будем сказать нашим желаниям: Coelum ipsum petimus stultitia {В своем
безрассудстве мы устремляемся на самое небо (лат.) (Гораций.  Оды,  I,  III,
38).}.
     Фанни шел в то время девятнадцатый  год;  она  была  высокого  роста  и
сложена с изяществом, но не принадлежала к тем худощавым  молодым  женщинам,
которые кажутся созданными  для  единственного  предназначения  -  висеть  в
кабинете у анатома. Напротив, ее формы были такими округлыми, что, казалось,
вырывались из тугого корсажа, особенно в той его части,  которая  держала  в
заточении ее  полную  грудь.  Также  и  бедра  ее  не  требовали  увеличения
посредством фижм. Ее руки своею точной лепкой позволяли судить о  форме  тех
членов,  которые  были  скрыты  под  одеждой;  и  хотя  руки  эти  несколько
закраснели от работы, все же, когда рукав соскальзывал  немного  выше  локтя
или косынка приоткрывала шею, глазу являлась такая белизна, какой  не  могли
бы создать самые лучшие итальянские белила. Волосы были у нее каштановые,  и
природа наградила ее ими очень щедро; Фанни их подстригала и по воскресеньям
обычно выпускала локонами на шею, как требовала мода. Лоб у нее был высокий,
брови довольно густые, выгнутые дугой. Глаза черные и сверкающие; нос  почти
что римский; губы красные и  сочные,  но  нижняя,  по  мнению  дам,  слишком
выдавалась вперед. Зубы у нее были белые, но не совсем ровные. Оспа оставила
одинокую рябинку на ее подбородке, как раз такой величины, что ее можно было
бы принять за ямочку, если бы на левой щеке не образовалась подле нее другая
ямочка, которая рядом с первой казалась еще милее. Цвет лица у  девушки  был
очень хорош, несколько тронутый солнцем, но игравший такими живыми красками,
что самые утонченные дамы променяли бы на него всю свою  белизну;  прибавьте
сюда, что ее черты, несмотря  на  свойственную  ей  застенчивость,  выражали
почти невообразимую полноту чувств, а улыбка  -  такую  нежность,  какой  не
передашь и не опишешь. Все это венчалось природным благородством, какого  не
привьешь  искусственно  и  которое  поражало  каждого,  кто  видел  ее.  Эта
прелестная девушка сидела у огня  подле  Адамса,  когда  ее  внимание  вдруг
привлек голос из внутренних комнат гостиницы, певший такую песню:

                       Тобой нанесенную, Хлоя,
                       Где юноше рану целить?
                       Какою летейской волною
                       Горячую память омыть?
                       Коль на казнь осужден человек,
                       Может он убежать от суда
                       И с отчизной расстаться навек, -
                       От мысли ж укрыться куда?

                       Тот образ, что в сердце младое
                       Умел так глубоко запасть, -
                       Его не исторгнет ни Хлои,
                       Ни злейшего деспота власть.
                       Так Нарцисс на пленительный лик
                       С возрастающей жаждой глядел
                       И напрасно к дразнящему ник,
                       Огнем нестерпимым горел.

                       Но мог ли тоскою бесплодной
                       Твой образ меня истомить?
                       Как может, что с милою сходно,
                       Не радость, а горе дарить?
                       Боже! вырви из сердца скорей
                       Этот образ! И пусть истечет
                       Сердце кровью, - в могиле верней
                       Страдалец покой обретет.

                       Она ль, моя нимфа, по лугу
                       Проходит одна, без подруг?
                       Приветствуя пляской подругу,
                       Лишь грации вьются вокруг.
                       Ей цветочный сладчайший бальзам,
                       Не жалея, Зефир принесет.
                       Плут! Прильнув поцелуем к глазам,
                       Он сладость двойную найдет.

                       Ярым пламенем сердце объято.
                       Взор так ласков ее - наконец!
                       Как желанье, надежда крылата,
                       Отчаянье - жалкий хромец.
                       Пастушк_а_, словно щепку волна,
                       Бросил к деве безумья порыв.
                       Не совсем уклонилась она,
                       Поцелуй не совсем запретив.

                       Уступки отвагу будили.
                       Шепнул я: "О друг, мы одни!.."
                       Остальное, что боги сокрыли,
                       Могут выразить только они.
                       Я спросил: "Долгих пыток страда
                       Почему мне досталась в удел?"
                       Хлоя молвит с румянцем стыда:
                       "Стрефон! Раньше бывал ли ты смел?"

     Адамс все это время размышлял над одним  стихом  Эсхила,  нисколько  не
прислушиваясь к голосу, хоть голос этот был  такой  мелодический,  какой  не
часто услышишь, - когда случайно его  глаза  остановились  на  Фанни,  и  он
вскричал:
     - Боже мой, как ты бледна!
     - Бледна! Мистер Адамс, - сказала она, - господи Иисусе!..  -  и  упала
навзничь в своем кресле.
     Адамс вскочил, швырнул своего Эсхила в  огонь  и  взревел,  созывая  на
помощь людей. Вскоре на его крик сбежался в комнату весь дом, и среди прочих
певец; но когда этот соловей, которым был не кто иной,  как  Джозеф  Эндрус,
увидел свою возлюбленную Фанни в описанном нами положении, можешь ли  ты,  о
читатель, представить себе волнение его духа? Если не  можешь,  отбрось  эту
мысль и погляди на его счастье в тот  час,  когда  он,  заключив  девушку  в
объятия, обнаружил, что жизнь и кровь возвращаются  к  ее  щекам;  когда  он
увидел, что она открыла милые свои  глаза,  и  услышал,  как  она  нежнейшим
голосом прошептала:
     - Это вы, Джозеф Эндрус?
     - Это ты, моя Фанни? - ответил он  страстно  и,  прижав  ее  к  сердцу,
запечатлел бесчисленные поцелуи на ее губах, не думая о присутствующих.
     Если  высоконравственных  читательниц  оскорбляет  непристойность  этой
картины, они могут отвести от нее  взоры  и  поглядеть  на  пастора  Адамса,
пляшущего по комнате в радостном упоении. Иные философы, пожалуй,  почли  бы
его  счастливейшим  из  троих,  потому  что  доброе  его  сердце   упивалось
блаженством, переполнявшим не только его  собственную  грудь,  но  и  сердце
Фанни и Джозефа. Однако подобные изыскания, как слишком для нас глубокие, мы
предоставим тем, кто склонен создавать излюбленные гипотезы, не  пренебрегая
никаким метафизическим хламом для их построения и утверждения;  сами  же  мы
признаем первенство за Джозефом, чье счастье было  не  только  сильнее,  чем
счастье пастора, но и длительней, ибо Адамс, как только миновали первые  его
восторги, бросил взгляд на очаг, где дотлевал в огне его Эсхил,  и  поспешил
спасти бедные останки, то есть кожаный переплет, своего  любезного  друга  -
манускрипта, который он  переписал  собственной  рукой  и  который  был  его
неизменным спутником тридцать с лишним лет.
     Фанни, как только вполне пришла в  чувство,  пожалела  о  своем  бурном
порыве и, сообразив, что она  сделала  и  чему  подвергалась  в  присутствии
стольких зрителей, тотчас покраснела от смущения; мягко отталкивая  от  себя
Джозефа, она попросила его успокоиться и больше не позволяла ему ни целовать
ее, ни обнимать. Потом, увидев  миссис  Слипслоп,  она  сделала  реверанс  и
хотела к ней  подойти,  но  сия  высокая  особа  не  стала  отвечать  на  ее
любезности и, глядя мимо нее, тотчас же удалилась в другую комнату,  бормоча
на ходу, что она понятия не имеет, кто эта девица.


                                 Глава XIII
            Рассуждение о высоких лицах и низких и отчет о том,
        как миссис Слипслоп отбыла в не слишком хорошем расположении
          духа, оставив в плачевном состоянии Адамса и его друзей

     Без сомнения, многим читателям покажется крайне  странным,  что  миссис
Слипслоп, прожив несколько лет в  одном  доме  с  Фанни,  за  короткий  срок
совершенно ее забыла. Истина, однако, заключается в том, что она ее  отлично
помнила. А так как нам нежелательно, чтобы в нашей повести что-либо казалось
неестественным, мы постараемся разъяснить причины такого  ее  поведения;  и,
несомненно, нам удастся доказать  самому  пытливому  читателю,  что  в  этом
миссис Слипслоп нисколько не отклонялась от общепринятого пути,  -  пожалуй,
даже,  поведи  она  себя  иначе,  ей  бы  грозила  опасность  уронить   свое
достоинство и навлечь на себя справедливое осуждение.
     Посему да будет известно, что род человеческий делится на два  разряда,
а именно: на людей высоких и  людей  низких.  Однако  же,  если  не  следует
понимать меня так, будто под высокими людьми я разумею лиц, родившихся более
рослыми, чем все прочие, или метафорически - лиц, возвышающихся над  другими
своими способностями и душевными качествами,  -  то  равным  образом  нельзя
толковать меня и так, будто словом  "низкие"  я  хочу  обозначить  обратное.
Слова "высокие особы" означают не что иное, как светские люди,  а  низкие  -
несветские. Между тем слово "светский" от долгого употребления утратило свой
первоначальный смысл и вызывает у нас теперь совсем иное представление,  ибо
я жестоко ошибаюсь, если мы не связываем "светских особ" с понятием о людях,
возвышающихся по рождению и совершенствам над человеческим стадом; между тем
как в действительности под "светской особой" первоначально разумелось не что
иное, как человек, живущий в свете, то есть  не  принадлежащий  к  духовному
званию; и, по правде истинной, ничего другого не означает это слово и в наши
дни. Поскольку мир делится, таким образом, на  лиц  светских  и  несветских,
между ними возникла жестокая распря; и ни одно  лицо  из  того  или  другого
разряда,  дабы  не  навлечь  на  себя  подозрений,  не   станет   на   людях
разговаривать с лицами другого разряда, хотя частным  порядком  они  нередко
состоят в самом добром общении. Трудно сказать, которая сторона  победила  в
этой войне: в то время как светские люди  захватили  в  собственность  такие
места, как двор, собрания, оперу, балы и  тому  подобное,  люди  несветские,
помимо  одного  королевского  учреждения,  именуемого  Медвежьим  Садом  его
величества, прочно держат в своем владении все  дешевые  танцевальные  залы,
балаганы, ярмарки и  проч.  По  соглашению,  два  места  находятся  в  общем
пользовании, а именно - церковь и театр, где они отделяются  друг  от  друга
примечательным образом: если в церкви светские  люди  вознесены  высоко  над
головами несветских людей, то в театре  они  в  той  же  степени  унижены  и
толкутся внизу, у них под ногами. Я в жизни не встречал никого, кто  мог  бы
мне разъяснить, почему это так. Довольно будет  сказать,  что,  именуясь  на
языке христианства  братьями,  они  на  деле  едва  ли  считают  друг  друга
представителями  одного  и  того  же  вида.  На  это  ясно  указывают  такие
обозначения, как "человек не нашего  круга",  "люди,  с  которыми  никто  не
знается", "тварь", "жалкая личность", "канальи",  "скоты"  и  многие  другие
наименования, которыми миссис Слипслоп, часто слыша их из уст своей госпожи,
полагала себя вправе пользоваться в  свой  черед;  и,  может  быть,  она  не
ошибалась: представители этих разрядов, в особенности там,  где  их  границы
сходятся, то есть низшие из высоких и высшие из низких, часто  переходят  из
одного разряда в другой, смотря по месту и времени; ибо  тот,  кто  является
светской особой в одном месте, часто оказывается совсем несветским в другом.
А в отношении времени небезынтересно будет рассмотреть картину зависимости в
виде некоей лестницы: так, например,  рано  утром  встает  грум  или  другой
мальчик-слуга, без какого не обходится ни одно  большое  хозяйство,  как  не
бывает большого корабля без юнги, и принимается чистить платье или  наводить
блеск на сапоги лакея Джона, который, как только оденется, сам берется за ту
же работу для мистера Секондхенда, камердинера при сквайре;  камердинер  тем
же  порядком  несколько  позже  прислуживает  сквайру;  сквайр,  как  только
облачился, отправляется прислуживать  при  облачении  милорда,  а  едва  оно
завершилось, мы видим самого милорда при выходе  фаворита,  который,  приняв
должную  дань  почитания,  сам  является  отдать   дань   своему   государю,
присутствуя при его levee {Утреннем приеме у короля (фр.).}. И, может  быть,
во всей этой лестнице зависимости ни одна ступень не отделена  от  следующей
большим расстоянием, чем первая от  второй;  так  что  для  философа  вопрос
заключается только в том, когда приятнее быть великим человеком - в шесть ли
часов утра или в два пополудни. И все же едва ли найдутся на  этой  лестнице
двое таких, кто не почитал  бы  всякую  короткость  в  обращении  с  лицами,
стоящими ступенью ниже, за  великое  снисхождение;  сойти  же  еще  на  одну
ступень означало бы, по их мнению,  окончательно  уронить  себя.  А  теперь,
читатель, я надеюсь, ты простишь мне это длинное  отступление,  показавшееся
мне необходимым, чтобы снять с высокой особы  миссис  Слипслоп  обвинение  в
том, что низким людям, никогда не видавшим людей  высоких,  может  помниться
нелепостью; но нам, знающим их, доводилось повседневно убеждаться, что  люди
самые высокие узнают нас в одном месте, но не в другом, узнают  сегодня,  но
не завтра; все это трудно объяснить иначе, чем так, как я попытался  сделать
это здесь; и, может быть,  если  боги  и  впрямь,  как  полагают  некоторые,
создали людей лишь затем, чтобы смеяться, глядя на них, - то ничто  в  нашем
поведении не отвечает этой цели в большей мере, чем то, о чем я  только  что
писал.
     Но вернемся к нашей истории. Адамс,  который  знал  обо  всем  этом  не
больше кошки, усевшейся перед ним на столе, подумал,  что  память  у  миссис
Слипслоп куда короче, чем на деле, и последовал за нею в  соседнюю  комнату,
восклицая:
     -  Миссис  Слипслоп,  здесь  находится  одна  ваша   старая   знакомая;
посмотрите только, в какую прелестную женщину она превратилась  с  тех  пор,
как оставила службу у леди Буби.
     - Кажется, я ее припоминаю, - ответила та с большим достоинством, -  но
не могу же я помнить всех низших слуг в нашем доме!
     Потом, удовлетворяя любопытство Адамса, она  принялась  ему  объяснять,
как, прибыв в гостиницу, она нашла готовую к ее услугам коляску, как  миледи
решила в ближайшее время отбыть в  деревню  и  как  поэтому  она,  Слипслоп,
должна была чрезвычайно спешить; как "из консолидации к хромоте Джозефа" она
взяла его с собой и, наконец, как необычайная ярость непогоды загнала их под
кров дома, где они и встретились с пастором. Затем миссис Слипслоп напомнила
Адамсу об оставленной им лошади и выразила  удивление,  что  он  забрел  так
далеко в сторону от своего пути и что она встречает его, как она выразилась,
"в обществе девки, которая, надо полагать, то самое, чем она кажется".
     Едва только Адамса навели на мысль о лошади, как его снова отвлекло  от
нее это замечание, бросающее тень на доброе имя Фанни. Он возразил, что,  по
его мнению, не было на свете более чистой девушки.
     - Я от души хотел бы, от души хотел бы, -  вскричал  он  (и  прищелкнул
пальцами), - чтобы все, кто выше ее, были бы не хуже!
     Затем он стал рассказывать о  том,  как  ему  случилось  встретиться  с
Фанни; но когда он дошел до обстоятельств ее спасения от насильника,  миссис
Слипслоп объявила, что сам  он,  как  видно,  "более  пригоден  для  военной
службы, чем для церковной"; что духовному лицу не подобает поднимать руку на
кого бы то ни было; ему скорее следовало  бы  молиться  о  том,  чтобы  небо
укрепило слабые силы девицы. Адамс на это сказал,  что  отнюдь  не  стыдится
содеянного им; она же ответила, что отсутствие стыда  "не  характерично  для
духовного лица". Этот диалог, вероятно, разгорелся б еще жарче,  если  бы  в
комнату  не  вошел,  на  счастье,  Джозеф,  испрашивая  у  миссис   Слипслоп
разрешения привести к ней Фанни; но она наотрез отказалась допустить к  себе
"какую-то потаскушку" и сказала ему, что скорей пошла бы на костер, чем села
бы с  ним  в  одну  коляску,  когда  бы  только  могла  помыслить,  что  его
подкарауливают на дороге его девки; и добавила, что мистер  Адамс  играет  в
этом деле очень красивую роль, так что она не сомневается, что  когда-нибудь
увидит его епископом.
     Пастор в ответ поклонился и воскликнул:
     - Благодарю вас, сударыня, за это достопочтенное наименование, я честно
постараюсь его заслужить.
     - О да! - подхватила та с усмешкой. - Уж куда честнее: сводить  молодых
людей!
     При этих словах Адамс зашагал по комнате, но тут явился кучер и доложил
миссис Слипслоп, что гроза прошла и  месяц  светит  очень  ярко.  Она  тогда
послала за Джозефом, который сидел во дворе со своею Фанни, и  сказала  ему,
что пора садиться в коляску, но он решительно отказался оставить Фанни,  что
привело милую даму  в  бешеную  ярость.  Она  объявила,  что  сообщит  своей
госпоже, какие тут творятся дела, и миледи, несомненно,  избавит  приход  от
всяких  таких  особ;  в  заключение  она  произнесла  длинную  речь,  полную
язвительности и весьма замысловатых слов и  с  некоторыми  высказываниями  о
духовных лицах, которые здесь непристойно  повторять;  наконец,  убедившись,
что Джозеф непоколебим, она бросилась к коляске, мимоходом метнув  на  Фанни
взор, каким на сцене дарит Октавию Клеопатра. Сказать по  правде,  она  была
крайне неприятно поражена присутствием Фанни: когда она  впервые  увидела  в
гостинице Джозефа, у нее  зародилась  надежда  на  кое-что,  чему  бы  можно
свершиться и в харчевне не хуже, чем во дворце.  Быть  может,  в  тот  вечер
мистер Адамс спас от насилия не одну только Фанни.
     Когда коляска умчала прочь разъяренную Слипслоп, Адамс, Джозеф и  Фанни
собрались у очага, где еще долго вели невинную беседу, довольно приятную; но
так как для читателя она едва ли будет занимательна, мы поспешим  перейти  к
утру, заметив только, что никто из них не ложился спать в  ту  ночь.  Адамс,
выкурив  три  трубки,  сладко  задремал  в  большом  кресле  и   предоставил
влюбленным, - для  чьих  глаз  нашлось  отрадное  занятие,  несовместимое  с
желанием закрыть  их,  -  несколько  часов  наслаждаться  без  помехи  таким
счастьем, о каком мои читатели, если сами они не были никогда  влюблены,  не
составят себе ни малейшего понятия, хотя бы мы  для  его  описания  обладали
столькими  языками,  сколько  желал  их  иметь  Гомер,  и  которое  истинные
любовники легко представят в уме своем без всякой помощи с нашей стороны.
     Довольно будет сказать, что Фанни после тысячи молений  отдала  наконец
Джозефу всю свою душу и, почти теряя сознание в его  объятиях,  со  вздохом,
бесконечно более нежным и сладким, чем все аравийские зефиры, прошептала ему
в губы, припавшие в тот миг к ее губам: "О Джозеф, ты победил меня;  я  твоя
навеки".
     Джозеф, поблагодарив ее на коленях, обнял ее со  страстью,  на  которую
она теперь отвечала почти столь же пламенно,  затем  в  восторге  вскочил  и
разбудил пастора, всерьез прося его, чтобы он немедленно соединил их браком.
Адамс отчитал его за эту просьбу и сказал ему,  что  ни  в  коем  случае  не
согласится ни на что, идущее вразрез  с  церковными  установлениями,  что  у
Джозефа нет лицензии на брак и он, Адамс, не советует ему выправлять ее; что
церковью предписана известная форма,  а  именно  -  публичное  оглашение,  к
которому и должны прибегать все добрые христиане  и  нарушению  которой  он,
пастор, приписывает многие несчастья, постигавшие людей  высокого  звания  в
брачной их жизни.
     - Все, - сказал он в заключение, - кто поженились иначе, чем повелевает
слово божие, соединены не богом, и союз их не является законным браком.
     Фанни вняла словам пастора и, залившись румянцем, сказала Джозефу,  что
она, конечно же, не согласится ни на чт