уговицы или по другому такому же делу:  потому  что  он
ходил  в  очень  широком,  хоть  и  куцем  полукафтанье,  белом  с   черными
пуговицами, в коротком парике и в шляпе, на которой не то что черной  ленты,
а и вовсе ничего черного не было.
     Тут подъехал Джозеф, и  миссис  Слипслоп  предложила  ему  отдать  коня
пастору, а самому перейти  в  карету;  но  юноша  это  решительно  отклонил,
сказав, что он, слава богу, достаточно поправился, так что может держаться в
седле; и к тому же, добавил он, чувство долга никогда не позволит ему  сесть
в карету, когда мистер Адамс едет верхом.
     Миссис Слипслоп упорствовала бы дольше, если бы одна из  пассажирок  не
положила конец их спору, заявив, что не потерпит,  чтобы  человек  в  ливрее
ехал с нею в одной карете; итак, договорились наконец на том, что  свободное
место в карете займет Адамс, а Джозеф будет продолжать свой путь верхом.
     Не успели они отъехать от кабака, как миссис  Слипслоп,  обратившись  к
пастору, заговорила так:
     - Странная перемена произошла в нашем доме,  мистер  Адамс,  со  смерти
сэра Томаса.
     - Да, в самом деле, странная перемена, - говорит Адамс, - как  я  понял
по некоторым намекам, оброненным Джозефом.
     - Да, - говорит она, - я никогда бы не поверила  такому  делу,  но  чем
дольше живешь на свете,  тем  больше  видишь.  Так  Джозеф  делал  кое-какие
намеки?
     - Но какого рода, это я навеки сохраню в тайне, - воскликнул пастор,  -
он взял с  меня  такое  обещание,  перед  тем  как  заговорить.  Я  искренне
опечален, что миледи повела себя таким недостойным образом. Я всегда почитал
ее в общем доброй госпожой и никогда бы не заподозрил ее в  помыслах,  столь
не подобающих христианке - да еще по отношению к молодому человеку из  числа
ее слуг.
     - Для меня это все не тайна, уверяю вас, -  говорит  Слипслоп,  -  и  я
думаю, скоро это станет известно повсюду: потому  что  с  его  отъездом  она
ведет себя совсем как сумасшедшая, иначе не скажешь.
     - Поистине, я глубоко опечален, -  говорит  Адамс,  -  она  была  такая
хорошая госпожа; правда, я часто жалел, что она была недостаточно усердна  в
посещении церковной службы, но зато она делала много добра в приходе.
     - Ах, мистер Адамс! - говорит Слипслоп. -  Когда  люди  не  видят,  они
зачастую ничего и не знают. Уверяю вас, из дома  многое  раздавалось  бедным
без ее ведома. Я слышала, как вы  говорили  с  кафедры,  что  мы  не  должны
хвалиться; но, право, я не могу утаить:  держи  она  ключи  в  своих  руках,
бедняки  не  получали  бы  столько  лекарственной  настойки,  сколько  я  им
отпускала. А  что  касается  моего  покойного  хозяина,  так  он  был  самый
достойный человек на земле и без конца творил бы добрые дела,  не  будь  над
ним надзора; но он любил мирную жизнь - упокой господи его душу! Я  уверена,
что он теперь в раю и наслаждается миром, которого здесь  на  земле  кое-кто
постоянно его лишал.
     Адамс ответил, что он никогда раньше ни о чем таком не слыхивал, и если
он не ошибается (ему помнилось, что  миссис  Слипслоп  обычно  хвалила  свою
госпожу и поругивала господина), то она сама придерживалась  раньше  другого
мнения.
     - Не знаю, - возразила Слипслоп, - что  я  могла  думать  когда-то,  но
сейчас я вполне компотентно заявляю, что дело обстоит в точности так, как  я
вам говорила: свет скоро увидит, кто  кого  обманывал;  я  лично  ничего  не
скажу, кроме лишь того, что просто удивительно, как некоторые люди  могут  с
таким святым видом творить любые дела!
     Так они беседовали с  мистером  Адамсом,  когда  карета  поравнялась  с
большим домом, стоявшим поодаль от дороги; и, увидев его, одна леди в карете
воскликнула:
     - Здесь живет несчастная Леонора, если можно по справедливости  назвать
несчастной женщину, которую мы в то же время не можем оправдывать  и  должны
признать виновницей собственных бед.
     Этих слов с лихвой достало, чтобы пробудить любопытство мистера Адамса,
да и всех остальных пассажиров, которые стали дружно просить  леди  поведать
им историю Леоноры, так как в этой истории, судя по сказанному,  заключалось
кое-что примечательное.
     Леди,  вполне  благовоспитанная  особа,   не   заставила   долго   себя
упрашивать; она только высказала надежду,  что,  заняв  внимание  спутников,
доставит им развлечение, и начала следующий рассказ.


                                  Глава IV
                История Леоноры, или Несчастная прелестница

     Леонора была  дочерью  состоятельного  джентльмена;  она  была  высока,
стройна и обладала тем  живым  выражением  лица,  которое  часто  привлекает
сильней, чем правильные черты в сочетании с вялым видом;  однако  же  такого
рода красота бывает порой столь же обманчива, сколь пленительна;  отраженная
в ней жизнерадостность часто принимается за доброту, а бойкость за  истинный
ум.
     Леонора, которой было тогда восемнадцать лет,  жила  у  своей  тетки  в
одном городе на севере Англии. Она до крайности любила  веселиться  и  очень
редко пропускала  бал  или  какоенибудь  другое  светское  сборище,  где  ей
представлялось  немало  случаев  удовлетворить  свое  жадное  тщеславие  тем
предпочтением,  какое  отдавали  ей  мужчины  почти  перед   всеми   прочими
присутствовавшими там женщинами.
     Среди многих молодых людей, отмечавших ее своим  вниманием,  был  некий
Горацио, которому вскоре удалось затмить в ее глазах всех своих  соперников;
она танцевала веселее обычного, когда ему случалось быть ее кавалером, и  ни
прелесть вечера, ни пенье соловья не могли так удлинить ее прогулку, как его
общество. Она делала вид, будто даже и не понимает любезностей других  своих
поклонников, меж тем как  к  каждому  комплименту  Горацио  она  внимательно
склоняла слух, улыбаясь порой и тогда, когда комплимент бывал слишком  тонок
для ее понимания.
     - Простите, сударыня, - говорит Адамс, - а  кто  он  был,  этот  сквайр
Горацио?
     - Горацио, - говорит леди, - был молодой джентльмен из  хорошей  семьи,
получивший юридическое образование и за несколько лет пред  тем  удостоенный
звания адвоката. Лицо и сложение его были таковы, что  большинство  признало
бы его красавцем; и притом всему его виду было  присуще  такое  достоинство,
какое встретишь не часто. Нрава он был сурового, однако без тени  угрюмости.
Он был не чужд остроумия и юмора и имел склонность к злой насмешке,  которой
несколько злоупотреблял.
     Этот джентльмен, питавший сильнейшую страсть  к  Леоноре,  был,  верно,
последним, кто заподозрил, что может иметь у нее успех. Весь город  сосватал
их задолго до  того,  как  он  сам  из  ее  поведения  почерпнул  достаточно
решимости, чтоб заговорить с ней о  своей  любви:  потому  что  он  держался
мнения (и, может быть, в этом он был прав), что весьма  неполитично  всерьез
заводить с женщиной  речь  о  любви  прежде,  чем  настолько  завладеешь  ее
чувствами, что она сама будет этого ждать и желать.
     Но как ни склонны бывают влюбленные  из  страха  преувеличивать  каждое
проявление  милости  к  сопернику  -  и  соответственно  преуменьшать   свои
собственные мелкие успехи, - все же  страсть  не  могла  настолько  ослепить
Горацио, чтобы ему не внушило надежд поведение  Леоноры,  чья  склонность  к
нему была теперь столь же очевидна для любого стороннего  наблюдателя  в  их
кругу, как и его чувство к ней.
     - По моим наблюдением, такие навязчивые  девчонки  никогда  не  кончали
добром (говорит та леди, которая не соглашалась допустить Джозефа в карету);
и что бы она ни учинила дальше, я ничему не удивлюсь!
     Леди продолжала свою историю так:
     - Однажды вечером, среди веселого  разговора  в  саду,  Горацио  шепнул
Леоноре, что он хотел бы немного пройтись с нею наедине; потому что ему надо
сообщить ей нечто очень важное.
     - Вы уверены, что важное? - сказала с улыбкой Леонора.
     - Надеюсь, и вам оно покажется таким, - ответил он, -  коль  скоро  все
будущее счастье моей жизни зависит только от этого.
     Леонора, подозревавшая, что сейчас произойдет, была не  прочь  отложить
объяснение до другого случая, но Горацио, почти преодолев смущение, поначалу
мешавшее ему говорить,  сделался  теперь  так  настойчив,  что  она  наконец
уступила;  и,  покинув  остальное  общество,  они  свернули  в  сторону,  на
безлюдную дорожку.
     Сохраняя некоторое время строгое молчание, они отошли  довольно  далеко
от остальных. Наконец Горацио остановился и, мягко  взяв  за  руку  Леонору,
которая, дрожа и бледнея, стояла перед ним, глубоко вздохнул, потом со  всею
вообразимой  нежностью  заглянул  ей  в  глаза   и   прерывающимся   голосом
воскликнул:
     - О Леонора! Неужели я должен объяснять вам, на  чем  зиждется  будущее
счастье моей  жизни!  Позволено  ли  мне  будет  сказать,  что  есть  нечто,
принадлежащее вам, что служит помехой  моему  счастью  и  с  чем  вы  должны
расстаться, если не хотите сделать меня горестным несчастливцем?
     - Что же это такое? - спросила Леонора.
     - Разумеется, - сказал он, - вас удивляет, как мне может  не  нравиться
что-либо принадлежащее вам; но, конечно, вы легко угадаете, о чем я  говорю,
если это - то единственное, за что я отдал бы  взамен  все  богатства  мира,
будь они моими... О, это то, с чем вы должны  расстаться,  чтобы  тем  самым
подарить мне все на свете! Неужели Леонора все еще не может  -  вернее,  все
еще не хочет догадаться? Тогда позвольте мне шепнуть ей  на  ушко  разгадку:
это ваше имя, сударыня. Расстаться с ним,  снизойти  к  моей  просьбе  стать
навек моею - вот чем вы спасете меня от самой жалкой участи, чем  превратите
меня в счастливейшего из смертных.
     Леонора, зардевшись румянцем и напустив  на  себя  самый  гневный  вид,
сказала ему, что, если  бы  она  могла  заподозрить,  какое  он  ей  готовит
объяснение, ему не удалось бы заманить ее сюда;  он  ее  до  того  удивил  и
напугал, что теперь она  просит  как  можно  скорее  отвести  ее  обратно  к
остальным гостям, - что он и выполнил, дрожа почти так же сильно, как она.
     - Ну и дурак, - вскричала  Слипслоп,  -  сразу  видно,  что  ничего  не
смыслит в женском поле!
     - Верно, сударыня, - сказал Адамс, - мне кажется, вы правы; я бы,  если
б уже зашел так далеко, добился бы от нее ответа.
     А миссис Грэйв-Эрс попросила леди опускать в своем рассказе все  грубые
подробности, потому что ее от них коробит.
     - Хорошо, сударыня, - сказала леди.  -  Коротко  говоря,  не  прошло  и
месяца после этого свидания, как Леонора и Горацио пришли, что называется, к
полному  взаимному  согласию.  Все  церемонии,  кроме  последней,  были  уже
свершены, выправлены все нужные бумаги, и через самое короткое время Горацио
предстояло вступить во владение предметом всех своих желаний. Я  могу,  если
угодно, прочитать вам по одному письму от каждого из них. Письма эти  запали
мне в память от слова до слова; они дадут вам достаточное  представление  об
их обоюдной страсти.
     Миссис Грэйв-Эрс не пожелала слушать письма;  но  вопрос  этот,  будучи
поставлен на обсуждение,  был  решен  против  нее  голосами  всех  остальных
пассажиров, причем пастор Адамс проявил большую горячность.

                             Горацио к Леоноре

     О,  какою  тщетной,  мое  обожаемое  создание,  становится  погоня   за
удовольствиями в отсутствие предмета, которому ты предан  всей  душой,  если
только они не имеют некоторого отношения к этому предмету! Прошедший вечер я
был осужден провести в обществе мужей ученых и умных, которое, как ни бывало
оно мне приятно раньше, теперь лишь внушало мне опасения, что  они  припишут
мою рассеянность истинной ее причине. Вот почему, если ваши  занятия  лишают
меня восхитительного счастья видеть вас, я всегда стремлюсь уединиться;  ибо
чувства мои к Леоноре слишком нежны, - и мне невыносима  мысль,  что  другие
грубой рукой коснутся тех  сладостных  утех,  которыми  горячее  воображение
влюбленного радует его иногда и которые, как я подозреваю, выдают тогда  мои
глаза. Боязнь этого обнажения наших  помыслов  может  показаться  смешною  и
мелочною людям, не способным постичь всю нежность этой утонченной страсти. А
постичь ее могут лишь немногие, и это мы ясно поймем,  когда  помыслим,  что
требуется  вся  совокупность  человеческих  добродетелей  для  того,   чтобы
испытать эту страсть во всей ее  полноте.  Ведь  возлюбленная,  чье  счастие
любовь ставит себе целью, может нам  предоставить  пленительные  возможности
быть храбрыми в ее защите,  щедрыми  к  ее  нуждам,  сострадательными  к  ее
горестям, благодарными за ее доброту - и проявить равным  образом  все  свои
другие качества; и кто не проявит их в  любой  степени  и  с  самым  высоким
восторгом, тот не вправе будет именоваться влюбленным. Потому,  взирая  лишь
на нежную скромность вашей души, я так целомудренно питаю эту любовь в  моей
собственной; и потому вы поймете, как  тягостно  мне  переносить  вольности,
которые мужчины, даже те, которые в  обществе  слывут  вполне  воспитанными,
иногда позволяют себе в этих случаях. Могу ли я вам  сказать,  как  страстно
жду я того блаженного дня, когда познаю ложность обычного утверждения, будто
величайшее счастье человеческое заключается в надежде; хотя ни у кого в мире
не было больших оснований верить истине этого положения, чем сейчас у  меня,
- поскольку никто никогда не вкушал  такого  блаженства,  какое  зажигает  в
груди моей помысел о том, что в будущем  все  дни  мои  должны  проходить  в
обществе такой спутницы жизни и что все мои деяния будут мне дарить  высокое
удовлетворение, ибо направлены будут лишь к вашему счастию.

                          От Леоноры к Горацио {*}

     {* Письмо это написано некою девицей по прочтении предыдущего. (Примеч.
автора.)}

     Утонченность вашего духа с такою очевидностью доказывалась каждым вашим
словом и поступком с тех пор, как я впервые имела удовольствие  узнать  вас,
что я считала невозможным, чтобы  доброе  мнение  мое  о  Горацио  могло  бы
возрасти от какого-либо  дополнительного  доказательства  его  заслуг.  Этой
самой мыслью я тешилась в тот час, когда получила ваше последнее письмо. Но,
распечатав его, сознаюсь, я с  удивлением  убедилась,  что  нежные  чувства,
выраженные в нем, так далеко превосходят даже то, чего я  могла  ожидать  от
вас (хотя и  знала,  что  все  благородные  побуждения,  на  какие  способна
человеческая природа, сосредоточены в вашей груди), что никакими словами  не
обрисовать мне чувств, которые во мне пробудились при мысли, что мое счастье
будет последней целью всех ваших поступков.
     О Горацио! Какою же прекрасной  представляется  мне  жизнь,  в  которой
малейшая домашняя забота  услаждена  приятным  сознанием,  что  достойнейший
человек на земле, тот, кому ты наиболее склонна дарить свою  любовь,  должен
получать пользу или удовольствие от всего, что ты  делаешь!  В  такой  жизни
всякий  труд  должен  будет  превращаться  в  развлечение,  и  ничто,  кроме
неизбежных неурядиц жизни, не заставит нас вспомнить, что мы смертны.
     Если ваша наклонность к раздумью наедине и желание скрыть свои  помыслы
от любопытных делают докучными для вас беседу мужей ученых и умных, то какие
же томительные часы должна проводить  я,  обреченная  обычаем  на  беседу  с
женщинами, чье природное  любопытство  побуждает  их  рыться  во  всех  моих
помыслах и чья зависть никак не может примириться с тем, что сердцем Горацио
завладела другая, - что понуждает  их  к  злым  козням  против  счастливицы,
завладевшей им! Но поистине, если когда-либо  можно  оправдать  зависть  или
хоть отчасти извинить ее, то именно в этом случае, где благо  так  велико  и
где так естественно, чтобы каждая желала его  для  себя!  О,  я  не  стыжусь
признать это; и вашим достоинствам, Горацио, обязана я тем, что защищена  от
опасности попасть в самое тягостное положение, какое только могу вообразить:
положение, когда  склонность  побуждает  тебя  любить  человека,  который  в
собственных твоих глазах достоин презрения.

     Дело настолько продвинулось у нежной четы, что был  уже  назначен  день
свадьбы и оставалось до нее две недели, когда в городе, отстоявшем  миль  на
двадцать от того, где разыгрывалась наша  история,  открылась  сессия  суда.
Нужно сказать, что у молодых юристов есть обычай являться на эти  сессии  не
столько из корысти, сколько для того, чтобы показать свое рвение и поучиться
у мировых судей судебному искусству;  и  в  этих  целях  кто-либо  из  самых
умудренных и видных судей назначается спикером, или,  как  они  его  скромно
называют, председателем, и он им читает лекцию и направляет  их  в  истинном
знании закона.
     - Здесь вы повинны в маленькой ошибке, - говорит Адамс, - которую  я  с
вашего  дозволения  поправлю;  я  присутствовал  раз  на  одной   из   таких
квартальных сессий, где наблюдал, как адвокат поучал судей, а  не  учился  у
них.
     - Это несущественно, - сказала леди. - Горацио отправился туда, так как
он, стремясь (ради дорогой своей Леоноры)  адвокатской  практикой  увеличить
свое состояние, в то время еще не очень большое, решил не щадить трудов и не
упускать ни одного случая для своего усовершенствования и продвижения.
     В тот самый день, когда Горацио оставил город, Леонора сидела у окна и,
обратив внимание на проезжавшую мимо  карету  шестерней,  заявила,  что  это
самый очаровательный, изящный, благородный выезд, какой она видела в  жизни;
и она добавила примечательные слова, которые ее подруга Флорелла в то  время
не оценила по достоинству, но  после  припомнила:  "О,  я  влюблена  в  этот
выезд!"
     В тот  вечер  состоялся  бал,  который  Леонора  решила  почтить  своим
присутствием, - намереваясь, однако, ради своего дорогого Горацио отказаться
от танцев.
     Ах, почему женщины, столь  часто  обладая  доброй  наклонностью  давать
обеты, так редко обладают стойкостью в их соблюдании!
     Владелец кареты шестерней тоже явился на бал. Одежда его была столь  же
удивительно изящна, как и  его  выезд.  Он  вскоре  приковал  к  себе  взоры
присутствующих; все щегольские наряды, все шелковые жилеты  с  серебряной  и
золотой оторочкой мгновенно померкли.
     - Сударыня, - сказал Адамс, - не сочтите мой вопрос  неуместным,  но  я
был бы рад послушать, как джентльмен был одет?
     - Сэр, - ответила леди, - мне рассказывали, что на  нем  был  бархатный
камзол горчичного цвета, подбитый розовым атласом и сплошь расшитый золотом;
золотом же был расшит и его жилет из  серебряной  ткани.  Не  могу  сообщить
подробностей об остальной его одежде, но она  была  вся  французского  кроя,
потому что Беллармин (так он звался) только что прибыл из Парижа.
     Как этот изящный господин привлек взоры всего собрания, так его взор  в
равной мере приковала к себе Леонора. Едва увидев ее, Беллармин  застыл  без
движения, как истукан, - или, вернее, застыл бы, если бы это  позволила  ему
благовоспитанность. Все же, пока он нашел в себе силы исправить  оплошность,
каждый в зале успел без труда угадать предмет  его  восхищения.  Дамы  стали
вновь отличать прежних своих кавалеров, так как все поняли, на ком остановит
выбор Беллармин, - чему, однако же, они  старались  воспрепятствовать  всеми
доступными способами: многие из них  подходили  к  Леоноре  со  словами:  "О
сударыня, боюсь, мы сегодня не будем иметь счастья видеть, как вы танцуете",
и затем восклицали так, чтоб услышал Беллармин: "Ну,  Леонора  танцевать  не
будет, уверяю вас; здесь нет ее жениха". А одна коварно попыталась  помешать
ей, подослав к ней неприятного кавалера, чтобы тем  обязать  ее  либо  пойти
танцевать с ним, либо просидеть все танцы; но заговор не увенчался успехом.
     Леонора увидела, что вызывает  восхищение  великолепного  незнакомца  и
зависть  всех  присутствующих  женщин.  Сердечко  ее  трепетало,  а   голова
подергивалась, точно в судороге; казалось, будто девица хочет заговорить