Саша  Белошеев  выехал  в
коридор  вместе  с  креслом  и  теперь  вытягивал  шею  в  ее   сторону,
откинувшись на спинку. На коленях у него была  компьютерная  клавиатура.
Ира выглядывала из своего кабинета - на кончике носа очки, в одной  руке
папка, а в другой ручка.
   Все слышали, как Полина кричала. У них в  конторе  никто  никогда  не
кричал.
   -  Федька  умер,  -  сказала  Полина   негромкой   скороговоркой.   -
Троепольский вызвал милицию, и они теперь  думают,  что  это  он  его...
убил.
   Ирка ахнула и сорвала с носа очки.
   - Гриш, он просил тебя позвонить. Прямо сейчас. Или  он  имеет  право
только на один звонок?
   - Иди ты к черту, - рыкнул Сизов и скрылся за своей дверью.
   Саша с грохотом обвалил с коленей клавиатуру.
   - Господи, - пробормотала Ира, - господи, какой ужас.
   Из-за чьей-то двери грянул "Рамштайн" - финальный аккорд  сегодняшней
мистерии.
   ...Или трагедии?
 
*** 
 
   Вода и так была очень горячей, но, стоя под душем, он  все  делал  ее
погорячее - пока мог терпеть.  Потом  терпеть  стало  невозможно,  и  он
перестал.  Весь  мир  заволокло  паром  -  он  даже  руку  свою  не  мог
рассмотреть, плечо видел, а пальцы нет.
   Вода катилась по лицу, он слизывал ее с губ, и ему все казалось,  что
она невыносимо воняет. Отвратительно воняет тюрьмой.
   Кто-то из его "временных  удовольствий"  однажды  оставил  у  него  в
ванной  гель  для   душа   "Лавандовый".   "Лавандовый"   имел   крепкий
косметический дух, и он вылил на себя уже  пол  флакона,  но  ничего  не
помогало.
   Вода на губах была на вкус, как тюрьма.
   Забавно.
   Его продержали в кутузке три дня, а потом выпустили, "за  отсутствием
улик".  Наверное,  если  бы  улики  "присутствовали",  его  посадили  бы
всерьез. Вот черт, ему даже в голову не могло прийти ничего подобного!..
   Вода попала в горло, и  он  закашлялся.  В  голове  сильно  и  быстро
стучало - от горячей воды и кашля.
   Нужно выходить, иначе он  свалится  в  обморок,  ударится  головой  о
"каминную стойку", и ему придет конец, как Феде.
   Феде проломили голову в его съемной квартире,  и  менты  решили,  что
проломил  он,  Арсений   Троепольский,   который   оказался   на   месте
происшествия первым, - больше свалить не на кого, больше там никого и не
было.
   Троепольский работал с Федей всю  жизнь.  Он  не  помнил  уже,  когда
работал один. О том времени ничего не осталось  -  ни  воспоминаний,  ни
побед, ни потерь. Насмешница Варвара Лаптева называла их с Федей "Тарзан
и Чита". Тарзан - начальник. Чита - заместитель. Идеальная пара. Тройка,
если прибавить Сизова, последнего из могикан.
   Кто, черт возьми, посмел убить Федю?! Кто?! Зачем?!
   В голове вдруг зашумело так сильно, что пришлось опереться  о  мокрый
горячий кафель и даже приложиться щекой к распластанной ладони. Жестяные
струи лупили затылок, обжигали  кожу  под  волосами.  Невыносимо  воняло
тюрьмой. Держась за стену, Арсений выбрался из душа, вытерся, морщась от
отвращения,  и  напоследок  немного  полил  себя  туалетной   водой   из
прохладного и гладкого флакона. Вода называлась "Картье"  -  серебристые
тонкие элегантные буквы по кругу. Он посмотрел на флакон и сунул  его  в
шкафчик. Шкафчик полыхнул ему  в  лицо  отраженным  светом,  и  пришлось
зажмуриться, и хорошо, потому что смотреть на себя в зеркало он не мог.
   От "Картье" тоже несло  тюрьмой.  И  в  квартире  был  стойкий  запах
кутузки, должно  быть,  из-за  одежды,  кучей  сваленной  перед  входной
дверью. Он вошел в свой дом и первым делом сбросил с  себя  все,  в  чем
был, включая очки. Теперь, покосившись на зловонную  кучу,  он  трусливо
перебежал в спальню, выхватил из гардероба  чистые  джинсы,  напялил  их
прямо на голое тело и некоторое время думал.
   Только один вопрос его занимал - кто? И, пожалуй, еще один - зачем? И
он ничего не испытывал, кроме горячего и острого, как  давешние  водяные
струи, бешенства. Еще брезгливость, пожалуй, к  самому  себе,  к  своему
отвращению и страху.
   И все. Больше ничего.
   Он сунул ноги в летние кроссовки, валявшиеся  на  полу  под  одеждой,
дернул створку шкафа, закрывая полки и вешалки,  и  решительно  вышел  в
холл.
   Ему нужна трезвая и холодная голова - собственно, только такая у него
и имелась в наличии! - но куча барахла на полу не давала ему покоя.
   Запах кутузки приблизился, вполз в голову,  занял  там  много  места,
освободившегося за три дня бездействия и бешенства, - пожалуй, теперь он
точно знает, что именно испытывает дикий зверь, ни за  что  ни  про  что
посаженный в клетку. Три шага вдоль, два шага поперек,  стена,  решетка,
вонь.
   Очки валялись сверху, он подцепил их и кинул в  кресло,  надевать  не
стал, а одежду сгреб в кучу - ботинок  вывалился,  и  Арсений  осторожно
присел, чтобы поднять его. Той рукой, в которой был  зажат  ботинок,  он
открыл  замок,  ногой  толкнул  тяжелую  дверь  и  вышел  на  лестничную
площадку.
   Площадка была чистой и просторной, напротив всего одна квартира, и он
даже толком не знал, кто в ней живет. Хорошо бы никто не жил, ничего  не
видел, ни о чем не спрашивал!..
   - Что ты делаешь?!
   Голос  грянул  из  пустоты,  и  он  остановился  посреди  лестничного
пролета. Куча барахла мешала ему, кроме того, он был без очков.
   - Господи, Арсений, что ты делаешь?! Ну, конечно. Картина Репина  "Не
ждали".
   - Помоги мне.
   Она секунду помедлила, потом  подбежала,  процокали  ее  каблучки,  и
сняла немного барахла сверху кучи. Сняла и оказалась с ним нос к носу.
   - Что это такое? Куда ты это тащишь?!
   - На весеннюю распродажу, - ответил он любезно. - Иди за мной.
   Она послушно потащилась за ним. Она почему-то всегда его слушалась...
   Троепольский дошел до первого этажа, до каморки консьержки, и  свалил
одежду на пол.
   Консьержка вытаращила глаза.
   - Что это вы, Арсений Михайлович? Никак переезжаете?
   - Не дождетесь, - под нос себе пробормотал Арсений Михаилович. Полина
расслышала, а консьержка нет.
   - Эдита Карловна, это мои... старые вещи.  Вы  посмотрите,  если  вам
что-то нужно для кого-нибудь, возьмите,  а  если  нет,  выбросьте.  -  И
добавил:
   - Пожалуйста.
   Он рос в хорошей семье и вырос вежливым мальчиком.
   - Давай. Кидай. - Это уже к Полине. Она опять секунду помедлила и  не
кинула.
   - А ты карманы в этих... старых вещах проверил?
   Про карманы он даже не вспомнил.  Эдита  Карловна  смотрела  на  них,
разинув рот, полный золотых и серебряных зубов. Переводила взгляд с  них
на барахло и обратно.
   Полина стремительно присела - Гуччи  в  элегантном  полосатом  пальто
завозился и занервничал у нее под мышкой - и стала решительно копаться в
одежде Арсения, отыскивая карманы.
   Консьержка неожиданно взвизгнула и подскочила так, что  чайная  ложка
звякнула о подстаканник.
   - Господи Иисусе, это что у вас?
   - Где? А, это моя собака.
   - А чего это она такая? Лишайная, что ли?
   - Это такая редкая порода. Специальная.
   - Без шерсти, что ли?
   В одном кармане был  бумажник,  в  другом  ключи  от  машины.  Полина
достала бумажник и сунула Трое-польскому.  Он  взял,  и  она  продолжила
шарить.
   Ручка. Сложенный вчетверо листок бумаги. Десять копеек. Кажется, все.
   - А телефон? Паспорт?
   - Дома.
   - Точно?
   - Страсть какая-то, а не собака.  И  чего  только  не  придумают,  а?
Собака на то и собака, чтобы в шерсти  быть,  хозяев  охранять.  А  это?
Разве ж это собака?
   - Такая порода.
   - Точно, не лишайная она?
   Прямо у Полины перед носом были гранитные плиты пола и его  ноги  без
носков, всунутые в старые кроссовки. Она отвела глаза и поднялась, сразу
оказавшись одного с ним роста.
   - Арсений Михайлович, так чего мне делать-то?
   - Что хотите. Если вам ничего не нужно, выбросьте.
   -  Выбросьте,  -  пробормотала  консьержка  с  презрением  к  богатым
недоумкам,  вроде  Троепольского,  которые  время  от  времени  начинают
"чудить", - как бы не так! Такие вещи, да выбрасывать!..
   - Пошли. Извините нас, Эдита Карловна. - За руку он потащил Полину  к
лестнице, и примерно на середине пути она выдернула руку.
   - Ты что? С ума сошел?
   - А что такое?
   - Да ничего такого! Зачем ты все... выбросил? Арсений Троепольский не
мог сказать Полине Светловой, что выбросил все потому, что в его доме от
этих вещей невыносимо воняло тюрьмой, и, как выяснилось совсем  недавно,
он просто не в состоянии жить в этом запахе. И он сказал:
   - Какое тебе дело?
   Собака Гуччи из-под ее локтя посмотрела на него укоризненно. Гуччи не
понравился его тон.
   - Да мне никакого дела до этого нет, но тебя  три  дня  продержали  в
кутузке.
   - И что? У меня  теперь  подмоченная  репутация?  Эдита  Карловна  не
сможет подарить мои штаны своему сыну по идейным соображениям?
   - А то, что приедут менты, и она им скажет, что от одежды, в  которой
ты был у Феди, ты моментально избавился. И что тогда?
   Она была права, и от ее правоты он раздражался все сильнее.
   - И что?
   - Ничего. У тебя будут неприятности.
   - У меня и так их полно. Заходи.
   Он пропустил Полину в квартиру, захлопнул дверь, обошел ее  и  исчез.
Гуччи затряс ушами и посмотрел на Полину с вопросительной укоризной. "Он
просто хам и совсем не джентльмен, - вот что выражали выпученные Гуччины
глазки. - Зря ты с ним связалась".
   - Да я и не связывалась, - прошептала Полина и ссадила собаку на пол.
   - Что?  -  Троепольский  стоял  в  дверях,  вид  у  него  был  крайне
раздраженный.
   - Тебя давно отпустили?
   - Два часа назад.
   - Почему ты никому не позвонил?
   - Кому, например?
   - Сизову. Или... мне.
   - Почему я должен вам звонить?
   - Ты не должен, - тихо ответила она, - но мог бы.
   - Ну хочешь, - предложил он, - я тебе позвоню. Прямо сейчас.
   Она ехала и мечтала утешать его, если он окажется  дома.  Адвокат,  с
которым она  разговаривала  накануне,  уверял,  что  в  ближайшее  время
Арсения непременно выпустят, ибо держать его  дальше  "под  стражей  нет
никаких законных оснований", и она поехала на свой  страх  и  риск,  изо
всех сил надеясь, что его уже выпустили.
   Арсения выпустили, но о том, что  его  нельзя  утешать  -  никому  не
позволено, - она забыла. Его никогда нельзя было утешать, он не давался.
   - Ты на машине?
   Полина  посмотрела  на  него  -  бледный,  смуглый,  заросший,  очень
раздраженный.
   - Конечно.
   - Я сейчас оденусь, и ты меня отвезешь на работу. Кстати,  тебе  тоже
неплохо бы на работу сходить.
   - Мне нужно с тобой поговорить.
   - О чем, черт возьми?!
   - О Феде.
   Тут он внезапно повернулся и ушел, а Гуччи,  семеня  тонкими  лапами,
подбежал и прижался к  Полине,  как  актриса  мелодраматического  жанра.
Полина подхватила песика и отправилась разыскивать  шефа  в  недрах  его
собственного жилья.
   В  отличие  от  Феди  Троепольский  вовсе  не  считал,   что   должен
опроститься и снизить потребности не просто до  нуля,  а  прямо-таки  до
абсолютного нуля. У него была просторная и в меру уютная квартира, очень
мужская и приспособленная только  для  одного  человека.  Полина  всегда
чувствовала себя в ней не то чтобы странно, а как-то... не на месте, что
ли. Лишней как будто. Впрочем, она и была здесь лишней.
   Троепольский в спальне ожесточенно рылся в шкафу и на Полину даже  не
взглянул. Она постояла-постояла в  дверях,  вошла  и  села  на  плетеную
корзину, которая помещалась в ногах императорской кровати. Гуччи  трясся
у нее на руках, лохматые уши дрожали.
   Троепольский мельком глянул на них и продолжал рыться.
   - Зачем ты его сюда приволокла?
   - Он все время со мной. Он один не может.
   - Здорово, - оценил он.
   - Что ты ищешь?
   - Очки, черт возьми!
   - В кресле лежат какие-то очки.
   - Они мне не подходят.
   Не мог же он сказать ей, что  это  те  самые,  в  которых  он  был  в
кутузке, и теперь вряд ли он сможет когда-нибудь их  носить!  Надо  было
выбросить их вместе со всем остальным барахлом, а он пожалел.
   Полина смотрела ему в  спину  -  длинная  мужская  спина  с  цепочкой
позвонков.
   - Арсений, поговори со мной, пожалуйста.
   - Я говорю.
   - Что случилось? Ты понимаешь, что случилось? Он наконец нашел  очки,
нацепил их и посмотрел на нее - так, что она  непроизвольно  подвинулась
на плетеной корзине. Гуччи тоненько заскулил.
   - Я понимаю, что случилось. Федьку убили.
   - Зачем?! За что?!
   - Вот этого, - сказал он любезно, - я как раз не понимаю.
   - У него что-то украли?
   - У него нечего красть. Компьютер на месте, а больше  у  него  ничего
нет.
   - Ты... посмотрел?
   - Нет. Я не смотрел. Но красть у него нечего.
   - А с компьютером?.. Все в порядке?
   Он дернул вторую полированную дверь, открылись полки от пола почти до
потолка, и опять стал ожесточенно копаться. Очки взблескивали на носу.
   - Полька, о чем ты меня спрашиваешь?
   - О Федином компьютере.
   Он перестал рыться, но не обернулся.
   - Ты спрашиваешь, не влез ли я в Федькин компьютер сразу после  того,
как нашел его с проломленной башкой?..
   Именно об этом она его и спрашивала, потому что это был очень  важный
вопрос. Самый важный вопрос. Полина знала это, а Троепольский не знал.
   - Я не копался. Ты что? Идиотка? Я приехал к нему за печатью,  открыл
дверь и... и... - Теперь он смотрел на нее, не мигая,  и  от  неловкости
она еще подвинулась назад и нервным движением закинула  за  плечо  прядь
черных волос. И перехватила свою придурочную собаку, которая возилась  у
нее под мышкой.
   - Если бы я не парился в пробке, если бы не ошибся подъездом, если бы
лифт быстрее приехал, он был бы жив! Жив! А ты, твою  мать,  говоришь  -
"компьютер"! За каким хреном мне сдался -  его  компьютер,  когда  я  не
успел! А мог успеть!..
   - Ты ни в чем не виноват, - быстро сказала  она,  -  жизнь  не  знает
сослагательных наклонений.
   Про эту жизнь, которая "не знает сослагательных наклонений",  он  был
наслышан. Только что по всем телевизионным каналам отгремели поминки  по
тирану, почившему полвека назад, и  во  всех  репортажах,  зарисовках  и
"документальных  детективах"  то  и   дело   употреблялось   это   самое
"сослагательное наклонение", - а вот если бы телефон позвонил,  охранник
зашел, да еще почту привезли, может, он еще и очухался бы, тиран-то!..
   Неизвестно почему вспомнив про  телевизионные  поминки,  Троепольский
пришел в бешенство.
   Если бы не вспомнил, не пришел бы, но жизнь не  знает  сослагательных
наклонений. Лицо у него изменилось.
   - Ты что? - испуганно спросила Полина. Гуччи заскулил еще тревожней и
затрясся еще сильнее. Элегантное полосатое пальтецо его пошло складками.
   - Ничего! Федьку прикончила какая-то сволочь, а ты  -  компьютер!  Да
при чем тут компьютер! Ему полголовы снесли до... до костей, до  мозгов,
ты понимаешь это или нет?!  Дура!  И  они  решили,  что  это  сделал  я,
понимаешь?! Я! Что это я подошел к нему сзади, когда он  за  компьютером
сидел, что я с собой топор принес или что там, что я... Федьку!
   Он сорвал очки и швырнул их в сторону кровати. Полине показалось, что
еще секунда, и он ее ударит, или начнет  биться  головой  о  стену,  или
заплачет - потому что глаза у него стали дикие, она никогда не видела  у
него таких глаз.
   Лучше бы ударил.
   - У него в двери даже замок... дерьмо, а не замок! Он  же  ни  о  чем
никогда не думал! И какая-то сволочь его по голове... когда он не видел!
Он спиной сидел! А они решили, что это я!..
   Полина спихнула Гуччи на императорское покрывало -  от  ужаса  уши  у
песика  сложились,  как  крылья,   -   проворно   поднялась   и   обняла
Троепольского  вместе  с  его  слезами,  гордостью,  горем  и   желанием
немедленно перегрызть горло хоть кому-нибудь, ей, к примеру.
   Он выворачивался. Ругался. Он стискивал зубы и обзывал ее,  и  прятал
лицо, и злобно и коротко дышал, но она пересилила его.
   Он перестал вырываться, обнял ее за шею - он всегда так  обнимал  ее,
как маленький, - и некоторое время они постояли молча. Ладони, державшие
ее шею под волосами, были влажными и жесткими.
   - Я найду того, кто его... ударил.
   - Конечно.
   - Я найду и убью его.
   - Найдешь и убьешь.
   - Сам. Потому что менты все равно никого и ничего не найдут!
   Полина тоже была абсолютно убеждена, что никого и  ничего  не  найти,
именно  поэтому  ей  так  важно  знать,  трогал  ли  Троепольский  Федин
компьютер!
   - Я не понимаю, зачем? - вдруг с силой произнес он. - За  что,  я  не
понимаю?! Федька! Он безобидный, как... дождевой червяк, черт возьми! Он
вообще никогда ни во что не вмешивался,  он  за  дверь  всегда  выходил,
когда я... на Марата орал или на Сашку!.. - Тише.
   Даже сейчас, в горе, и неизвестности, и потрясении,  ей  трудно  было
обнимать его... просто так. Слишком  давно  и  слишком  всерьез  он  был
"мужчиной ее жизни", чтобы она могла взять и "выключить" все свои  мысли
о нем, все тяжкие думы о том, что  все  могло  быть  совсем  по-другому,
только захоти он, чтобы так было.  Его  вирус,  когда-то  отравивший  ей
кровь, никуда не исчез, она-то это точно знала! Лучше б ей не знать.
   Она знала, как он спит, как целуется, какие у него зубы и  волосы  на
груди. Она знала, как он ест, - все равно что, лишь бы быстро и запивать
молоком. Почему-то он все запивал молоком, даже водку,  это  было  очень
смешно, и очень по-детски, и нравилось ей,  потому  что  ей  все  в  нем
нравилось! Она знала, каково это - заснуть и проснуться рядом с  ним,  в
его запахе, тепле, в его мыслях, - они все были о работе и только одна -
о ней, Полине. Но ей и одной было достаточно, правда!
   Как-то сразу, в самом разгаре их романа, он понял, что  на  этот  раз
все гораздо серьезней, чем обычно, а  дальше  станет  еще  серьезней,  и
осторожно и нежно свел все на нет, как будто создал оптический  обман  -
вроде ничего не меняется, и каждый новый день  повторяет  предыдущий,  а
когда она очнулась, он был уже далеко. Не вернуть.
   Впрочем, его нельзя было вернуть, если он сам не хотел  возвращаться,
а он не возвращался никогда. Только вперед! Всегда.
   - Ты что? - Кажется,  он  вдруг  уловил  ее  напряжение,  потому  что
отодвинулся и глянул ей в лицо.
   Полина  улыбнулась  принужденной  фальшивой  улыбкой,  взяла  его  за
запястья и осторожно развела руки.
   Он посмотрел на нее серьезно, моментально догадавшись, в чем дело. Он
всегда и обо всем сразу догадывался  -  по  крайней  мере,  о  том,  что
касалось Полины.
   - Брось ты, - сказал он негромко. - Нет.
   - Что - нет?
   Все нет. Нет. Один раз она уже это проходила.
   С нее хватит.
   Слишком близко он опять оказался и слишком... не вовремя.  Никогда  и
ничего между ними не было возможно, а сейчас стало невозможно вдвойне  -
из-за того, что она знала, а он не знал.
   Из-за Фединого компьютера. Из-за врага,  неизвестного  и  оттого  еще
более опасного.
   Троепольский вдруг обо всем позабыл - о раскуроченной Фединой голове,
о собственном малодушии, о сослагательном наклонении, поминках тирана, о
страхе и бессилии, которого он никогда не испытывал раньше. И  о  запахе
тюрьмы позабыл, и о том, что должен спешить.
   Очень давно он был с ней наедине. Тысячу лет назад, а может,  десять.
"Чашка кофе в середине  рабочего  дня"  не  в  счет,  а  именно  это  он
практиковал в последнее время...
   Кажется, зима была или вот как сейчас -  зыбкая  грань,  безвременье,
смутное перетекание из одного в другое, ни в том, ни в другом нет ничего
хорошего. Арсений тогда уже принял решение, только  она  еще  ничего  не
знала. Он занимался с ней любовью, словно прощался, а  ей  померещилось,
что наконец-то он понял что-то такое, чего не понимал никогда, - поэтому
все так ярко, и остро, и необыкновенно.  Вдруг  ему  показалось  страшно
важным вспомнить то, что он уже позабыл, - какая  она  с  ним,  как  она
дышит, двигается, молчит, стискивает зубы и таращится на него. Почему-то
она никогда не закрывала глаз, вс