  враждой;
партер был полон моих врагов, мерзавцев, которые перерезали  бы  мне  горло,
если б их не удерживал страх перед виселицей. Все портные, сэр, все портные!
     - С чего бы это портным так на вас взъяриться? - восклицает актер. - Не
у всех же у них, надеюсь, вы шили себе платье?
     - Принимаю вашу остроту, - ответил поэт, - но вы помните, как все было,
не хуже меня самого; и вы знаете, что в партере и на верхней галерее  засели
те, кто отнюдь не желал, чтобы пьесу мою продолжали давать на  театре,  хотя
многие, огромное большинство - в частности, все ложи, - очень этого  хотели,
да и большинство дам клялось, что их ноги не  будет  в  театре,  покуда  мою
пьесу не сыграют  еще  раз...  И  я  должен  признать,  эти  люди  держались
правильной политики, когда не допускали, чтобы  пьеса  дана  была  вторично:
негодяи знали, что, пройди она во второй раз, она пройдет и  в  пятидесятый;
если когда-либо трагедия передавала отчаянье... я  не  питаю  пристрастия  к
собственному произведению, но если бы я  сказал  вам,  что  говорили  о  нем
лучшие судьи... Однако не из-за одних только врагов моих она не  имела  того
успеха на театре, какой получила она потом среди утонченных  читателей,  ибо
вы не можете утверждать, что исполнители отдали ей должное.
     - Я думаю, - отвечал актер, - они отдали должное всему  заключенному  в
ней отчаянью, ибо мы поистине были в отчаянье, когда в  последнем  акте  нас
забросали апельсинами; нам всем казалось,  что  он  станет  последним  актом
нашей жизни.
     Поэт, вскипев яростью, приготовился ответить, когда спору  их  положило
конец одно происшествие; и если читателю не терпится узнать,  какое  именно,
то  придется  ему  перескочить  через  следующую  главу,  являющую  собой  в
некотором роде противоположность этой и содержащую, может быть, нечто  самое
прекрасное и торжественное во всей книге, а именно - беседу  между  пастором
Абраамом Адамсом и мистером Джозефом Эндрусом.


                                 Глава XI,
            содержащая увещания пастора Адамса, обращенные к его
            убитому горем другу; написана в целях наставления и
                        усовершенствования читателя

     Не успел Джозеф вполне прийти в себя и увидеть, что  возлюбленной  нет,
как скорбь его о ее утрате излилась в стенаниях, которые пронзили бы  всякое
сердце, кроме лишь такого, что сделано из состава,  по  твердости  и  прочим
свойствам весьма похожего на кремень, ибо вы можете высекать из него  огонь,
который брызнет искрами из глаз, но из глаз этих не выльется ни капли влаги.
Однако у бедного юноши сердце было из более мягкого состава, и  при  словах:
"О моя дорогая Фанни! О моя любовь! Неужели я  никогда,  никогда  больше  не
увижу тебя!" - его глаза наводнились слезами, которые приличны были бы  кому
угодно, только не герою. Словом, его отчаяние было  таково,  что  легче  его
вообразить, чем описывать...
     Мистер Адамс, сидевший к Джозефу спиною,  после  долгих  его  сетований
повел в скорбном духе такую речь:
     - Не думай, мое дорогое дитя, что я всецело  порицаю  эти  первые  муки
твоего горя, ибо когда невзгоды поражают нас внезапно, чтобы им противиться,
нужно обладать  неизмеримо  большими  знаниями,  чем  обладаешь  ты;  однако
человеку и христианину подобает призывать себе на помощь рассудительность, и
она тотчас научит его терпению и покорности. А  потому  утешься,  дитя  мое,
говорю тебе, утешься! Правда,  ты  потерял  самую  красивую,  самую  добрую,
прелестную и милую молодую женщину, ту, с кем  ты,  быть  может,  располагал
жить в счастье, целомудрии и чистоте, ту, от кого,  быть  может,  ты  льстил
себя надеждою иметь много милых крошек, которые стали бы  вашей  радостью  в
молодые ваши лета и утешением в старости. Ты ее не только утратил, но у тебя
есть основания опасаться грубой обиды, какую могут учинить над нею похоть  и
сила.  Следственно,  тебе  легко  вообразить  всяческие  ужасы  и  прийти  в
отчаянье.
     - О, я сойду с ума! - воскликнул Джозеф. - О,  если  бы  я  только  мог
высвободить руки, я бы вырвал себе глаза и разодрал свое тело!
     - Если ты хочешь воспользоваться руками в таких целях, то я рад, что ты
связан, - ответил Адамс. - Я изобразил твои несчастья так сильно, как только
мог; но, с другой стороны, ты должен подумать и о том,  что  ты  христианин,
что ничто не свершается с нами без попущенья божьего и что долг человека,  а
тем паче христианина - смиряться. Мы не сами себя создали; и  та  сила,  что
создала нас, управляет и располагает нами по воле своей. Творец наш делает с
нами, что ему угодно, и мы не вправе сетовать. Второе основание,  почему  не
должны мы сетовать, - наше невежество, ибо как мы не знаем будущих  событий,
так  равно  не  можем  и  сказать,  к  какой  цели  клонится  то  или   иное
происшествие; и то, что поначалу грозит нам злом, может в конце пойти нам на
благо. Я должен бы,  в  сущности,  сказать,  что  мы  невежественны  вдвойне
(только сейчас у меня нет времени как следует это разъяснить), ибо как мы не
знаем, к какой цели направлено в конечном счете то  или  иное  происшествие,
так равно не можем с уверенностью сказать,  какой  причиной  оно  изначально
порождено. Ты - человек, и следовательно - грешник; и, может быть, это  тебе
послано в наказание за твои грехи; в таком смысле это  воистину  может  быть
почтено за благо для тебя,  -  да,  за  величайшее  благо,  довлеющее  гневу
небесному и предотвращающее ярость,  которая  неизбежно  ввергла  бы  нас  в
гибель. В-третьих, наше бессилие помочь самим  себе  служит  доказательством
безрассудства и бессмысленности наших сетований, ибо кому противимся мы  или
на кого мы сетуем, если не на ту силу, от чьих стрел не охранят нас  никакие
доспехи, не даст убежать никакая быстрота. На ту силу, которая не  оставляет
нам иной надежды, помимо смирения.
     - О сэр! - воскликнул Джозеф. - Все это очень верно и очень хорошо, и я
мог бы слушать вас до вечера, когда бы не было у меня такого горя на сердце,
как сейчас.
     - Разве стал бы ты, - говорит Адамс, - принимать  лекарство,  когда  ты
здоров, и отказываться от него, когда болен? Разве  мы  подаем  утешение  не
угнетенному горем, а тем, кто радуется, или тем, кто в покое?
     - Да вы же не сказали мне еще ни слова утешения! - возразил Джозеф.
     - Не сказал? - вскричал Адамс. - А что же я делаю? Что могу  я  сказать
тебе в утешение?
     - О, скажите мне, - взмолился  Джозеф,  -  что  Фанни  вернется  в  мои
объятия, что я вновь обниму это милое создание во всей его прелести, во всей
незапятнанной чистоте.
     - Что ж, может быть, - воскликнул Адамс, - но я не  могу  обещать  тебе
ничего на будущее. Ты должен с полной покорностью ждать событий; когда будет
она тебе возвращена, твой долг - благодарить небо; и в том же он,  когда  не
будет. Джозеф, если ты мудр и поистине знаешь собственную  свою  выгоду,  ты
мирно и спокойно подчинишься всем  вершениям  промысла  господня,  в  полной
уверенности, что все несчастья, посылаемые праведному, как бы  ни  были  они
велики, посылаются ради его же блага. Да не только собственная твоя  выгода,
но и долг твой велит тебе  воздержаться  от  неумеренного  горя,  поддаваясь
которому ты не достоин имени христианина.
     Он проговорил последние слова несколько более строго, чем обычно. Тогда
Джозеф попросил пастора  не  гневаться,  говоря,  что  тот  ошибается,  если
предполагает в нем отрицание своего долга: нет, он издавна знает свой долг!
     - Чего стоит твое знание долга, если ты его не  выполняешь?  -  ответил
Адамс. - Знание твое только усугубляет вину...  Ох,  Джозеф,  я  никогда  не
полагал в тебе такого упрямства.
     Джозеф ответил, что пастор, видимо, неправильно понял его.
     - Уверяю вас, - сказал он, - вы ошибаетесь, если думаете, что я нарочно
стараюсь горевать; клянусь душой своей, нет!
     Адамс упрекнул его за клятву и пустился снова в рассуждения о неразумии
горести, указывая Джозефу,  что  все  мудрецы  и  философы,  будь  они  даже
язычники, писали  против  нее;  он  привел  ряд  выдержек  из  Сенеки  и  из
"Утешения", которое, хоть и не принадлежит перу Цицерона, почти не уступает,
сказал  он,  любому  из  его  произведений;  и  заключил   замечанием,   что
неумеренная скорбь может прогневить  ту  силу,  которая  одна  лишь  властна
вернуть ему Фанни.
     Этот  довод  -  или,  скорее,  порожденная  им  мысль   о   возможности
возвращения любимой - возымел больше действия, чем  все  сказанное  пастором
раньше, и на минуту унял мучения Джозефа; но когда  страхи  достаточно  ясно
нарисовали его взору опасность, нависшую над несчастной Фанни, горе овладело
им с удвоенной яростью, и Адамс ни в малой мере не мог  его  смягчить;  хотя
заметим в пользу пастора, что и сам Сократ едва ли достиг бы здесь  большего
успеха.
     Они приумолкли на время, у обоих  вырывались  только  стоны  и  вздохи;
наконец Джозеф разразился следующим монологом:

                    Да! Буду скорбь мою нести, как муж.
                    Но должно мне и чувствовать как мужу.
                    Мне не забыть, что было это все -
                    И было мне так дорого!..

     Адамс спросил у него, что он такое декламирует. Джозеф ответил, что это
строки из одной пьесы, которые ему запомнились.
     - Эх, пьесы могут научить только язычеству! -  сказал  Адамс.  -  Кроме
"Катона" и "Совестливых влюбленных",  я  не  слыхивал  ни  о  единой  пьесе,
достойной, чтоб ее читал христианин. Зато во второй из них,  сознаюсь,  есть
места, почти достаточно торжественные для проповеди...
     Теперь, однако, мы оставим их на  время  и  разузнаем  о  той,  которая
являлась предметом их беседы.


                                 Глава XII
          Еще приключения, которые, надеемся мы, не только удивят,
                           но и порадуют читателя

     Ни забавный диалог, происходивший между поэтом и актером, ни  важные  и
поистине возвышенные речи мистера Адамса, как мы  полагаем,  не  вознаградят
достаточно читателя за его  беспокойство  о  несчастной  Фанни,  которую  он
оставил в таком плачевном положении. Поэтому мы приступим теперь к  рассказу
о том, что случилось с этой прекрасной и  невинной  девой  после  того,  как
попала она в недобрые руки капитана.
     Сей  служитель  Марса,  умчав  свою  прелестную  добычу  из   гостиницы
незадолго до рассвета, со всей  доступной  ему  быстротой  поспешил  к  дому
сквайра,  где  нежному  созданию  предстояло  быть  принесенным   в   жертву
сластолюбию насильника. В дороге он был не только глух ко всем ее жалобам  и
мольбам, но еще изливал ей в уши непристойности, настолько  непривычные  для
ее слуха, что девушка, на  свое  счастье,  почти  не  понимала  их.  Наконец
капитан изменил тон и попробовал успокоить ее и  прельстить,  расписывая  ей
блеск и роскошь, какие доставит ей мужчина, который и склонен и властен дать
ей все, чего она пожелает; он также  выразил  уверенность,  что  вскоре  она
начнет смотреть благосклоннее и на него, виновника этого счастья, и  забудет
того жалкого человека, полюбить которого она могла лишь по своему неведению.
Она ответила, что ей невдомек, о ком  он  говорит:  никогда  она  не  любила
никакого "жалкого человека".
     - Вас задело, сударыня, - говорит он, - что я его так  назвал.  Но  что
лучшего можно сказать о человеке в ливрее, невзирая на всю вашу склонность к
нему?
     Она ответила, что не понимает его, что тот человек был слугой в одном с
нею доме, и, насколько ей известно, вполне честным; а что  до  склонности  к
мужчинам...
     - Ручаюсь вам, - вскричал капитан, - мы найдем способы, которые  научат
вас склоняться; и я советую вам покориться добром,  потому  что,  можете  не
сомневаться, не в вашей власти, сколько бы вы ни противились, сохранить свою
девственность еще хоть на два часа. Вам выгоднее согласиться:  сквайр  будет
много