ь,  поскольку  и  отсюда  нетрудно   разглядеть
содержимое: разные изделия из золота, золотые украшения,  монеты  -  словом,
вещи, какие каждый обыватель обычно хранит в самом  укромном  месте,  только
тут их много, очень много.
   Наскоро порывшись в этой сокровищнице, американец приходит к заключению:
   - Брильянтов нет...
   - Неужто вам этого мало?
   - В данный момент в создавшейся ситуации этого мне больше чем достаточно,
- отвечает Ральф. - Но брильянтов нет...
   Он небрежно отодвигает ногой  чемоданчик  и  вытаскивает  другой.  Та  же
картина: безделушки из желтого металла,  от  которого  так  мало  проку,  но
который люди привыкли считать  таким  драгоценным.  Плюс  несколько  дорогих
украшений в бархатных и кожаных коробочках. Но в  одной  из  них  не  просто
украшения.
   - Брильянты!..
   Голос американца полон меланхолии - мне кажется, он предпочел бы вовсе не
находить их. Потому что теперь, когда он их нашел,  ловушка,  в  которой  мы
оказались, вероятно, представляется ему еще более чудовищной и зловещей.
   Я подхожу ближе: надо бы и мне взглянуть на  эти  пресловутые  брильянты.
Тем более что, как говорит Ральф, времени у нас много. Более чем достаточно.
   Камни лежат на темном бархате и,  хотя  освещение  плохое,  при  малейшем
движении искрятся всеми цветами радуги.
   - Они и в самом деле исключительные, - констатирует Бэнтон.
   Закрыв коробочку, он порывается сунуть  ее  в  карман,  обнаруживая  этим
жестом древний рефлекс собственника. Но потом все  же  небрежно  бросает  ее
обратно в чемоданчик.
   - Как, по-вашему, какой толщины может быть этот бетон? -  спрашивает  он,
осматривая стены.
   - Не менее одного метра. А  потолок  наверняка  около  двух.  Передвижная
стена, конечно, намного тоньше - какие-то полметра, сущий пустяк.
   - Словом, ори, пока не лопнешь, и  никто  тебя  не  услышит,  -  обобщает
Ральф.
   - А кто бы обратил внимание на ваш ор? Милосердная Виолета, запершая нас,
чтобы мы тут сгнили и чтобы потом свободно  распорядиться  наследством?  Или
ваши люди, которые - прошу прощения, Бэнтон, - до такой степени глупы,  что,
увидев пустой подвал, тут же уедут, довольные своей наблюдательностью.
   - Оставим это. Скажите лучше, на сколько времени нам хватит воздуха?
   Он снова осматривает оценивающим взглядом  помещение.  Бункер  напоминает
комнату размером примерно четыре на четыре. Для убежища  вполне  достаточно,
но если судить о нем как о  резервуаре  воздуха,  то  это,  конечно,  мизер.
Во-первых, высота потолка - метра два, не более. Во-вторых,  это  помещение,
вероятно, очень давно не открывалось, воздух застоялся, и если в нем все  же
есть немного кислорода, то лишь благодаря тому, что непродолжительное  время
стена была отодвинута. Если кислород и проник  сюда,  то  в  плачевно  малой
дозе.
   - Проблемы удушья меня никогда не занимали, - признаюсь я. - Но, учитывая
жалкую кубатуру этой дыры и тот факт, что в воздухе и сейчас кислород  почти
отсутствует, нетрудно предсказать, что уже через несколько  часов  мы  будем
дышать окисью углерода собственного производства. Так  что  и  за  остальным
дело не станет.
   Ральф стоит, опершись спиной о стену,  больше  не  заботясь  о  том,  что
испачкает костюм, и вдруг начинает медленно сползать на  пол.  Первое  время
мне кажется, что он поддался малодушию. По крайней мере до тех пор,  пока  я
не услышал его смех. Совсем негромкий и невеселый смех, но от этого смеха  у
него трясутся плечи, и сдержать  его  он  не  в  состоянии.  Наконец  взрывы
мрачного веселья становятся все более редкими и к  Ральфу  возвращается  дар
речи:
   - Ха-ха... Вы только подумайте, Лоран... Я побывал в Гвинее и  Гватемале,
в Панаме и Конго. Я побывал там, где стреляют из-за угла, убивают не моргнув
глазом...  Верно,  стрельба  -  не  моя  стихия,  я   уже   говорил...   Моя
специальность - проверять и оплачивать счета,  но  я  столько  раз  рисковал
собственной шкурой и был на волосок от смерти... и всякий раз мне  удавалось
уцелеть. Да, после всех испытаний я уцелел, чтобы оказаться  здесь,  в  этом
городе... Ха-ха... чтобы какая-то дурочка, жалкая гимназистка из числа этих,
недоразвитых, ха-ха, порешила меня...
   Он замолкает, словно его вконец истощил  приступ  странного  веселья,  от
которого мурашки бегут по коже, и постепенно к нему  возвращается  привычная
флегматичность.
   - Все же не так уж плохо умереть в  двух  шагах  от  этих  брильянтов,  -
бросаю я.
   - Брильянты исключительные!.. - машинально произносит Бэнтон.
   - Чистый углерод, - добавляю я.
   - Мы с вами тоже не что иное, как набор химических элементов, -  замечает
американец. - Все зависит в конечном счете от структуры и соотношения.
   - Чистый углевод, - повторяю.
   - Пусть будет так. Но за этим углеродом скрываются горы долларов.
   - А как бы вы их использовали?
   - Откуда я знаю? Как-нибудь  использовал  бы,  будь  у  меня  возможность
унести ноги и скрыться  в  неизвестном  направлении.  Но  я  профессионал  и
прекрасно понимаю, что это невозможно, а если бы даже  оказалось  возможным,
то пришлось бы до конца своих дней жить в непрестанном страхе - нет, помилуй
бог. Такова система, Лоран. Однажды попав в нее, выйти не пытайся.
   - Тогда зачем они вам, эти камни?
   - Просто так: поместить в сейф в каком-нибудь  банке.  Все-таки  какая-то
гарантия...
   - Гарантия чего?
   - Да отстаньте вы с вашими вопросами, - бормочет Ральф. - Надоели вы мне.
   - Надо же находить способ убить  время,  Бэнтон.  Если  мы  сможем  убить
время, все окажется легче...
   - Я не против. Убивайте. Только не так. Не  этими  идиотскими  вопросами.
Попробуйте  ходить  на  руках.  Или  свистеть  -  меня  это   будет   меньше
нервировать. Или спойте что-нибудь...
   - А ведь иные в этот час поют... И играют... Оркестр в "Мокамбо"  еще  не
выбился из сил...
   - Да, играют, и поют, и наливаются шампанским,  распутничают,  занимаются
групповым сексом, обжираются мясом, заливая  его  бургундским.  Треплются  о
том, где лучше провести отпуск, на Багамских островах или на  Бермудах...  -
неторопливо излагает он, как бы припоминая, чем еще могут заниматься люди. -
А вот грязную работу предоставляют Бэнтону и ему подобным, и то, что Бэнтона
этой ночью заметут либо он сам задохнется в каком-то подвале  в  собственных
испарениях... никакого значения не имеет,  это  заранее  предусмотрено,  как
неизбежная утруска, словом, это в порядке вещей, об  этом  даже  не  принято
думать...
   Он замолкает, словно желая перевести дух, и я тоже пытаюсь перевести  дух
- мне не хватает воздуха, или я воображаю, что не хватает. Я чувствую, как в
голове снова начинается та отвратительная боль, с которой  я  проснулся  под
вечер в отеле "Терминюс".
   Под вечер в отеле "Терминюс" - сейчас все это мне  кажется  чем-то  очень
далеким, почти забытым, чем-то из Ветхого завета... И Флора, и мосье Арон...
   Проходит время. Может, час, а может, больше. Не желаю смотреть на часы. К
чему на них смотреть, когда знаешь, что тебе больше нечего ждать, кроме... И
мы молчим, каждый расслабился, каждый  занят  своими  мыслями  или  пытается
прогнать их.
   - Вот почему мне бы хотелось унести ноги и  исчезнуть,  если  бы  мог,  -
слышится снова тихий  голос  Ральфа,  совсем  тихий,  потому  что  Ральф,  в
сущности, говорит сам себе, а не мне. - Это было бы наиболее логичным.  Меня
ведь всю жизнь  этому  учили,  это  было  стимулом:  преуспевать,  двигаться
вперед. Ради чего? Чтобы иметь большее жалованье, больше денег. А  раз  так,
раз ты нащупал наконец эти деньги, целые горы денег, почему не набить ими до
отказа мешок и не податься куда заблагорассудится...
   - И все-таки вы бы этого не сделали, - встреваю я совершенно  машинально,
так как мне уже не хочется разговаривать, не хочется ничего.
   - Ну конечно, потому что существует и  другое:  воспитание,  дрессировка.
Мне все время внушали, что наша разведка - это величайшее установление,  вам
тоже, наверно, говорили что-нибудь в этом роде. Мне доказывали, что деньги -
великое благо, и я поверил. Вам говорили, что брильянты  -  это  всего  лишь
чистый углерод, и вы поверили. С чего же вы взяли, что вы выше меня, если вы
такая же обезьяна, как и я?
   - Однако совсем не безразлично, во что  человек  поверил,  -  возражаю  я
равнодушно.
   - Абсолютно безразлично...  Все  -  чистейшая  ложь.  Или,  если  угодно,
удобная ложь. А что из того. что одна из них поменьше, а другая побольше?  Я
- один. Так же как и вы. Каждый из нас сам по себе... Каждый из нас,  жалкий
идиот, поверил, что это не так, ему это вдолбили с корыстной целью...
   Он прекращает рассуждения, а может, продолжает, но только про  себя,  для
него это все равно, поскольку - хотя и упоминает мое имя - обращается он все
время к себе. Если бы он провел день, как я, с мучительной  головной  болью,
если бы какая-нибудь Флора раздавила ему в рот ампулку жидкого газа, у  него
наверняка  пропало  бы  желание  рассуждать,  как  оно  пропало  у  меня,  и
единственное, что я стараюсь сейчас делать, - это не думать о том,  что  мне
уже не хватает воздуха; от такого ощущения немудрено, если начнешь  царапать
ногтями стену, царапать себе грудь и вообще царапаться.
   - И все из-за женщин... - слышу  после  продолжительного  молчания  голос
Ральфа. - В своих устремлениях женщина - необузданное существо,  предсказать
ее поступки невозможно.
   - Так же как и поступки мужчины, - произношу я,  едва  слыша  собственный
голос.
   - Вовсе нет. У мужчины есть какая-то система.  А  раз  есть  система,  ее
можно расшифровать... Тут себя чувствуешь уверенней: есть система,  есть  за
что уцепиться. Другое дело женщина... Вы  сами  как-то  сказали,  что  Флора
налетела на вас, как тайфун. А ведь  это  истинная  правда:  женщины  -  это
стихия, ураган. И не случайно тайфуны  всегда  носят  женские  имена:  Клео,
Фифи, Флора... Ох, эта мне Флора!.. Тайфуны с ласковыми именами...  Налетают
и все опрокидывают вверх дном...
   - Вы уверены? Мы с Розмари жили довольно спокойно... по крайней  мере  до
определенного времени.
   -  Вполне  естественно.  В  центре  урагана  погода   всегда   спокойная.
Безоблачная и тихая. Зато попробуйте стать на его пути... Знаю  я.  что  это
такое - ураганы. Рассказывал же: Гватемала.
   -  Может  быть,  вам  хорошо  знакомы  ураганы,  но  у   меня   создается
впечатление, что женщин вы не знаете, - замечаю я  опять  же  после  долгого
перерыва - Ральф, наверно, уже успел забыть, о чем шла речь.
   - И  женщин  знаю,  -  нудит  американец,  как  свойственно  пьяному  или
засыпающему человеку. - Потому я с ними и не якшаюсь, если вы это  имеете  в
виду... Никогда не якшаюсь. Просто прихожу и плачу... и ухожу с  облегчением
и с тем чувством отвращения, которое позволяет  не  думать  о  них  какое-то
время...
   Он умолкает, совсем замерев там, у стены, куда сполз в тихом истерическом
смехе, давно это было, прошли часы, а может, и годы.  Потом,  по  прошествии
еще нескольких часов или лет, мучительно изрекает:
   - Женщины хороши только на  страницах  журналов,  Лоран...  Журналов  для
подрастающих  онанистов...  Тех  журналов,  где  можно   увидеть   множество
проституток после режиссуры опытного порнографа... А в  обыденной  жизни  их
амбиции и страсти... Нет, не говорите мне... Тайфуны с ласковыми именами...
   Затем опять, после того как миновали часы или минуты, я слышу его  голос,
какой-то очень далекий:
   - Впрочем, вы с полным основанием выгораживаете  их...  этих  женщин.  Не
будь их... я бы вас давно вынюхал и обезвредил.
   - Каким образом? - спрашиваю я, еле разжимая зубы.
   - Самым радикальным... Я  вас  уважаю,  Лоран...  самым  радикальным.  По
отношению к человеку вашего ранга... полумеры оскорбительны...
   И мы продолжаем отдавать концы, каждый у подножия своей стены, каждый  на
своем лобном месте.
   - И вот на тебе... взаимно обезвредили друг друга... в этом бункере...  в
этой нашей общей гробнице... И вам, должно быть,  противно,  что  приходится
умирать рядом с таким... как я.
   - Почему? На поле боя враги часто погибают рядом...
   - Да, верно... погибают рядом... Но хоронить их вместе  не  хоронят...  А
нам выпало остаться в братской могиле... в братской могиле шпионов...
   В сущности, именно тут твое место, говорю я, правда не вслух, потому  что
у меня нет сил говорить вслух. В  этом  бункере  времен  войны.  В  бункере,
который сохранился, хотя война уже далеко позади... В  сущности,  нам  обоим
здесь место, оставшимся от войны, для которых война никогда не  кончалась...
И нечему  тут  удивляться,  что  мы  оказались  вместе,  Ральф...  И  нечего
прикидываться дураком... потому что ты  прекрасно  знаешь,  что  она  совсем
иная, эта наша война, не похожая на ту, с окопами  и  огневыми  позициями...
это совсем другая война, и каждый находится в тылу противника, и у каждого в
тылу имеется свой противник... и пока она продолжается, нам  придется  иметь
дело друг с другом, нам или другим таким, как мы... потому что противник без
противника немыслим... потому что  мы  порождаем  друг  друга,  и,  не  будь
одного, пропала бы нужда в другом, мы соприкасаемся друг с другом, как  день
и ночь, как свет и мрак...
   Свет, да...  Только  он  уже  заметно  слабее...  Он  исчезает.  Наверно,
спускаются сумерки. И я удивляюсь, до каких же пор нам сидеть в этом  мраке,
неужели никто не догадается включить свет.
   Мы с Бориславом притихли каждый  в  своем  кресле  под  зеленым  фикусом,
верхушка  которого  уже  касается  потолка  этого   кабинета.   На   диване,
разумеется, восседает мой бывший начальник, в моем представлении  он  всегда
был немного педант, так же как он всегда придерживался мнения, что я немного
авантюрист. А вот у генерала другая особенность, он не любитель  официальных
заседаний. Вот и сейчас он меряет неторопливыми  шагами  ковер  и  задумчиво
останавливается то здесь, то там.
   - Это не первый случай, - сухо произносит мой бывший начальник,  так  как
ему первому предоставлено слово. - Боев  с  задачей  справится,  и  неплохо,
преодолеет все трудные этапы, и наконец, когда  пора  поставить  точку,  он,
вместо того чтобы поставить точку, обязательно полезет в западню...  Это  не
первый случай...
   - В западню угодить немудрено, - проявляет нетерпение Борислав. - Если бы
в жизни все было как на бумаге, этого бы, конечно, не случилось...
   - Как бывает в жизни, не вы один знаете, - спокойно отвечает  мой  бывший
начальник. - Мы тоже выросли  не  в  канцеляриях...  Хорошо  начертанный  на
бумаге план можно так же хорошо выполнить. Особенно если этим займется такой
опытный работник, как Боев. Если, конечно, вовремя сумеет  подавить  в  себе
склонность к авантюризму...
   -  Какой  еще   авантюризм?   -   снова   вторгается   Борислав   вопреки
установленному порядку. - Разве это авантюризм?
   - Ты пока помолчи, - тихо говорит генерал. - Не прерывай человека.
   - Пускай, - произносит мой бывший  начальник.  -  Меня  это  не  смущает.
Только ему надо быть более объективным. - Он окидывает  моего  друга  острым
холодным взглядом и продолжает: - А как  иначе  назвать  весь  этот  торг  с
американцем? И зачем, собственно, он ему понадобился, этот торг?  Чего  ради
ему надо было соваться в этот бункер?
   - Разве не ясно: чтобы пополнить досье.  Чтобы  добраться  до  последнего
недостающего куска, - отвечает Борислав.
   - Данные, содержащиеся в этом куске, не настолько важны, чтобы ставить на
карту свою жизнь. Их можно было получить и в ходе следствия.
   - Да, но, возможно, не все, а сколько маеты,  сколько  времени  потратили
бы!
   - Но не рисковать жизнью, - спокойно возражает бывший шеф.
   - В конце концов он рисковал собственной жизнью... - кипятится  Борислав,
проглотив конец фразы. Я знаю, что он хотел сказать: "...а не вашей".
   - Наша жизнь принадлежит не только нам, - сухо поясняет бывший шеф.
   - Верно, - соглашается Борислав. - Но что поделаешь: есть  люди,  которые
привыкли доводить дело до конца, выполнять задачу  полностью,  до  последней
точки" даже если это связано с риском не вернуться.
   - Не вернуться - значит не до конца выполнить  задачу,  -  возражает  мой
бывший шеф. - Или выполнить, заплатив слишком дорогую цену.
   Я внимательно слушаю их, скрючившись в кресле. У меня такое чувство,  что
они начинают повторяться - это нередко случается, когда возникает спор, хотя
генерал  не  без  оснований  считает,  что  истина  рождается  в  споре.   Я
внимательно слушаю их, и порой мне становится как-то не по себе и я  прихожу
в недоумение. В самом деле, раз речь идет обо мне, то, может, имеет смысл  и
у меня спросить, как я сам смотрю на вещи, а  не  продолжать  разговор  так,
словно меня здесь нет?
   - Ты  и  впрямь  немного  пристрастен,  Борислав,  -  отзывается  наконец
генерал. - Нельзя закрывать глаза на то, что последнего куска досье у нас до
сих пор нет. Нет у нас его, хотя и заплатили мы за него слишком дорого...  -
Он замолкает, потом говорит с каким-то упреком  в  голосе,  но  упрекает  он
вроде бы не Борислава, а самого себя: - Пристрастен ты, браток... и  я  тебя
понимаю... Мы потеряли опытного работника... и товарища...
   И только теперь я начинаю соображать, почему мне не дают слова  -  потому
что я умер.
   Темнеет все больше и больше, уже почти ничего не видно. Но это не  черная
пелена ночи, а беспокойный сумрак неясных сновидений. И, как всегда в  такие
моменты, я вижу Любо, который идет  с  беспечным  видом  своей  неторопливой
походкой, слегка припадая на одну ногу.
   В те времена, когда мы с ним преследовали  в  пограничье  бандитов  среди
голых каменистых холмов, Любо тяжело ранили, и хотя ему удалось выжить, он с
тех пор прихрамывает, едва заметно, но все же прихрамывает, и это стало  его
неотъемлемой чертой. Он даже во сне является мне чуть прихрамывая, хотя было
бы логично предположить, что призрак не обязательно должен строго копировать
человека - он может передвигаться, не припадая на одну ногу.
   Он подходит ко мне, останавливается, но на меня не  смотрит,  словно  это
явка и мы делаем вид, что совсем не знаем друг друга, а оказались  рядом  по
чистой случайности.
   - Своему бывшему начальнику ты можешь говорить все что угодно, браток, но
только не мне, - бормочет Любо, почти повернувшись ко мне спиной.  -  Я  -то
знаю, зачем ты сунулся на виллу американца, знаю и то,  как  ты  очутился  в
бункере. На виллу ты полез только ради того, чтобы выручить моего мальчишку.
   - Не болтай глупости, - говорю. - Ты же знаешь, я выполнял задачу.
   - Расскажи это кому-нибудь другому, только не мне, я как-никак  сам  тебя
учил этому ремеслу и знаю все твои повадки. И нечего мне толковать, зачем ты
это сделал.
   - Но, выручив Бояна, я тут же мог отправиться восвояси.
   - В том-то и дело, что не мог. И ты это прекрасно понимал.  У  тебя  была
возможность ретироваться, показав им нос, но чуть раньше, когда стало  ясно,
что Боян провалился. И  если  взглянуть  на  это  с  профессиональной  точки
зрения, ты обязан был так поступить. Вместо того чтобы прыгать с террасы, ты
должен был немедленно исчезнуть, предоставив Бориславу выручать парня.  Его,
наверно, все-таки отпустили бы. Зачем они стали бы с ним связываться? Ты  им
был нужен, ты!..
   - Глупости ты говоришь, - отвечаю я, не глядя на Любо, как  будто  у  нас
явка. - Разве мог я махнуть рукой на третью часть досье?
   - Третья часть!.. Велика важность!  Ты  соблазнился  третьей  частью  уже
после того, как пришел к мысли, что тебе все  равно  деваться  некуда.  Тебе
было ясно, что ты приглянулся им в качестве искупительной жертвы и что после
провала Бояна, говоря строго профессионально, тебе там  больше  нечего  было
делать и ты должен был молниеносно исчезнуть. А вместо этого  ты  сам  полез
волку в пасть. Чтобы выручить моего парня.
   - Да перестань наконец болтать всякую чепуху... Строго профессиональн