алево, кажется, кухня.
   - Федя, черт тебя возьми!
   Троепольский заглянул в кухню - голое  окно,  нагромождение  какой-то
посуды на столе, козлоногая табуретка, черная  тень  от  нее  лежала  на
линолеуме, и никакого Феди.
   Ощущение опасности стиснуло горло, а  потом  стекло  вниз  по  спине.
Волосы на затылке встали дыбом.
   Что-то размеренно капало в глубине  квартиры,  и  ему  казалось,  что
капает у него за спиной, а там ничего не могло  капать!  Он  нетерпеливо
повел шеей, трусливо кося глазами за плечо. Щека, шершавая  от  вечерней
щетины, прошуршала по воротнику куртки, ему показалось,  что  прошуршала
очень громко.
   Какой-то посторонний  звук,  Арсений  явственно  расслышал.  Какой-то
очень странный повторяющийся посторонний звук.
   Шипение? Шорох?
   Он резко повернулся и настороженно обвел глазами квадратную переднюю.
Все та же куртка, тот же коврик и разномастные ботинки, наваленные горой
в углу.
   Троепольский потер затылок, стараясь ослабить давящий обруч паники, и
сделал два шага, преодолев коротенький коридорчик.
   В комнате было совсем темно, даже не слишком  понятно,  есть  ли  там
окно, и если есть, то где оно. Правой рукой он опять зашарил по обоям.
   - Федя! Ты тут или тебя нет?!
   Собственный голос показался ему чужим, и в тишине, которая  наступила
после этого бессмысленного вопроса,  Арсений  снова  услышал  тот  самый
размеренный звук. Он стал ближе и явственнее.
   Что-то здесь не так.
   Надо уходить отсюда. Прямо сейчас. Надо выйти на лестницу  и  вызвать
милицию.
   Пальцы вдруг наткнулись на пластмассовый квадрат, и в эту  секунду  в
кромешной темноте,  к  которой  уже  стали  привыкать  глаза,  произошло
какое-то движение, словно сгусток тьмы метнулся на него.  Метнулся...  и
задел. Арсений отшатнулся, чувствуя, как от первобытного страха  пустеет
в голове, и что-то слабо ударило его в висок, как  будто  смазало.  Очки
упали, и, кажется, он наступил на них. Темный силуэт рванулся мимо него,
и за спиной погас свет. Стало черно.
   Отдаленный удар, размеренная дробь, и больше ничего.
   Совсем ничего.
   Без очков в темноте он ничего не видел - вот  такая  особенность  его
зрения. Он не был фатально близорук, так, слегка, как все много читающие
и пишущие люди, но в сумерках становился слепым, как крот.
   Впрочем, говорят, что крот, хоть и слеп, все же как-то  ориентируется
в темноте. Арсений Троепольский в темноте мог только  стоять.  Двигаться
не мог.
   Размеренный звук, к которому он прислушивался десять секунд  назад  -
нет, не десять, какие там десять, три секунды назад! - пропал  и  больше
не повторялся. Спина и ладони были мокрыми.
   Черт побери все на свете, что здесь происходит?!
   Рассердившись на себя за свою панику, беспомощность и еще за то,  что
ничего не видит, он снова зашарил  по  стене,  нащупал  пластмассовое  и
квадратное и нажал.
   Свет послушно зажегся. Словно все в порядке.
   Будто так и надо.
   Большая квадратная комната. Облезлый шкаф, коричневый диван, обои  на
каждой стене разные. С правой стороны -  громадный  письменный  стол  со
стеклянной  столешницей,  неуместный  до  такой  степени,  что  хотелось
протереть глаза. Стол сверкал почти  операционной  чистотой.  На  нем  -
жидкокристаллический монитор, сделанный на  заказ,  ибо  мониторы  таких
размеров в магазине не продавались, аккуратные  стопки  дисков  и  почти
никаких бумаг.  Панель,  предназначенная  для  компьютерной  клавиатуры,
наполовину выдвинута, многочисленные шнуры спрятаны в черный кофр, чтобы
не болтались под ногами. Кресло, отвечающее всем на свете эргономическим
правилам, чуть покачивалось из стороны в сторону.
   Между столом и креслом на полу в луже крови лежал человек.
   Именно в луже. Она стремительно заливала светлый паркет,  подбиралась
к колесику щегольского письменного стола.
   Троепольский закрыл и открыл глаза.
   В ушах зазвенело. Ноги стали ватными. Паника кулаком  ударила  его  в
живот.
   - Федя!! - крикнул он, прыгнул вперед, отшвырнул кресло и  присел  на
корточки. - Федя!
   Бессмысленно было звать  Федю  -  он  не  слышал  своего  начальника.
Впрочем, он больше никого и никогда не услышит.  Вместо  головы  у  Феди
было что-то отвратительное, бурое, черное, с вылезшими острыми обломками
белых костей. Щека смята неживыми складками, и нос, уткнувшийся  в  пол,
странно сплющен, словно Федю старались вбить в этот самый пол.
   Троепольскому стало плохо.
   Так плохо, что пришлось взять себя за  горло  и  подержать  некоторое
время,  стискивая  пальцы,  ледяные  даже  сквозь  перчатку.  Потом   он
выпрямился, все еще держась за горло, перешагнул неживую Федину  руку  и
опрометью ринулся в кухню. По пути  попалась  козлоногая  табуретка.  Он
опрокинул ее. Табуретка страшно загрохотала.
   Ему нужно подышать. Просто подышать. Дышать в одной  комнате  с  тем,
что раньше было Федей, он никак не мог. Дернув раму,  которая  охнула  и
осталась на месте, он сообразил, что для того, чтобы ее  открыть,  нужно
повернуть какие-то  ручки.  Он  стал  крутить  эти  самые  ручки,  плохо
понимая, что делает, и уверенный только в одном - если он сейчас же, сию
же минуту не откроет это гребаное окно, ему придет конец.
   Как Феде.
   Окно открылось, ледяные гомеопатические шарики брызнули ему  в  лицо.
Арсений задышал, широко открыв рот, и заскреб пальцами  по  слежавшемуся
желтому снегу, захватил немного, щепотку, и сунул ее в рот. Снег отдавал
автомобильной гарью и мокрой  кожей  перчатки.  Он  сдернул  рукавицу  и
вцепился в снег ногтями.
   Стало легче. Или не стало?..
   Он оглянулся назад, в  темноту  квартиры  -  где-то  между  пижонским
столом  и  эргономическим  креслом  лежал  его  заместитель.  Чудовищно,
несправедливо и непоправимо мертвый.
   Арсений Троепольский стал тем, кем стал, потому что специально учился
"владеть  ситуацией"  -  по  американским  книжкам.   Предусмотрительные
американцы понаписали кучу книг абсолютно обо всем, в том числе и о том,
как следует "овладевать ситуацией", когда она "выходит из-под контроля".
   "Данная ситуация из-под контроля не выходит, - подумал  Троепольский,
рассматривая свои мокрые пальцы. - По крайней  мере,  из-под  моего.  Ее
контролирует кто-то совсем другой".
   Или что?.. Сердечный приступ,  упал,  ударился  головой  о  "каминную
решетку"? В детективных романах кто-нибудь обязательно время от  времени
падает и ударяется темечком о каминную решетку,  экономя  таким  образом
силы и фантазии автора, которому уже не надо ничего больше выдумывать.
   Зачем-то он опять натянул перчатку, постоял еще  немного,  глубоко  и
размеренно дыша открытым ртом, а потом решительно повернулся. Он  должен
пойти и "овладеть ситуацией".
   Он зажег свет  в  кухне,  потом  в  коридоре  и  -  после  секундного
замешательства - вошел в комнату.
   Ему очень хотелось, чтобы того, что лежало на полу, не стало.  Просто
не стало и все. Или оказалось бы, что Федя пьян и спит,  или  что  он  и
впрямь ударился головой о  каминную  решетку  -  только  не  до  смерти.
Господи, прошу тебя, пожалуйста,  пусть  окажется,  что  он  жив,  и  я,
матерясь от злости и облегчения,  сейчас  буду  поднимать  его,  волочь,
тянуть, тащить в машину и отвезу в медпункт, где ему зашьют  ссадину  на
лбу!..
   И все! Все!..
   Но  Феди  не  было.  Было  мертвое  тело  -  совершенно  пустое,  так
показалось Троепольскому, так он это понял. То есть раньше внутри  этого
тела был Федя, а теперь его не стало - некого тащить в больницу,  нечего
зашивать. Кому нужна пустая оболочка без души?!
   "Овладеть ситуацией" никак не удавалось.
   Кто бил его по голове, так что проломил кости?! Зачем?! За что?!
   Что-то хрустнуло под ботинком, и Троепольский стремительно поднялся с
корточек. Ему показалось, что он наступил на раздробленную кость, бывшую
раньше частью Фединой головы. Опять навалилась тошнота.
   Нет. Ничего такого.
   Он наступил на свои очки.
   Они  слетели,  когда  мимо  него  пронеслось  что-то  темное,   будто
материализовавшееся  из  Фединой  смерти.  Арсений  отшатнулся,  и  очки
слетели.
   Он посмотрел на входную дверь. Она все еще была приоткрыта.
   Значит, пять минут назад здесь был Федин убийца.
   Троепольский его спугнул. Если бы он приехал на  пять  минут  раньше,
возможно, Федя до сих пор был бы жив.
   Если бы он не ошибся подъездом, Федя  был  бы  жив!  Если  бы  он  не
пережидал на крылечке юнцов с пивными бутылками, Федя был бы  жив.  Если
бы он догадался объехать пробку, Федя был бы жив!
   Они вместе начинали работать - прошли все, и огонь, и воду, и  медные
трубы, как водится. Они девять лет делали одно дело. Феде не было равных
в том, что называлось модным словом "дизайн", - он видел этот мир иначе,
чем большинство остальных людей, и умел это выразить так, что все  вдруг
понимали - ну да, да, конечно,  именно  так  и  только  так,  почему  же
раньше-то никто этого не замечал?! Он  любил  всех  бездомных  собак,  и
кормил их, и пристраивал знакомым.  Еще  он  любил  сосиски,  детективы,
Стинга, кино про любовь и растворимый кофе, который  Арсений  однажды  в
приступе самодурства запретил в конторе, только  у  Феди  в  столе  была
банка, и он потихоньку отсыпал  оттуда,  играя  по  всем  правилам  -  в
начальника и подчиненного.
   Федя то и дело влюблялся, и все в  каких-то  дурех,  и  жаловался,  и
печалился, и вздыхал, а Троепольский только раздражался - он-то  никогда
и ни в кого не влюблялся, потому что это мешает работе, а он умел только
работать, и больше ничего.
   Как он станет работать без Феди?!
   Он вдруг понял, что сейчас заплачет, что уже плачет, потому что щекам
стало горячо, а в горле как-то очень узко, и в глазах странно дрожало  и
двоилось. Последний раз  он  плакал,  когда  ему  было  лет  пятнадцать.
Бабушка умерла, и именно тогда он понял, что умрут все, и  испугался,  и
плакал от испуга и горя.
   Он прижал пальцы к глазам, очень крепко, чтобы загнать обратно слезы,
и загнал.
   Он не знал, что ему делать дальше. Что вообще делают в таких случаях?
Куда бегут? Кому звонят?
   Зачем-то он собрал с пола остатки своих очков и горкой выложил  битое
стекло на край сверкающего письменного стола.
   Он мог бы остановить убийцу  -  в  прямом  смысле  слова  остановить,
схватив за рукав. Он не вернул бы обратно Федю, но хотя бы знал, кто  во
всем виноват. А он не остановил!
   Из книжек и фильмов он помнил совершенно  точно,  что  нельзя  ничего
трогать на "месте происшествия", но  он  должен  был  знать,  что  здесь
случилось! Он перебрал все диски, стопкой выложенные на столе, - музыка,
музыка, опять музыка, установочная программа, последний проект,  который
делали для автомобильного завода. Собственно, пока его делал один  Федя,
остальные подключатся  на  более  поздней  стадии,  когда  Федя  наваяет
что-нибудь сказочно красивое, а Троепольский одобрит,  добавит  от  себя
немного красоты и "запустит проект в работу".
   Из  набора  дисков  никак  нельзя  было  узнать,  что  случилось.  Он
огляделся по сторонам с тоской и страхом,  чувствуя,  как  необратимо  и
навсегда меняется мир  вокруг  него  -  и  прежний,  легкий,  свободный,
веселый, не вернется больше никогда!
   Ни следов, ни оброненного носового платка с монограммой, а лучше бы с
адресом, ни  сигаретного  пепла,  ни  разорванного  в  клочья  договора,
ничего, что могло бы навести Троепольского хоть на какую-нибудь  внятную
мысль. Зачем?! За что?!
   Так тоскливо ему было, так гадко, так отвратительно в одной комнате с
тем непонятным, что раньше было Федей, что он все время  заставлял  себя
смотреть строго на какой-нибудь предмет или в стену, не смотреть  на  то
ужасное, на полу.
   Он вызвал милицию - долго объяснял, что не знает  адреса,  по  буквам
диктовал фамилию. "Как? - устало спрашивала тетка в трубке.  -  Еще  раз
повторите. Тобольский?"
   Дожидаясь этой самой милиции, он ушел на лестницу и сел на ступеньку,
рядом с прикрученной сигаретной банкой, издававшей  немыслимую  вонь,  и
курил, и заставлял себя не думать ни о чем.
   Самым трудным было заставить себя не думать о том, что в  двух  шагах
от него был человек, убивший Федю, а он упустил его.
 
*** 
 
   Найти место для машины в тесноте и давке  Газетного  переулка  всегда
было задачей не  для  слабонервных,  а  Полина  в  этот  вечер  как  раз
оказалась слабонервной. Одного она подрезала так, что он  шарахнулся  от
нее вправо и забился за фонарный столб,  второго  загнала  в  сугроб,  а
третьего просто вытеснила  с  единственного  пятачка,  куда  он  пытался
припарковаться.
   - Идиотка! - опустив стекло, заорал этот самый третий. - Дура,  блин!
Куда тебя несет, ты че, не видишь меня, что ли?!
   -  Вижу,  -  пробормотала  Полина  себе  под  нос,  выкрутила   руль,
прицелилась, нажала на газ. Тот, за опущенным стеклом, ахнул и вытаращил
глаза. Ее бампер замер в сантиметре от его бампера,  и  она  лихо  сдала
назад - зарулила.
   На заднем сиденье были портфель, пакет с бумагами и Гуччи. Портфель и
пакет она выудила легко, а Гуччи забился в самый угол  и  трясся  мелкой
припадочной дрожью.
   - Ты че?! В морду захотела?! В морду,  что  ли,  дать  тебе?!  Дубина
стоеросовая! Ты че, не понимаешь, сколько твоя, блин,  уродина  стоит  и
сколько моя машина?!
   - Гуччи, - позвала Полина, по пояс свешиваясь на  заднее  сиденье,  -
иди сюда, Гучинька!
   Достать песика было никак невозможно. От страха перед тем, что вопило
так близко, за тоненькой  автомобильной  дверцей,  за  грязным  стеклом,
бедный Гуччи уползал в дальний  угол,  косил  выкаченным  карим  глазом,
поджимал лапы и, кажется, начал икать.
   - Ездить научись, оглобля! Повезло тебе, что я сегодня добрый!  Дура,
блин, уродка! В морду бы тебе дать по  справедливости,  да  неохота  мне
пачкаться об тебя!..
   Машины даже не сигналили, а ревели и стонали,  потому  что  жаждавший
справедливости  мужик,  бранившийся  у  нее  за  стеклом,  бросил   свою
драгоценную тачку прямо посреди переулка, и движение  встало,  и  пробка
образовалась, и порядок нарушился.
   - Гучинька, - уговаривала Полина, - пойдем, заинька.
   Заинька отодвигался все глубже и теперь уже отчетливо икал от страха.
   Порода  называлась  "Китайская  хохлатая".  Очень,  очень  редкая   и
драгоценная порода. И главное,  дивной  красоты.  Все  тщедушное  тельце
голое и розовое, как у младенца. Немного жидкой шерстки на лапах, эдакая
кисточка на хвосте и подобие дамской прически "с начесом" на  макушке  и
на растопыренных, как у летучей мыши, ушах. Этот представитель китайских
хохлатых был как-то по-особому, трогательно несчастен, выкаченные  глаза
смотрели с  каким-то  особенным  трогательным  ужасом,  а  задница  была
особенно голой.
   Полине его сплавила подруга Инна, улетевшая кататься на  лыжах.  Инне
некуда было его деть - кататься на лыжах с китайской  хохлатой  в  руках
было бы невозможно, а только для сидения на руках данная собачка и  была
предназначена. Инна предполагала, что "хохлатого" заберет мама, которая,
как назло, в это время отправилась на Дальний Восток, то ли покупать, то
ли продавать какие-то верфи. Решив не откладывать  из-за  Гуччи  покупку
или продажу верфей, редкого песика привезли  Полине.  Обцеловали  обоих,
оставили кучу наставлений, специальной еды, несколько изящных пальто,  в
которые следовало наряжать  зверя  перед  выходом  на  улицу,  несколько
изящных ошейников, которыми следовало украшать  зверя  перед  выходом  в
свет, и укатили, а Гуччи остался. Он сидел на полу в Полининой квартире,
вовсе не предназначенной для содержания  таких  тонких  натур,  тоскливо
смотрел на нее выпуклыми  карими  глазами,  встряхивал  ушами  и  трясся
крупной дрожью. С тех пор она каждый день брала его с собой  в  контору,
ибо одного его оставлять  было  никак  нельзя,  и  на  работе  почти  не
поднималась с кресла, потому что Гуччи трясся у нее на коленях.
   - С-сука! - выдал последний аккорд темпераментный водитель  и  сделал
неприличный  жест  в  сторону  своей  иномарки,  перегородившей   тесный
переулок. Другие машины, выстроившись за ней, выли, не переставая.  -  И
ты сука, и собака у тебя, сука... уродка!
   "Сука" как раз была кобелем, но Полина возражать не  стала.  В  конце
концов, она сделала то, что было ей нужно,  -  заехала  на  единственный
свободный пятачок, а уж кто там что при этом про нее подумал или сказал,
какая разница!
   Она вытащила Гуччи, который от ужаса втиснулся между дверью и  задним
креслом, и запихала его себе за пазуху. Он тут же  поехал  вниз,  и  она
потуже подтянула пояс пальто. Водитель вдалеке уже садился в свою машину
- слава богу! - но, завидев, что она  вышла,  повторил  свой  изысканный
жест на этот раз в ее сторону. Она отвернулась. Держать Гуччи,  портфель
и пакет и еще закрывать машину было очень неудобно,  но  она  закрыла  и
заковыляла по ледяным кочкам к  подъезду.  Идти  было  довольно  далеко.
Хорошо, что хоть так удалось припарковаться. Обычно она оставляла машину
на Никитской. Повезло ей сегодня.
   Слава богу, давешний водитель  не  знает,  как  ей  сегодня  повезло.
Вспомнив, она чуть не  уронила  пакет,  и  Гуччи  завозился  и  затрясся
сильнее, почувствовав ее беспокойство.
   Мимо пронеслась машина.
   - Дылда, блин! - крикнул ей в лицо ее обидчик.
   - Идиот, - бодро отозвалась она.
   Трудно делать вид, что ей все равно, когда на самом деле это не  так.
Но она делала.
   В офисе в восьмом часу  был  самый  разгар  дня.  Никто  и  не  думал
уходить, все ждали шефа, поехавшего добывать у Феди печать.
   В круглом кресле скучал курьер, который привез договоры, чтобы на них
поставили эту самую печать.
   - Давно  сидит?  -  тихонько  спросила  Полина  у  новой  секретарши,
стаскивая пальто. Гуччи вывалился из теплой ткани, она подхватила его  и
осторожно посадила на стул.
   Секретарша сделала круглые  глаза  и  спросила,  можно  ли  потрогать
песика. Полина разрешила и вновь спросила про курьера.
   Шарон Самойленко заскучала и ответила, что точно она  не  знает,  так
как в это время выходила.
   - В какое время? - раздражаясь, спросила Полина. Вот, решила  Лаптева
рожать ни с того ни с сего, и они все теперь без нее пропадут!
   Шарон немного подумала и сказала,  что  этого  она  точно  не  знает,
потому что в это время выходила.
   - Вот теперь все ясно, - подытожила Полина. - А шеф? Не звонил?
   Шарон повеселела и радостно ответила, что звонила ему сама.
   - Когда он приедет?
   Секретарша молчала и смотрела на Полину.
   - Или вы выходили и тогда, когда ему звонили?
   - Не-ет, - возмутилась бедная юная Шарон, - как же я выходила,  когда
я ему звонила!
   Клинический случай. Помочь ничем нельзя.
   Полина  подхватила  Гуччи,  собрала  свои  многочисленные  пожитки  и
двинулась в сторону своей комнаты.
   - Девушка, - с тоской вопросил ей в спину курьер,  -  вы  не  знаете,
долго мне еще сидеть-то?
   - Сейчас узнаю, - не оборачиваясь, пообещала Полина.
   Она дошла до своей двери - у нее был отдельный кабинет,  Троепольский
после ремонта создал ей все условия, - выпустила  Гуччи  в  продавленное
кресло и прикрыла его пледом. Плед мелко задрожал.
   Она покидала на пол сумки и  дошла  до  Гриши  Сизова,  именуемого  в
конторе Гриня, третьего по важности человека в конторе.
   - Гринь, прости, пожалуйста, ты не знаешь, когда Арсений будет?
   - Понятия не имею, - бодро ответил тот. - У Федьки ни один телефон не
отвечает, ни мобильный, ни  домашний.  Может,  Арсений  его  в  больницу
поволок или куда там еще...
   Полина помолчала.
   - А шефу ты не звонил?
   - Да не звонил я!  -  с  досадой  сказал  Гриня  и  даже  на  секунду
оторвался от своего компьютера, чтобы взглянуть на нее.  -  Ты  что,  не
знаешь его? Я ему позвоню,  а  он  мне...  по  лысине,  да?  -  И  Гриня
энергично постучал себя по заросшей густыми  волосами  макушке.  -  Если
тебе надо, звони ему сама.
   - Да  мне  не  на