й
их силу восприятия; так что мы не видим самых крупных предметов,  не  слышим
самого громкого шума, не улавливаем самых острых  запахов.  Напротив,  когда
тебе это угодно, ты можешь сделать так, что муравейник нам покажется  горой,
флейта для нас зазвучит трубою и ромашка  заблагоухает  фиалкой.  Ты  можешь
сделать трусость храброй, скупость щедрой, гордость смиренной  и  жестокость
милосердной. Словом, ты выворачиваешь  сердце  человеческое  наизнанку,  как
фокусник халат, и извлекаешь из него все, что тебе вздумается. Если кто-либо
во всем этом сомневается, пусть прочтет следующую главу.


                                Глава VIII,
      в которой после некоего весьма изящного описания рассказывается
     о свидании между леди и Джозефом,  когда  сей  последний  явил  пример,
коему мы в наш порочный век не надеемся увидеть подражания со стороны
                                лиц его пола

     Вот и Геспер-повеса крикнул уже, чтоб  несли  ему  штаны,  и,  протерев
сонные глаза, приготовился нарядиться на ночь; и, следуя сему  примеру,  его
братья-повесы на земле также покидают постели, в которых проспали весь день.
Вот и Фетида, добрая хозяйка, загремела горшками, чтобы накормить  на  славу
доброго честного Феба по завершении его  дневных  трудов.  Говоря  низменным
языком, был уже вечер, когда Джозеф явился на зов своей госпожи.
     Но так как нам  подобает  оберегать  доброе  имя  дамы,  героини  нашей
повести, и так как мы,  естественно,  питаем  удивительную  нежность  к  той
прелестной разновидности рода человеческого,  которая  именуется  прекрасным
полом, - то, прежде чем открыть читателю слишком многое  из  слабостей  этой
дамы, правильно  будет  сначала  описать  ему  яркими  красками  то  великое
искушение,  которое  одержало  победу  над  всеми   усилиями   скромного   и
добродетельного духа; и тогда, мы смиренно  надеемся,  добрый  наш  читатель
скорей пожалеет о несовершенстве людской добродетели, нежели осудит его.
     О, даже и дамы, надеемся  мы,  приняв  во  внимание  многообразие  чар,
соединившихся  в  этом  молодом  человеке,  будут  склонны   обуздать   свою
безудержную страсть к целомудрию и - настолько хотя бы,  насколько  разрешит
им их ревностная скромность и добродетель, - проявят мягкость в своем суде о
поведении женщины, возможно не менее целомудренной по природе, чем те чистые
и непорочные  девы,  которые,  простодушно  посвятив  свою  жизнь  столичным
увеселениям, начинают годам к пятидесяти посещать два раза per diem {В  день
(лат.).} фешенебельные церкви и капеллы, дабы возносить благодарения богу за
явленное им милосердие, некогда уберегшее их среди стольких обольстителей от
соблазнов, быть может менее могучих, чем тот,  что  ныне  возник  пред  леди
Буби.
     Мистеру Джозефу Эндрусу шел теперь двадцать первый год.  Роста  он  был
скорее  высокого,  чем  среднего.  Телосложение   его   отличалось   большим
изяществом и не меньшей силой. Его ноги и бедра являли пример  самой  точной
соразмерности. Плечи были широки и мускулисты; но руки висели так легко, что
в нем при несомненной силе не было ни тени неуклюжести. Волосы были  у  него
каштановые и падали на  спину  своенравными  локонами.  Лоб  высокий,  глаза
темные, полные и огня и ласки.  Нос  римский  с  небольшой  горбинкой.  Зубы
ровные и белые. Губы красные и сочные. Борода и усы резко проступали  только
на подбородке и на верхней губе; щеки  же,  в  которых  играла  кровь,  были
покрыты лишь густым пушком. В  выражении  его  лица  нежность  сочеталась  с
невыразимою тонкостью чувств. Добавьте к этому самую щепетильную  опрятность
в одежде и осанку, которая показалась бы  аристократической  тем,  кто  мало
видывал аристократов.
     Таков был человек, представший теперь пред взором леди. Некоторое время
она глядела молча на него и два или три раза, прежде чем заговорить,  меняла
свое мнение о том, в каком духе ей следует начать. Наконец она ему сказала:
     -  Джозеф,  мне  очень  прискорбно  слышать  эти  жалобы  на  вас;  мне
передавали, будто вы так грубо ведете себя с девушками,  что  они  не  могут
спокойно исполнять свои обязанности; я говорю о  тех  девушках,  которые  не
настолько испорчены, чтобы склонять слух к вашим искательствам. Что касается
других, те,  пожалуй,  и  не  назовут  вас  грубым:  есть  же  такие  дурные
распутницы, которые вызывают у нас стыд за весь наш пол  и  которые  так  же
легко допускают всякую мерзкую вольность, как ее легко  предлагает  мужчина;
да, есть такие и в моем доме; но здесь  их  не  останется;  та  бессовестная
потаскушка, которая ждет от вас ребенка, сейчас уже получила расчет.
     Как человек, пораженный в  сердце  молнией,  всем  своим  видом  являет
предельное изумление (а может, и впрямь бывает изумлен), - так принял бедный
Джозеф ложное обвинение из уст своей госпожи,  он  вспыхнул  и  потупился  в
смущении; она же, усмотрев в этом признак виновности, продолжала так:
     - Подойдите ближе, Джозеф. Так вот: другая хозяйка,  возможно,  уволила
бы вас за такие проступки; но ваша юность вызывает  во  мне  сострадание,  и
если бы я была уверена, что больше вы не провинитесь... Слушайте,  дитя  мое
(тут она небрежно положила свою ладонь на его руку), вы -  красивый  молодой
человек, и вы заслуживаете лучшей участи; вы могли бы найти свою судьбу...
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - уверяю вашу милость, ни на одну служанку
в доме я не смотрю, не замечаю, мужчина она или женщина...
     - Ах, фи! Джозеф, - говорит леди, - не совершайте нового  преступления,
отрицая правду. Я могла простить вам первое, но лжец для меня ненавистен.
     - Сударыня! - воскликнул Джозеф. - Надеюсь, вашу  милость  не  оскорбит
мое уверение, что я невинен: ибо, клянусь всем святым, я никогда ни с кем не
позволил себе ничего, кроме поцелуев.
     - Поцелуев! - сказала леди, и ее лицо отразило сильное волнение, причем
больше было краски на ее щеках, чем негодования во взоре. - Вы не  называете
их преступлением? Поцелуи, Джозеф,  это  как  пролог  к  пьесе.  Могу  ли  я
поверить, чтобы молодой человек вашего  возраста  и  вашего  цветущего  вида
довольствовался одними поцелуями? Невозможно,  Джозеф!  Нет  такой  женщины,
которая, разрешая это, не была бы  склонна  разрешить  и  большее;  вы  сами
привели бы ее к тому - или я жестоко в вас обманываюсь. Что вы подумали  бы,
Джозеф, если бы я вам позволила меня поцеловать?
     Джозеф ответил, что он скорей бы умер, чем допустил такую мысль.
     - А все же, Джозеф, - продолжала она, - леди  не  раз  позволяли  такие
вольности  своим  лакеям;  и  лакеям,  должна   я   признать,   куда   менее
заслуживавшим этого, не обладавшим и половиною ваших чар; потому  что  такие
чары, как ваши, почти могли бы оправдать преступление.  Итак,  скажите  мне,
Джозеф, если бы я разрешила вам такую вольность,  что  бы  вы  подумали  обо
мне?.. Скажите откровенно.
     - Сударыня, - молвил Джозеф, - я подумал бы, что ваша милость  снизошли
много ниже своей особы.
     - Фью! - сказала она. - В этом я сама перед собой держу ответ. Но вы не
стали бы настаивать  на  большем?  Удовольствовались  бы  вы  поцелуем?  Все
желания ваши не запылали бы разве огнем при таком поощрении?
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - если бы даже и так, надеюсь, я все же не
потерял бы власти над ними и не дал бы им взять верх над моей добродетелью.
     Читатель, ты, конечно, слышал от поэтов о статуе Изумления,  ты  слышал
также - если не вовсе уж мало ты наслышан -  о  том,  как  один  из  сыновей
Креза, пораженный ужасом, вдруг заговорил,  хотя  был  нем.  Ты  видел  лица
зрителей в восемнадцатипенсовой галерее, когда из люка под тихую музыку  или
без музыки поднимается  мистер  Бриджуотер,  мистер  Уильям  Миллз  или  еще
какое-либо призрачное явление  с  лицом,  бледным  от  пудры,  и  в  рубахе,
кровавой от красных лент. Но ни статуя эта, ни крезов сын, ни  те  зеваки  в
балагане, ни Фидий и Пракситель, вернись они к жизни, ни даже  неподражаемый
карандаш моего друга Хогарта не могли бы явить тебе столь идеального  образа
изумления, какой представился бы твоим глазам, если б узрели они леди  Буби,
когда эти последние слова слетели с уст Джозефа.
     - Над вашей добродетелью! - сказала леди, придя в себя после двух минут
молчания. - Нет, я этого не переживу! Ваша  добродетель?  Какая  нестерпимая
самоуверенность! Вы имеете дерзость утверждать, что когда леди, унизив  себя
и отбросив правила приличия, удостоит вас высшей милости, какая только в  ее
власти, - то тогда ваша добродетель  воспротивится  ее  желанию?  Что  леди,
преодолев свою собственную добродетель, встретит препятствие в вашей?
     - Сударыня, - сказал Джозеф, - я не понимаю, почему  если  у  леди  нет
добродетели, то ее не должно быть и у меня?  Или,  скажем,  почему,  если  я
мужчина или если я беден, то моя добродетель должна  стать  прислужницей  ее
желаний?
     - Нет, с ним потеряешь терпение! - вскричала леди. -  Кто  из  смертных
слышал когда о мужской добродетели? Где это видано, чтобы даже самые великие
или самые степенные из мужчин притязали на что-либо подобное?  Разве  судьи,
карающие разврат, или священники, проповедующие против него,  сколько-нибудь
совестятся  сами  ему  предаваться?  А   тут   мальчишка,   молокосос,   так
самоуверенно говорит о своей добродетели!
     - Сударыня, - сказал тогда Джозеф, - этот мальчишка -  брат  Памелы,  и
ему было бы стыдно, когда бы семейное их целомудрие,  сохранившееся  в  ней,
оказалось запятнано в нем. Если бывают такие мужчины, о каких говорила  ваша
милость, я сожалею о том; и я хотел бы, чтобы им  представилась  возможность
прочитать те письма моей сестры Памелы, которые мне переслал мой отец; я  не
сомневаюсь, что такой пример исправил бы их.
     - Бесстыдный негодяй! - вскричала леди  в  бешенстве.  -  Он  еще  меня
попрекает безумствами моего родственника, который опозорился на  всю  округу
из-за его сестры, этой ловкой плутовки! Да я никогда не  могла  понять,  как
это леди Буби, покойница, терпела ее в своем доме! Прочь с моих глаз, жалкий
человек! И чтоб вы сегодня же вечером оставили мой дом! Я прикажу немедленно
выплатить вам жалованье, отобрать у вас ливрею и выставить вас вон!
     - Сударыня, - молвил Джозеф, - простите, если я оскорбил вашу  милость,
но, право, я этого никак не хотел.
     - Да, жалкий человек! - кричала она. - В своем тщеславии вы истолковали
по-своему те  маленькие  невинные  вольности,  на  которые  я  пошла,  чтобы
проверить, правда ли то, что я слышала о вас. А вы, я вижу,  имели  наглость
возомнить, будто я сама к вам неравнодушна.
     Джозеф ответил, что он позволил себе все это сказать только из опасения
за свое целомудрие - слова, от которых леди пришла в  буйную  ярость  и,  не
желая ничего слушать, велела ему немедленно выйти за дверь.
     Не успел он удалиться, как она разразилась такими восклицаниями:
     - Куда увлекает нас эта бешеная страсть? Какому унижению мы  подвергаем
себя, толкаемые ею? Мы мудро  делаем,  когда  противимся  ее  первым,  самым
ничтожным порывам; ибо только тогда мы можем обеспечить себе победу. Ни одна
женщина не может с уверенностью  сказать:  "Я  дойду  до  этой  черты  и  не
дальше". Не сама ли я довела до того, что оказалась отвергнута моим  лакеем?
О, эта мысль нестерпима! -  Тут  она  обратилась  к  звонку  и  позвонила  с
безмерно большей силой, чем требовалось, ибо верная Слипслоп стояла тут же у
порога:  по  правде  сказать,  при  последнем  свидании  с  госпожой  у  нее
зародилось некое подозрение, и она поджидала в соседней комнате, старательно
приникнув ухом к замочной скважине, все то время, пока шел приведенный  выше
разговор между Джозефом и леди.


                                  Глава IX
         О том, что произошло между леди и миссис Слипслоп; причем
      предупреждаем, что тут встретятся такие вещи, которые не каждый
                     правильно поймет при первом чтении

     Слипслоп! - сказала леди. -  У  меня  слишком  много  оснований  верить
всему, что ты рассказала мне об этом скверном Джозефе. Я  решила  сейчас  же
расстаться с ним; так что ступай к управляющему и прикажи, чтобы он выплатил
ему  жалованье.  Слипслоп  держалась  с   миледи   почтительно   больше   по
необходимости, чем по желанию; и считая, что  теперь,  когда  ей  раскрылась
тайна миледи, всякое различие между ними исчезло, она очень дерзко ответила,
что хорошо бы госпоже знать самой, чего она хочет, а она, Слипслоп, уверена,
что не успеет сойти с лестницы,  как  леди  опять  позовет  ее  назад.  Леди
ответила, что "приняла решение и не отступит от него".
     - Очень жаль, - вскричала Слипслоп, - знала бы я,  что  вы  решите  так
сурово наказать молодого человека, вы бы никогда ни звука об  этом  деле  не
услышали. Вот уж впрямь: столько шуму из ничего!
     - Из ничего? - возразила миледи. - Вы думаете, я стану терпеть в  своем
доме распутство?
     - Если вы станете прогонять каждого  лакея,  который  заводит  амуры  с
какой-нибудь красоткой, - сказала  Слипслоп,  -  вам  скоро  придется  самой
отворять дверцы своей кареты или  набрать  себе  в  услужение  сплошь  одних
мофродитов; а я и вида их не переношу - даже когда они поют в опере.
     - Делайте, как вам приказано, - сказала миледи, - и не оскорбляйте моих
ушей вашим варварским языком.
     - Ого! Это мне нравится! - вскричала Слипслоп. - Да у  некоторых  людей
уши иногда оказываются самой благопристойной частью их существа.
     Миледи, которая уже давно дивилась новому  тону,  каким  заговорила  ее
домоправительница, а при ее заключительной фразе  частично  угадала  истину,
попросила Слипслоп объяснить ей, что  значит  эта  чрезмерная  вольность,  с
какой она позволяет себе распускать свой язык.
     -  Вольность!  -  сказала  Слипслоп.  -  Не  знаю,  что  вы   называете
вольностью; у слуг тоже есть языки, как и у хозяев.
     - О да, и наглые к тому же! - ответила госпожа. - Но, уверяю вас, я  не
потерплю такой дерзости.
     - Дерзости! Вот уж не знала, что я дерзкая, - говорит Слипслоп.
     - Да, вы дерзки! - кричит миледи. - И если вы не исправите ваших манер,
вам не место в этом доме.
     - Моих манер! - кричит Слипслоп. - За мной никто никогда не знал, чтобы
мне недоставало манер или, например, скромности; а что касается мест, так их
не одно и не два; и я что знаю, то знаю.
     - Что вы знаете, миссис? - сказала леди.
     - Я не обязана говорить это всем и каждому, - ответила Слипслоп, -  как
и не обязана держать в секрете.
     - Извольте искать себе другое место, - сказала миледи.
     - С полным моим удовольствием, - отозвалась домоправительница и ушла, в
сердцах хлопнув за собою дверью.
     Леди ясно увидела теперь, что ее домоправительница  знает  больше,  чем
ей, госпоже, желательно было бы доводить до ее сведения; она  приписала  это
тому, что Джозеф, очевидно, открыл ей, что произошло при первом их свидании.
Это распалило ее гнев против него и утвердило ее в решении расстаться с ним.
     Но уволить миссис Слипслоп - на это  не  так-то  легко  было  решиться:
миледи весьма дорожила своей репутацией,  зная,  что  от  репутации  зависят
многие чрезвычайно ценные блага жизни - например, игра  в  карты,  галантные
развлечения в общественных местах,  а  главное:  удовольствие  губить  чужие
репутации - невинное занятие, в котором она находила необычайную сладость.
     Поэтому она  решила  лучше  уж  стерпеть  любые  оскорбления  от  своей
служительницы, чем подвергнуть себя риску лишиться столь больших привилегий.
     Итак, она послала за управляющим, мистером Питером  Паунсом,  и  велела
ему выплатить жалованье Джозефу, отобрать у него ливрею и  в  тот  же  вечер
прогнать его из дому.
     Затем  она  вызвала  к  себе  Слипслоп  и,  подкрепившись   стаканчиком
настойки, которую держала у себя в шкафу, начала следующим образом:
     - Слипслоп, зачем же вы, зная мой горячий нрав, как нарочно, стараетесь
рассердить меня вашими ответами? Я уверена, что вы честно мне служите, и мне
очень не хотелось бы с вами расстаться. Я думаю  также,  что  и  вы  не  раз
находили во мне снисходительную хозяйку  и,  со  своей  стороны,  не  имеете
оснований желать перемены.  Поэтому  я  не  могу  не  удивляться,  когда  вы
зачем-то прибегаете к самому верному способу меня оскорбить. Зачем,  хочу  я
сказать, вы повторяете каждое мое слово, - вы же  знаете,  что  я  этого  не
терплю!
     Благоразумная домоправительница уже успела все  взвесить  и  по  зрелом
размышлении пришла к выводу, что лучше держаться за одно хорошее место,  чем
искать другого. Поэтому, увидев, что хозяйка  склонна  к  снисхождению,  она
сочла для себя приличным тоже пойти на некоторые  уступки,  которые  приняты
были с равной готовностью; таким образом, дело завершилось примирением,  все
обиды были прощены, и в  залог  предстоящих  милостей  верной  служительнице
подарены были платье и нижняя юбка.
     Слипслоп попробовала раз-другой закинуть словцо в пользу  Джозефа,  но,
убедившись, что сердце миледи непреклонно, благоразумно отказалась от  новых
попыток. Она подумала, что в доме есть и другие лакеи и многие из них  хотя,
быть может, и не так красивы, но не менее сильны и  крепки,  чем  Джозеф;  к
тому же, как читатель видел, ее нежные авансы  не  встретили  того  отклика,
какого она вправе была ожидать. Она  рассудила,  что  потратила  впустую  на
неблагодарного бездельника немало десертного вина, и, сходясь  до  некоторой
степени во взглядах с тем разрядом женщин, для которых один  здоровый  малый
почти так же хорош, как и другой, она в конце концов отступилась от  Джозефа
и его интересов, в гордом торжестве над своею страстью взяла подарки,  вышла
от госпожи и спокойно уселась с глазу на  глаз  с  графинчиком,  что  всегда
оказывает благотворное действие на склонные к размышлению натуры.
     Хозяйку свою она оставила в куда менее спокойном состоянии духа. Бедная
леди не могла без содрогания подумать о том, что ее репутация  оказалась  во
власти слуг. В отношении Джозефа она утешала себя только надеждой, что юноша
так и не понял ее намерений; по меньшей мере она  могла  внушать  себе,  что
ничего ему не высказала прямо; что же до миссис Слипслоп,  то  тут,  как  ей
представлялось, можно было добиться молчания с помощью подкупа.
     Но больше всего ее терзало то, что на самом деле она не вполне победила
свою страсть; лукавый божок сидел, притаившись, в ее сердце,  хотя  злоба  и
презрение так ее слепили и дурманили, что она не замечала  его.  Тысячу  раз
она была готова отменить приговор, который  вынесла  бедному  юноше.  Любовь
выступала адвокатом за него  и  нашептывала  много  доводов  в  его  пользу.
Чувство Чести также  старалось  оправдать  его  преступление,  а  Жалость  -
смягчить наказание. С другой стороны,  Гордость  и  Месть  столь  же  громко
говорили  против  него,  так  что  бедная   леди   мучилась   сомнением,   и
противоположные страсти смущали и раздирали ее душу.
     Так на заседании суда в Вестминстере, где  адвокат  Брэмбл  представлял
одну сторону, а адвокат Паззл - другую (причем суммы, полученные ими в  счет
гонорара,  были  в  точности  равны),  мне  случалось  видеть,  как   мнение
присутствующих, словно весы, клонилось  то  вправо,  то  влево.  Вот  Брэмбл
бросает свой довод, и чаша  Паззла  взлетает  вверх;  а  вот  та  же  судьба
постигает чашу Брэмбла, сраженного более веским доводом  Паззла.  То  Брэмбл
сделает выпад, то нанесет удар Паззл; то один убедит вас, то другой, -  пока
наконец истерзанные умы слушателей не придут в полное смятение; равные  пари
предлагаются за ту и за другую сторону, и ни судья, ни  присяжные  не  могут
разобраться в деле: так постарались  заботливые  жрецы  закона  окутать  все
сомнением и мраком.
     Или как происходит это с совестью, которую честь и справедливость тянут
в одну сторону, а подкуп и необходимость в др