учить  разрешения  на  то  же  для
Фанни. Джозеф просил, чтоб ему позволили  повидаться  с  сестрой  наедине  и
затем вернуться к Фанни; но сквайр, зная, какое  удовольствие  доставит  его
супруге общество брата, не согласился и сказал Джозефу, что  такая  недолгая
разлука с Фанни не страшна, раз он  знает,  что  она  в  безопасности;  и  в
добавление он выразил надежду, что Джозеф и сам не  захочет  сразу  уйти  от
сестры, с которой так давно не виделся и  которая  его  так  нежно  любит...
Джозеф тотчас сдался, ибо поистине ни один брат не мог  любить  сестру  свою
сильнее; и, сдав  Фанни  на  попечение  мистера  Адамса,  он  последовал  за
сквайром наверх, между тем как девушка, радуясь, что ей не нужно являться  к
леди Буби, отправилась с пастором в его жилище, где, как  она  полагала,  ей
был обеспечен радушный прием.


                                 Глава VI,
   из которой вас просят прочесть ровно столько, сколько вам будет угодно

     Встреча между Джозефом и Памелой не прошла без  слез  радости  с  обеих
сторон; и объятия их полны были нежности и любви. Однако все  это  доставило
больше  удовольствия  племяннику,  нежели  тетке;  ее  пламя  только   жарче
разгорелось, чему еще более способствовало новое одеяние Джозефа, хотя и без
него достаточно ярки были живые краски, в какие  природа  облекла  здоровье,
силу, молодость и красоту. После обеда  Джозеф  по  их  просьбе  занимал  их
рассказом о своих похождениях; и леди Буби не  могла  скрыть  досады  в  тех
местах рассказа, где на сцену выступала Фанни, - особенно  же  когда  мистер
Буби  пустился  в  восторженное  восхваление  ее  красоты.   Леди   сказала,
обратившись к новой  своей  племяннице,  что  она  удивляется,  как  это  ее
племянник,  женившийся,  как  он  уверяет,  по  любви,  почитает   приличным
развлекать жену таким разговором; и добавила, что  она,  со  своей  стороны,
приревновала бы  мужа,  если  бы  он  стал  так  горячо  восхищаться  другою
женщиною.  Памела  ответила,  что  и  она,  пожалуй,  усмотрела  бы  в  этом
достаточный повод к ревности, если бы не  видела  здесь  лишь  новый  пример
способности мистера Буби находить в женщинах больше красоты, чем им уделено.
При этих ее словах обе дамы уставили  взоры  в  два  зеркала;  и  леди  Буби
ответила, что мужчины вообще мало что понимают  в  женской  красоте;  затем,
любуясь каждая только  собственным  своим  лицом,  они  принялись  наперебой
восхвалять друг дружку. Когда настал час отходить  ко  сну  (причем  хозяйка
дома оттягивала  его,  покуда  позволяло  приличие),  она  сообщила  Джозефу
(которого мы будем впредь называть мистером Джозефом,  так  как  у  него  не
меньше прав на такое наименование, чем у многих других,  -  тех  неоспоримых
прав, какие дает хорошая одежда), что распорядилась приготовить ему постель.
Он, как мог, отклонял эту честь, потому что сердце его давно рвалось к милой
Фанни, но миледи настаивала на своем, утверждая, что во всем приходе  он  не
найдет удобств, приличных для такого  лица,  каким  он  должен  теперь  себя
считать. Сквайр и его супруга  поддержали  ее,  и  мистеру  Джозефу  Эндрусу
пришлось в конце концов отступиться от  намеренья  навестить  в  этот  вечер
Фанни, которая со своей стороны так же нетерпеливо ждала  его  до  полуночи,
когда во внимание к семье мистера Адамса, и так  уже  просидевшей  ради  нее
лишние два часа, она легла спать, - но не заснула: мысли о любви гнали  сон,
а то, что Джозеф не пришел, как обещал, наполняло ее беспокойством, которое,
впрочем, она не могла приписать иной причине,  как  просто  своей  тоске  по
нему.
     Мистер Джозеф встал рано утром и направился  к  той,  в  ком  была  вся
радость его души.  Едва  услышав  его  голос  в  гостиной  пастора,  девушка
вскочила с кровати и, одевшись в  несколько  минут,  сошла  вниз.  Два  часа
провели они в  невыразимом  счастье;  потом,  с  дозволения  мистера  Адамса
назначив венчанье на понедельник, мистер Джозеф вернулся к леди Буби, о чьем
поведении с прошлого вечера мы поведаем теперь читателю.
     Удалившись к себе в спальню, она спросила Слипслоп, что  думает  та  об
удивительном создании, которое ее племянник взял себе в жены.
     - Да, сударыня? - сказала Слипслоп, еще  не  совсем  сообразив,  какого
ждут от нее ответа,
     - Я спрашиваю вас, - повторила леди, - что вы думаете об  этой  фефеле,
которую мне, как видно, следует именовать племянницей?
     Слипслоп, не нуждаясь в дальнейших намеках, принялась разносить  Памелу
на все корки и придала ей такое жалкое обличье, что родной отец не узнал  бы
ее. Леди в меру сил своих помогала  в  этом  своей  камеристке  и,  наконец,
произнесла:
     - Я думаю, Слипслоп, вы ей воздали по справедливости;  но  как  она  ни
дурна, она ангел по сравнению с Фанни.
     Тогда Слипслоп набросилась на Фанни, которую искрошила и изрубила столь
же беспощадно, заметив в заключение, что в этих  "подлых  креатурах"  всегда
что-то есть такое, что их неизменно отличает от тех, кто стоит выше их.
     - В самом деле, - сказала леди, - но из вашего правила,  думается  мне,
есть одно исключение; вы, несомненно, догадываетесь, кого я имею в виду.
     - Честное слово, сударыня, не догадываюсь, - сказала Слипслоп.
     - Я говорю об одном молодом человеке; вы, право, тупейшее  создание,  -
сказала леди.
     - Ох, и в самом деле так. Да, поистине, сударыня, он  -  исключение,  -
ответила Слипслоп.
     - Да, Слипслоп? - подхватила леди. - Он, не правда ли, так  благороден,
что любой государь мог  бы,  не  краснея,  признать  его  своим  сыном!  Его
поведение  не  посрамило  бы  самого  лучшего  воспитания.   Его   положение
заставляет его во всем уступать тем, кто поставлен выше его, но  в  нем  при
этом нет той низкой угодливости, которая  зовется  в  таких  особах  "добрым
поведением". Что бы ни делал он, ничто не носит  на  себе  отпечатка  подлой
боязливости, но все в нем явно отмечено почтительностью и  благодарностью  и
внушает вместе с тем уверенность в любви... И  сколько  в  нем  добродетели:
такое почтение к родителям, такая нежность к сестре, такая  неподкупность  в
дружбе, такая смелость и такая доброта, что,  родись  он  джентльменом,  его
жене досталось бы в удел неоценимое счастье.
     - Несомненно, сударыня, - говорит Слипслоп.
     - Но так как он то, что он есть, - продолжала леди, - будь  в  нем  еще
тысяча превосходных качеств, светская дама  станет  презреннейшей  женщиной,
если ее заподозрят хотя бы в мысли о нем; и я  сама  презирала  бы  себя  за
такую мысль.
     - Несомненно, сударыня, - сказала Слипслоп.
     - А почему "несомненно"? - возразила леди. - Ты отвечаешь,  точно  эхо!
Разве он не в большей мере достоин нежного чувства, чем какой-нибудь грязный
деревенский увалень, пусть  даже  из  рода  древнего,  как  потоп,  или  чем
праздный, ничтожный повеса, или какой-нибудь фатишка знатного происхождения?
А между тем мы обрекаем себя в жертву им, чтобы  избежать  осуждения  света;
спасаясь от презрения со стороны других, мы должны соединяться узами с теми,
кого сами презираем; должны предпочитать высокое рождение, титул и богатство
истинным  достоинствам.  Такова  тирания  обычая,  тирания,  с  которой   мы
вынуждены мириться, ибо мы, светские люди, - рабы обычая.
     - Чушь, да и только! - сказала Слипслоп, хорошо понявшая теперь,  какой
ей держаться линии. - Будь я так богата и так знатна, как ваша милость, я бы
не была ничьей рабой.
     - Как я? - сказала леди. - Но я же говорила лишь о том,  что  было  бы,
если  бы  какой-нибудь  молодой  и  знатной  женщине,  мало  видевшей  свет,
случилось полюбить такого человека... Как  я!  Вот  еще!..  Надеюсь,  ты  не
вообразила...
     - Нет, сударыня, конечно нет! - восклицает Слипслоп.
     - Нет? Что "нет"? - вскричала леди. - Ты всегда отвечаешь, не дослушав.
Я только признала пока, что он очаровательный молодой человек. Но чтобы я!..
Нет, Слипслоп, со всеми мыслями о мужчинах для меня  покончено.  Я  потеряла
мужа, который... но если я стану вспоминать, я сойду с ума! Отныне мой покой
заключается в забвении. Слипслоп, я хочу послушать твой вздор,  чтобы  мысли
мои направились в другую сторону. Что ты думаешь о мистере Эндрусе?
     - Да что ж! - говорит Слипслоп. - Он, по-моему, самый  красивый,  самый
приличный мужчина, какого я только встречала; и  сделайся  я  самой  знатной
дамой, это вышло бы не худо кое для  кого.  Ваша  милость  могут,  коли  вам
угодно, говорить о всяких там обычаях,  но,  скажу  вам  компетентно,  взять
любого молодого человека из тех, что ходили в Лондоне в дом к вашей милости,
- куда им всем до мистера Эндруса! Пустые вертопрахи,  да  и  только!  Я  бы
скорей пошла замуж за нашего старого пастора Адамса; и слушать не хочу,  что
там люди говорят, лишь бы я была счастлива на  груди  у  того,  кого  люблю!
Некоторые люди хулят других только потому, что у тех есть то, чему они  сами
были б рады.
     - Итак, - сказала леди, - если  бы  вы  были  дамой  с  положением,  вы
действительно вышли бы замуж за мистера Зндруса?
     - Да, уверяю вашу милость, - ответила Слипслоп, - вышла бы, если бы  он
от меня не отказался.
     - Дура, идиотка! - кричит леди. - "Если бы он не отказался" от  знатной
дамы! Разве тут могут быть сомнения?
     - Нет, сударыня, конечно нет, - сказала Слипслоп. -  Сомнений  быть  не
могло бы, только бы убрать с дороги Фанни; скажу вам компетентно, окажись  я
на месте вашей милости и полюби я мистера Джозефа Эндруса, она бы у  меня  и
минуты не оставалась в приходе! Я уверена, адвокат  Скаут  спровадил  бы  ее
куда надо, когда бы ваша милость только заикнулись ему о том.
     Эти последние слова Слипслоп подняли бурю в  душе  ее  госпожи.  У  нее
возник страх, что Скаут ее выдал - или, верней, что  она  сама  выдала  себя
перед ним. Помолчав немного и дважды изменившись в лице  -  сперва  побелев,
потом побагровев, - она сказала так:
     - Меня удивляет, какую волю вы даете  своему  языку!  Вы  инсинуируете,
будто я использую Скаута против этой девки из-за некоего молодого человека?
     -  Что  вы,  сударыня!  -  сказала  Слипслоп,  перепуганная  до  потери
рассудка, - чтобы я инсвинировала такие вещи!
     - Еще бы вы посмели! - ответила леди. - Надеюсь,  мое  поведение  самой
злобе не позволило бы возвести на меня такую черную клевету. Проявляла ли  я
когда хоть малейшую игривость, малейшую легкость в обхождении  с  мужчинами?
Следовала ли я примеру некоторых, кого  тебе,  я  думаю,  случалось  видеть,
позволяя себе неприличные вольности хотя бы с мужем; но и  он,  дорогой  мой
покойник (тут она всхлипнула), если бы ожил (она выдавила слезу), не мог  бы
меня укорить в каком-либо проявлении нежности или страсти. Нет, Слипслоп, за
все время нашего супружества я ни разу не подарила мужа  даже  поцелуем,  не
выразив при том,  как  это  мне  противно.  Я  уверена,  что  он  и  сам  не
подозревал, как сильно я его любила... А после его  смерти,  ты  же  знаешь,
хотя прошло уже почти шесть недель (одного дня не хватает), я не допустила к
себе ни одного посетителя, пока не приехал этот мой сумасшедший племянник. Я
ограничила свое общество только друзьями женского пола... Неужели же и такое
поведение должно страшиться суда? Быть обвиненной  не  только  в  презренной
страсти, но еще и в том, что она направлена на такой предмет,  на  человека,
недостойного даже, чтобы я его замечала...
     - Честное слово, сударыня^- говорит  Слипслоп,  -  я  не  понимаю  вашу
милость и ничего на этот счет не знаю.
     - Я думаю, что ты  и  впрямь  меня  не  понимаешь!..  Это  -  тонкости,
существующие только для возвышенных умов; ты с твоими  грубыми  идеалами  не
можешь  их  постичь.  Ты  жалкое  существо   одной   породы   с   Эндрусами,
пресмыкающееся самого низкого разряда, плевел в публичном саду творения...
     - Смею уверить вашу милость, -  говорит  Слипслоп,  в  которой  страсти
распалились почти до такой же степени, как в ее госпоже, - я не больше  имею
касательства к публичным садам, чем некоторые  особы.  В  самом  деле,  ваша
милость говорит о слугах, точно они не родились  от  христианского  рода.  У
слуг та же плоть и кровь, что и у знати; и по  мистеру  Эндрусу  видно,  что
нисколько не хуже, а то так и лучше, чем у иных... И я, со своей стороны, не
вижу, чтобы мои одеялы {Может быть, она хотела  сказать  "идеалы".  (Примеч.
автора.)} были грубее, чем у некоторых лиц; и уверяю вас, будь мистер Эндрус
моим дружком, я бы не стала  стыдиться  его  перед  обществом  джентльменов,
потому что, кто ни увидит  его  в  новом  костюме,  всякий  скажет,  что  он
выглядит таким же джентльменом, как и кто угодно. Грубые, да!.. А мне вот  и
слышать непереносимо, как бедного молодого человека обливают грязью,  потому
что, скажу вам, я никогда не слыхала,  чтобы  он  в  жизни  своей  сказал  о
ком-нибудь дурное слово. В сердце у него нет грубости, он самый добронравный
человек на свете; а что до его кожи, так она у него, уверяю вас, не  грубей,
чем у других. Грудь у него, когда он  был  мальчиком,  казалась  белой,  как
первый снег; и где не заросла волосами, там  она  у  него  и  сейчас  такая.
Ей-же-ей! Будь я миссис Эндрус да располагай я хоть сотенкой в год, не стала
бы я завидовать самой высокопоставленной даме - покуда есть у меня голова на
плечах!  Женщина,  которая  не  была  бы  счастлива  с  таким  мужчиной,  не
заслуживает никакого счастья, потому что если уж он не  может  дать  счастья
женщине, то я в жизни своей не видела мужчины, который бы мог. Говорю вам, я
хотела бы стать важной дамой ради него  одного;  и,  я  думаю,  когда  бы  я
сделала из него джентльмена, он вел бы себя так, что никто бы меня не осудил
за это; и, я думаю, немногие посмели бы сказать ему в лицо или мне,  что  он
не джентльмен.
     С этим словом она взяла свечи и спросила свою госпожу, уже  лежавшую  в
постели, есть ли у нее какие-нибудь еще распоряжения;  та  кротко  ответила,
что нет, и, назвав свою домоправительницу "забавным созданием", пожелала  ей
спокойной ночи.


                                 Глава VII
           Философские рассуждения, подобных которым не встретишь
           в каком-нибудь легком французском романе. Внушительный
         совет мистера Буби Джозефу и встреча Фанни с прельстителем

     Привычка,  мой  добрый  читатель,   имеет   такую   власть   над   умом
человеческим, что никакие высказывания о ней не  должны  показаться  слишком
странными или слишком сильными.  В  истории  о  скупце,  который  по  долгой
привычке обжуливать других  обжулил  наконец  самого  себя  и  с  превеликой
радостью и торжеством выудил из собственного кармана гинею, чтобы  схоронить
ее в своем же сундуке, нет ничего  невозможного  или  невероятного.  Так  же
обстоит дело с обманщиками, которые, долго обманывая других, в конце  концов
выучиваются обманывать самих себя и проникаются теми самыми (пусть  ложными)
взглядами на собственные свои способности, совершенства и добродетели, какие
они, может быть, годами старались внушить  о  себе  своим  ближним.  Теперь,
читатель, применим это замечание к тому, о чем я намерен поговорить  дальше,
и да станет тебе известно, что поскольку страсть, именуемая обычно  любовью,
изощряет большую часть талантов в особах женского или, скажем,  прекрасного,
пола,  то  они,  поддаваясь  ей,  нередко  начинают  проявлять  и  некоторую
наклонность к обману; но ты за это не станешь злобиться на  милых  красавиц,
когда примешь в соображение, что с  семилетнего  возраста  или  даже  раньше
маленькая Мисс слышит от своей матери, что Молодой Человек  -  это  страшный
зверь, и, если она позволит ему подойти к ней слишком близко, он  непременно
растерзает ее на куски и съест; что не только целовать его и играть  с  ним,
но и позволять, чтоб он целовал  ее  или  играл  с  нею,  никак  нельзя;  и,
наконец, что она не должна иметь  к  нему  склонности,  так  как,  если  она
таковую возымеет, все ее друзья в  юбочках  станут  считать  ее  изменницей,
показывать на нее пальцами  и  гнать  ее  из  своего  общества.  Эти  первые
впечатления еще больше укрепляются затем стараниями  школьных  учительниц  и
подруг; так что к десяти годам Мисс прониклась таким ужасом и отвращением  к
вышеназванному чудовищу, что, едва его завидев, бежит от него, как  невинный
зайчик от борзой. Таким образом, лет до  четырнадцати  -  пятнадцати  девицы
питают лютую вражду к Молодому Человеку; они решают - и не устают повторять,
- что никогда не вступят с ним ни в какое общение, и лелеют в  душе  надежду
до конца жизни держаться от него  подальше,  а  о  том,  что  это  возможно,
свидетельствуют наглядные примеры -  взять  хотя  бы  их  добрую  незамужнюю
тетушку. Но, достигнув указанного возраста и пройдя через второе  семилетие,
когда  ум  их,  созрев,  становится  дальнозорче  и  они,  почти   ежедневно
сталкиваясь с Молодым Человеком, начинают постигать,  как  трудно  постоянно
его сторониться; а когда они подметят, что он часто сам на них  поглядывает,
и притом с интересом и вниманием (потому  что  до  этого  возраста  чудовище
редко замечает их), - девицы начинают думать о грозящей опасности; и,  видя,
что избежать зверя нелегко, более  разумные  из  них  ищут  обеспечить  свою
безопасность иными путями. Они стараются всеми доступными для них средствами
придать себе приятность в его  глазах,  чтоб  у  него  не  возникло  желания
обидеть их; и обычно это им настолько  удается,  что  взоры  его,  все  чаще
делаясь томными, вскоре ослабляют их представление о его  свирепости,  страх
идет на убыль, и девицы осмеливаются вступить  с  чудовищем  в  разговор;  а
когда они затем убеждаются, что он совсем не таков, каким его описывали, что
он весь - благородство, мягкость, любезность, нежность  и  чувствительность,
их страшные опасения  исчезают.  И  теперь  (так  как  человеку  свойственно
перескакивать от одной крайности к обратной столь же легко и почти столь  же
неожиданно, как перепархивает  птица  с  сучка  на  сучок)  страх  мгновенно
сменяется любовью; но, подобно тому, как люди, с детства  запуганные  некими
бесплотными образами, которым присвоено название привидений, сохраняют  ужас
перед ними даже и после того, как убедятся, что их не существует,  -  так  и
эти юные леди, хоть и не боятся больше быть  сожранными,  не  могут  целиком
отринуть все то, что было им внушено; в них еще живет страх перед осуждением
света, так прочно внедренный в их нежные души и поддерживаемый  изъявлениями
ужаса,  которые  они  каждодневно  слышат  от  подруг.  Поэтому  теперь   их
единственной заботой становится - избежать осуждения; и  с  этой  целью  они
притворяются, будто все еще питают к  чудовищу  прежнее  отвращение;  и  чем
больше они его любят, тем ревностней изображают они неприязнь.  Постоянно  и
неизменно изощряясь в таком обмане на других, они и сами, наконец, поддаются
обману и начинают верить, что ненавидят предмет своей любви.
     Именно так случилось и с леди Буби, которая полюбила Джозефа задолго до
того, как она сама это поняла, и теперь любила его сильнее, чем думала. А  с
того часа, как приехала его сестра, ставшая ей племянницей, и  леди  увидела
его в обличье джентльмена, она втайне начала лелеять замысел, который любовь
скрывала от нее до той поры, пока его не выдало сновидение.
     Едва встав с постели, леди послала за племянником; и когда  он  пришел,
она, расхвалив его выбор, сказала ему, что  то  снисхождение,  с  каким  она
допустила  своего  собственного  лакея  к  своему  столу,  должно  было  ему
показать, что она смотрит на семейство Эндрусов как на его  -  нет,  как  на
свою - родню; и раз уж он взял жену из такой  семьи,  ему  следует  всячески
стараться поднять эту семью насколько возможно. Наконец она посоветовала ему
пустить в ход все свое искусство  и  отклонить  Джозефа  от  намеченного  им
брака, который только укрепит их родственную связь с ни