права скучать. Скука - достояние  более  утонченных  натур,  тех,  кто
вечно мечтает о чем-то ином, о чем-то таком, что... словом, тех, кому снятся
миражи и у кого ветер в голове. А у такого положительного человека, как Пьер
Лоран, нет решительно ничего общего с подобными субъектами. Он  возвращается
домой в один и тот же час, паркует в точно установленном месте свою машину и
занимается строго предусмотренным делом - приготовлением ужина.
   Готовка длится недолго, так как основным и почти единственным  блюдом  на
ужин является яичница  с  Ветчиной,  затем  я  сажусь  за  кухонный  стол  и
методично занимаюсь насущным действом - поглощением пищи, ничуть не заботясь
о том, что мои занавески все еще открыты - любой и каждый  может  убедиться,
что  добропорядочный  человек  Пьер  Лоран  уже  вернулся   домой   и,   как
приличествует добропорядочному человеку, спешит поесть, прежде чем  начнется
многосерийный телебоевик "Черное досье".
   Затем, как вы уже догадываетесь, мои занятия  перемещаются  в  холл,  где
можно подремать какое-то время, вытянувшись в кресле перед голубым  экраном.
Владелец виллы постарался  обставить  холл  довольно  элегантно,  здесь  все
выдержано в зеленых тонах: шелковые обои, бархатные кресла,  большой  ковер,
даже абажуры настольных ламп и те зеленые. Зелень преобладает и  на  висящих
по стенам гравюрах, которые представляют собой  пасторальные  или  галантные
сцены с малой толикой женской наготы и обилием растительности.
   Иногда, после того как очередная серия  "Черного  досье"  уступает  место
очередной  беседе  об  экономическом  кризисе,  я  покидаю  холл  и   лениво
поднимаюсь наверх, в библиотеку. Здесь  шторы  уже  спущены,  и  это  вполне
естественно - не заниматься же чтением на виду у всех. Увы, я  не  испытываю
ни малейшего желания читать, тем более что книги, расставленные  на  полках,
имеют чисто декоративное назначение - их массивные кожаные переплеты  должны
придавать обстановке старинный и ученый  вид.  Как  мне  удалось  установить
после беглого осмотра, это в  основном  сочинения  на  латыни,  учебники  да
справочники прошлого века по садоводству. И поскольку у меня  нет  намерения
погружаться в справочную литературу по садоводству, а шторы,  как  уже  было
сказано, спущены, я позволяю себе покинуть библиотеку, проникнуть  в  темный
интерьер спальни и сквозь щелочку  между  занавесками  устремить  взгляд  на
соседнюю виллу.
   Обычно в этот час  освещены  лишь  два  широких  окна  холла,  подернутые
молочной дымкой муслиновых штор; а то и с полной отчетливостью  раскрывающие
внутренность помещения. Обстановка  старинная,  роскошная,  много  массивной
мебели и хрупкого фарфора. И среди этой роскоши худощавый  пожилой  мужчина,
на которого направлена моя авторучка - подзорная труба.
   Землистого цвета лицо, изрезанное мелкими морщинками,  имеет  болезненный
вид. Вообще-то Горанов, как видно, относится к тому типу  людей,  которые  в
любой момент готовы отдать богу душу, однако, отмеченные такой  готовностью,
они способны прожить столько, что за это время успевают переселиться на  тот
свет все их  близкие.  Ему  наверняка  уже  перевалило  за  шестьдесят,  но,
несмотря на седину и потускневший  взгляд,  он  едва  ли  достиг  следующего
десятка. Рубленые складки образуют на  его  лице  гримасу  недовольства  или
страдания, словно его изводит не очень сильная, но  непрекращающаяся  зубная
боль.
   Одетый в поношенный халат вишневого цвета, он обычно читает газету,  лежа
на диване, или медленно ходит взад-вперед, словно вымеряя длину холла. Когда
длина холла его не интересует, он убивает время за картами. Его единственный
партнер в этих случаях - Пенев.
   Пенев тоже с виду анемичный и болезненный, но до старости ему еще  далеко
- по уже имеющимся у меня сведениям, вот-вот  стукнет  сорок.  Что  касается
данных о его лице, длинном и бескровном, то они весьма смутные, так  что  вы
легко могли бы несколькими годками ошибиться в ту  или  другую  сторону.  Во
всем его облике сказывается что-то острое: в крутом изломе бровей,  в  носе,
вытянутом, словно птичий клюв, в заостренном подбородке, в  колючем  взгляде
маленьких черных глаз. В  углу  бледных,  бескровных  губ  неизменно  торчит
сигарета. Незажженная сигарета. Иногда он ее вынимает изо рта  и  бросает  в
пепельницу, но вскоре  на  ее  месте  появляется  новая,  тоже  незажженная.
Видимо, Горанов не разрешает ему курить. А может, врачи не разрешают.
   Иногда старик резко оборачивается и  глядит  в  окно,  а  порой  и  Пенев
следует его примеру,  словно  за  темным  окном  таится  нечто  неведомое  и
нежеланное. Потом игра продолжается.  Продолжается  обычно  до  одиннадцати,
когда оба бросают карты, а  побежденный  выкладывает  какой-нибудь  банкнот.
Покидая холл, партнеры гасят свет. Этим привычный спектакль кончается.
   Пустой и досадный спектакль, вполне под  стать  этому  тихому  и  сонному
месту, где при необходимости вы могли бы несколько успокоить свои нервы  или
расстроить их еще больше. И вполне под стать милому старому Берну, где после
восьми часов улицы пустеют и где единственно возможное приключение состоит в
том, что Бенато прольет на ваш костюм миланский соус или прожжет  вам  рукав
своей сигаретой.
   Прошло целых две недели, пока однажды утром случилось нечто необычное.  У
моей двери раздался звонок. Не у черного хода, куда мои поставщики  приносят
продукты, а у парадного. Открыв, я оказываюсь лицом к лицу с молодой  дамой.
Не подумайте, что речь идет о самке типа голливудских, чье появление  лишает
героя рассудка. Дама без особых примет - словом, из тех, кого вы на улице не
провожаете взглядом. Средний рост, строгий  серый  костюм  и  как  будто  не
слишком интересное лицо, отчасти скрытое  за  большими  очками  с  дымчатыми
стеклами.
   - Я пришла по поводу квартиры, - прозаично сообщает посетительница.
   - Какой квартиры?
   - Той, что вы сдаете.
   - Нет у меня такой, - говорю в ответ.
   - А объявление?
   - Ах да, объявление... Я  просто  забыл  его  снять,  -  оправдываюсь  я,
вспомнив о визитной карточке над входом  в  сад,  которую  давно  надо  было
убрать.
   - Может быть, вы все же знаете, где тут поблизости есть свободное  жилье?
- продолжает дама.
   - Нет, к сожалению. Сдавали в соседнем доме, но теперь и там занято.
   - Странно... А мне говорили, здесь сколько угодно свободных квартир.
   - Понятия не имею... Весьма возможно, - с досадой бубню я, посматривая на
часы.
   Наконец она кивает мне и направляется к красному "фольксвагену", стоящему
у калитки.
   Следующее утро тоже начинается необычно. Опять  звонок  -  не  с  черного
хода, а с парадного. Передо мной снова вырастает дама, и я не сразу понимаю,
что это вчерашняя посетительница. Пастельно-лилового цвета платье из дорогой
шерстяной ткани плотно облегает ее фигуру, выгодно подчеркивая ее  силуэт  и
щедрые формы бюста. Лицо сегодня  уже  без  дымчатых  очков  в  виде  ночной
бабочки, сияет в обаятельной улыбке. Улыбаются сочные губы и карие глаза под
тенистыми ресницами.
   - Опять я по поводу квартиры, - сообщает дама.
   - Но я же вам сказал, что  у  меня  нет,  -  отвечаю,  пытаясь  выйти  из
шокового состояния. - Теперь, если вы заметили, и объявления уже нет.
   - Верно, заметила, - кивает  незнакомка,  продолжая  озарять  меня  своей
улыбкой, - но, поверьте, я  нигде  вокруг  так  и  не  смогла  найти  ничего
подходящего. Но так как мне стало известно, что вы  один...  И  поскольку  я
готова   довольствоваться   одним   этажом,   а   в   крайнем    случае    и
одной-единственной комнатой, мне пришло в голову, что...
   Я тоже успел кое о чем подумать и даже  готов  на  словах  выразить  свои
мысли - послать нахалку ко всем чертям, но она опережает меня  и  с  той  же
милой улыбкой добавляет:
   - Неужели вы оставите  без  крова  бездомную  женщину,  да  еще  в  такую
холодную и сырую погоду? Уверяю вас, я не пью, не созываю гостей, не пристаю
к хозяину - словом, все равно что и вовсе не существую...
   Пока длится ее небольшой монолог, мои рассуждения постепенно  приобретают
иное направление. В конце концов, эта женщина пришла сюда не просто  так,  а
ради чего-то. Это что-то - едва ли я сам, и было бы недурно понять,  что  же
это такое. И потом, подобное соседство может оказаться весьма полезным. Да и
комната, смежная с холлом, мне совершенно ни к чему.
   - У меня просто сердце разрывается, - тихо говорю я. - Можно бы  уступить
вам комнату на нижнем этаже,  при  условии  что  холл  будет  общим.  Ничего
другого предложить вам не могу.
   - В первый же миг я поняла, что вы человек великодушный, - щебечет  дама,
пока я ввожу ее в дом. - Ничего, что  холл  будет  общим...  Теперь  у  меня
сердце разрывается...
   - Если бы не телевизор, то можно было бы уступить вам весь этаж,  -  сухо
добавляю я. - Как раз  сейчас  показывают  многосерийный  телефильм  "Черное
досье".
   -  Но  тут  просто  великолепно!  -  восклицает  незнакомка,  проходя   в
просторный холл, на который я уже частично утратил права. -  Вся  обстановка
зеленых тонов... Мой любимый цвет.
   Смежная комната и соседствующая с ней  ванная  тоже  вызывают  одобрение.
Однако внимание дамы вопреки женской логике привлекает  не  столько  ванная,
сколько вид из окна. А вид из окна охватывает в основном виллу Горанова.
   - Мне кажется, нам лучше сразу договориться насчет оплаты,  -  предлагает
незнакомка, когда мы возвращаемся в холл.
   - Успеется, - возражаю я. - К тому же мне пора на работу. Вот вам ключ от
парадной двери. Закажите себе дубликат, а оригинал бросьте в ящик для писем.
   Я  киваю  и  ухожу  со  спокойным  видом   -   дескать,   мне,   человеку
добропорядочному и скучному, ничего не стоит доверить свою квартиру  первому
встречному, так как скрывать мне нечего.
   Под вечер, вынимая ключ из нашего тайника, я чуть не сталкиваюсь у  входа
с каким-то бесполым существом в шляпе с широкими полями, в  толстом  свитере
крупной вязки и в синих потрепанных джинсах.
   "Вот и визиты начались!" - мелькает у меня в голове, только  вдруг  хиппи
кажется мне подозрительно знакомым.
   - Вы на маскарад? - спрашиваю я, убедившись, что бесполое существо  -  не
кто иной, как моя женственная квартирантка.
   - На художественную дискуссию, - уточняет дама-хиппи.
   - А, понимаю. Потому-то вы так художественно вырядились.
   - Иначе меня сочтут чужаком. Самое неприятное,  если  в  тебе  заподозрят
чужака.
   Следуя этой истине, незнакомка устраивается в  моем  доме,  как  в  своем
собственном.  Держится,  правда,   без   тени   нахальства,   но   до   того
непосредственно, что остается только удивляться.
   Вечером, по возвращении с упомянутой дискуссии, она плюхается в кресло  и
непринужденно оповещает:
   - Ох, умираю с голоду.
   - Холодильник к вашим услугам, - говорю я.
   - И вы составите мне компанию?
   - Почему бы нет? "Черное досье" уже закончилось.
   Мы идем на кухню.
   Покопавшись в холодильнике, дама-хиппи выбирает именно то,  что  и  я  бы
выбрал, самое прозаичное и самое существенное: яйца и ломоть ветчины.
   - Вы никогда не закрываете занавески? - спрашивает дама, ставя  сковороду
с маслом на газовую плиту.
   - А чего ради я их должен закрывать?
   - Неужто вы не общаетесь с представительницами противоположного пола?
   - Вы первая. А что касается пола... То вы в этом туалете...
   - Чтобы сделаться монахом, мало надеть рясу, господин... Не знаю, как вас
величать...
   - Мое имя вы могли видеть на дверях.
   - Видела, только не  знаю,  как  мне  вас  звать.  Вы  как  предпочли  бы
обращаться ко мне?
   Вопрос ставит меня в затруднение, хотя, вернувшись с работы, я  обнаружил
в холле предусмотрительно оставленную на  столе  ее  визитную  карточку,  на
которой значится:  "Розмари  Дюмон,  студентка.  Берн".  Карточка  шикарная,
гравированная, к тому же только что отпечатанная, даже  краска  размазалась,
когда я с нажимом провел пальцем по буквам.
   - В зависимости от обстоятельств, - отвечаю. - Если вы намерены  остаться
здесь на продолжительное время, я бы стал звать вас Розмари  -  думаю,  рано
или поздно мы все равно к этому придем. А если вы совсем ненадолго...
   - В таком случае зовите меня Розмари, дорогой Пьер.
   Она  выключает  газ,  несет  сковородку  на  стол  и  ставит  на  заранее
приготовленную деревянную дощечку. Но, прежде чем сесть, она делает два шага
в сторону окна  я  резким  движением  задергивает  занавеску.  Вы,  наверно,
обратили внимание на то, что в отличие от театра в  жизни  действие  нередко
начинается именно после того, как закрывается занавес.
   Какое-то время дама-хиппи ест молча, по всей  вероятности,  она  порядком
проголодалась. Когда еды заметно поубавилось,  она  ни  с  того  ни  с  сего
спрашивает:
   - Вам нравятся импрессионисты, Пьер?
   - Признаться по правде, я их часто путаю, все эти школы: импрессионистов,
экспрессионистов...
   - Как вы можете путать  импрессионизм  с  экспрессионизмом?  -  с  укором
смотрит она на меня.
   - Очень просто. Без всякого затруднения.
   - Но ведь различие заключено в самих словах!
   - О, слова!.. Слова - этикетка, фасад... Розмари бросает на  меня  беглый
взгляд, затем снова сосредоточивает внимание на своей тарелке,
   - В сущности, вы правы, - замечает она после двух-трех движений вилкой. -
И в этом случае, как часто бывает, название не выражает явления. И все же вы
не станете утверждать, что ничего не слышали о таких художниках,  как  Моне,
Сислей, Ренуар...
   - Последнее имя мне действительно что-то напоминает, - признаюсь я.  -  О
каких-то голых женщинах. Рыжих до невозможности и ужасно толстых.
   - Понимаю, - кивает Розмари. - Вы не относитесь к  категории  современных
мужчин, для которых характерна широта культурных интересов. Вы  принадлежите
к другому типу - узких специалистов. А какая именно у вас специальность?
   - Совершенно прозаическая: я пытаюсь делать деньги.
   - Все пытаются, притом разными способами.
   - Мой способ - торговля. Точнее, экспортно-импортные операции. Еще точнее
- продукты питания. Вероятно, в соответствии  с  вашей  классификацией  типу
мужчин, к которому вы причисляете меня, отведено место где-то в самом  низу.
Имеется в виду тип мужчин-эгоистов.
   Она отодвигает  тарелку,  снова  окидывает  меня  испытующим  взглядом  и
говорит:
   - "Тип мужчин-эгоистов"? Напрасно вы его так именуете, иного типа  просто
не бывает.
   -  Как  так  не  бывает?  А  филантропы,  правдоискатели,  наконец,  ваши
импрессионисты?
   - Не бывает, не бывает, - качает она головой, словно упрямый ребенок. - И
вы это отлично знаете.
   Потом она озирается и задерживает взгляд на пачке  "Кента".  Я  подаю  ей
сигареты и подношу зажигалку.
   - Сама сущность жизни,  -  продолжает  она,  -  состоит  в  присвоении  и
усвоении, в присвоении и переработке присвоенного: цветок  с  помощью  своих
корней грабит и опустошает почву, животное  опустошает  растительный  мир  и
умерщвляет других животных, ну а человек... человек, еще  будучи  зародышем,
высасывает  жизненные  соки  материнского  организма,  чтобы  потом   сосать
материнскую грудь, чтобы в дальнейшем присваивать все, что  в  его  силах  и
возможностях. И если, к примеру, мы с вами еще живы  и  окружающие  пока  не
растерзали  нас  на  куски,  то  лишь  потому,  что  силы   и   возможности,
подавляющего большинства людей довольно жалки...
   - Если я вас правильно понял, вы считаете, что все крадут?
   - А вы только сейчас узнаете об этом? Все, к чему вы ни  протянете  руку,
уже кому-то принадлежит. Следовательно, раз вы берете, вы  кого-то  грабите.
Конечно, общество, то есть сильные, присвоившие право действовать  от  имени
общества, создали сложную  систему  правил,  чтобы  предотвратить  грабеж  и
обеспечить  себе  привилегию  грабить   других.   Законы   и   мораль   лишь
регламентируют грабеж, но не отменяют его.
   - Скверным вещам учат вас в школе, - роняю я меланхолически.
   - Этим вещам учит не школа, а жизнь, -  уточняет  Розмари,  устремляя  на
меня не только вызывающий взгляд, но и густую струю дыма.
   - Какая жизнь? Бедных бездомных студентов?
   - Благодаря вам я уже не бездомна. И, пусть это покажется  нескромностью,
должна добавить, что и на бедность не  смею  жаловаться.  Мой  отец  накопил
немало денег именно по вашему методу - торговлей.
   - Чем он торговал?
   - Не продовольствием, а часами. Но это деталь.
   - Которая не мешает вам видеть в нем вора.
   - Не понимаю, почему я должна щадить его, если  не  щажу  остальных?  Все
воры...
   - И вы в том числе?
   - Естественно. Раз я живу на его ворованные деньги.
   - Логично! - киваю я и смотрю на часы. - Вроде бы пора ложиться спать.
   - В самом деле. Я что-то не в меру разболталась.
   - Наверное, вы держите под подушкой красную книжечку Мао...
   - Допустим. Ну и что? - снова бросает она на меня вызывающий взгляд.
   - Ничего, конечно. Дело вкуса. Но раз  уж  мы  заговорили  о  вкусах,  то
позвольте заметить: одежда хиппи вам никак не идет.  Ваша  фигура,  Розмари,
достойна лучшей участи.
   Пожелав ей спокойной ночи, я удалаюсь на верхний этаж. И быть может,  это
чистая случайность, но больше мне никогда не приходилось  видеть  Розмари  в
драных джинсах и мешковатом свитере.
   "Не  пью,  гостей  не  созываю  -  словом,  все  равно  что  я  вовсе  не
существую..." Должен признать, что, поселившись у  меня,  Розмари  соблюдает
все  пункты  вышеприведенной  декларации,   кроме   одного:   она   все-таки
существует. И вполне отдает себе в этом отчет, да еще старается, чтобы  и  я
не упускал этого из виду. Вернувшись со  своих  лекций,  она  так  грациозно
покачивается  на  высоких  каблуках,  очертания  ее  бедер   и   бюста   так
соблазнительны, а глаза - просто грешно  прятать  такие  глаза  за  стеклами
очков - смотрят на меня с такой многообещающей игривостью,  что...  Как  тут
усомнишься в ее существовании?
   - Скучаете? - спрашивает она, бросив на  диван  сумочку  и  перчатки.  И,
прежде чем я решил, что сказать в ответ, добавляет: - В таком случае давайте
поужинаем и поскучаем вместе.
   В сущности, с моей квартиранткой особенно не соскучишься.  Она  постоянно
меняет  наряды,  которые  приволокла  в   трех   объемистых   чемоданах,   и
возвращается  домой  то  светски  элегантной,  словно   с   дипломатического
коктейля, то в спортивном платье с белым воротничком,  напоминая  балованную
маменькину дочку, то в строгом темном костюме,  будто  персона  из  делового
мира. Постоянно меняется не только ее внешность, но и ее манеры, настроение,
характер  суждений.  Веселая  или  задумчивая,  болтливая  или   молчаливая,
романтически наивная  или  грубо  практичная,  сдержанная  или  агрессивная,
притворная  или  искренняя,  хотя  заподозрить  в  ней  искренность   весьма
затруднительно.
   Как-то в разговоре я позволил себе заметить:
   - Вы как хамелеон, за вами просто не уследишь.
   - Надеюсь, вам известно, что такое хамелеон...
   - Если не ошибаюсь, какое-то пресмыкающееся.
   - Поражаюсь вашей грубости: сравнить меня с пресмыкающимся!
   - Я имею в виду только вашу способность постоянно меняться.
   - Тогда вы могли бы сравнить  меня  с  каким-нибудь  чарующе-переменчивым
драгоценным камнем.
   - С каким камнем? Я, как вам известно, камнями не торгую.
   - Например, с александритом... Говорят, утро у  этого  камня  зеленое,  а
вечер красный. Или с опалом, вобравшим в себя все  цвета  радуги.  С  лунным
камнем или с солнечным.
   -  Уж  больно  сложно.  Совсем  как  у  импрессионистов.  Не   лучше   ли
ограничиться более простым решением: выберите себе какой-нибудь определенный
характер и не меняйте его при всех обстоятельствах.
   - А какой вы советовали бы мне выбрать?
   - Настоящий.
   - Настоящий? -  Она  смотрит  на  меня  задумчиво.  -  А  вы  не  боитесь
ошибиться?
   У нее красивое лицо, но, чтобы  увидеть,  какое  оно,