виатуре  гамму,
сначала в одну, потом в другую сторону. Полина  пристально  смотрела  на
его пальцы.
   Не надо было спать с ним.
   Ты же все про себя знаешь. Он уже забыл, а ты теперь наворотишь  черт
знает чего и будешь вылезать из этого, и не вылезешь никогда,  и  решишь
"вышибать клин клином", как уже было однажды. Только  клинья  никуда  не
годились, ничего нельзя было ими вышибить. Троепольский  был  слишком...
не похож на всех остальных известных ей мужчин, чтобы отделаться от него
с помощью каких-то примитивных клиньев. Она потихоньку восхищалась им  и
- вот что странно! - при этом видела насквозь.
   Он упрям и чудовищно самоуверен. Он искренне полагает себя гением  от
дизайна - и  следом  за  ним  так  полагают  все  окружающие,  от  самых
последних журналистов  до  самых  больших  бизнесменов.  Он  все  делает
по-своему. Он никому не позволяет контролировать себя и свою драгоценную
работу - несколько раз таким образом он упускал  очень  выгодные  заказы
только потому, что глупые заказчики непременно хотели знать, что  именно
станет ваять для них Троепольский  на  их  же  собственные  деньги.  Без
работы он моментально становился раздражителен и зол. Во время работы он
не  видел  и  не  слышал  ничего  вокруг.  Тех,  кто  не  признавал  его
дизайнерских заморочек, а его самого гением, он попросту не замечал. Ему
некогда было тратить время на дискуссии с коллегами и  конкурентами,  на
получение премий, на участие в церемониях, и он не тратил,  не  получал,
не участвовал. Ему недосуг было купить машину - и он  не  покупал,  хотя
все вокруг время от времени произносили какие-то правильные слова, вроде
"статус" и "положение о бязывает".  Его  репутация  была  надежной,  как
депозитарий швейцарского банка, и терялась  в  заоблачных  высотах,  как
Джомолунгма. Он искренне считал, что нет  таких  денег,  которые  нельзя
было бы заработать. Он не верил ни во что и ни в кого, кроме себя, и был
абсолютно убежден, что сможет переделать этот мир так, чтобы он стал для
него максимально удобен.
   Он эгоист, трудоголик и гордец, каких мало. У него андалузские глаза,
блестящие черные волосы, достававшие почти по плеч, и привычка сидеть  в
кресле,  по-турецки  скрестив  ноги.  Ему  нельзя  возражать  и  с   ним
бесполезно спорить - он все равно не услышит. Просвещенный монарх.
   Зачем она в него влюбилась, идиотка? Он  не  годится  для  жизни,  он
годится только для работы - той самой, которую он придумал  себе  девять
лет назад, когда никаких таких работ  еще  не  существовало  в  природе.
Дизайнер сайтов! Параллельно и перпендикулярно он занимался еще десятком
разнообразных вещей -  вроде  промышленного  и  еще  какого-то  дизайна,
разработкой сложных программ, еще он рисовал немного, придумывал обложки
для журналов и кофейные кружки для конторы с необыкновенными  ручками  -
шалил.  И  был  совершенно,  совершенно  непригоден  для  жизни,  Полина
прекрасно об этом знала. Еще она знала, что озеро Байкал - самое  чистое
в мире, ну и что? Ничего. - Арсений? - М-м?
   - Что ты ищешь?
   - Я ищу  какие-нибудь  следы  уралмашевского  макета,  -  ответил  он
любезно. - А ты что думала? Золото?
   Ничего такого она не думала, просто знала, что следов он не найдет.
   Конечно, он ничего не нашел.
   Тогда он оторвался от монитора, выдвинул все  шесть  ящиков  Фединого
письменного  стола  и  принялся  последовательно  выгружать  на  пол  их
содержимое. Марат переглянулся  с  Полиной,  снизу  вверх  кивнул  ей  и
тихонько вышел, прикрыв за собой дверь.
   Ему нужно было кое-что выяснить. Ему непременно нужно  выяснить,  кто
допоздна оставался в конторе накануне  Федькиной  смерти,  а  кто  уехал
раньше. Ему нужно подстраховаться, а он все никак не мог придумать,  как
это сделать.
   Троепольский   все   выгружал   справочники,   проспекты,    словари,
растрепанные журналы - среди "Electronic Letters", "Nature" и  "Science"
попался вдруг "XXL - хороший  мужской  журнал",  -  какие-то  распечатки
старых проектов, о которых он  сам  давно  позабыл.  Потом,  тяжеловесно
громыхая,  из-под  пальцев  покатилась   банка   растворимого   кофе   -
Троепольский  быстро  и  виновато  усмехнулся,  -  кодаковский  пакет  с
фотографиями,  диски  в  пластмассовых  конвертах,  диски  в   коробках,
пакетиках и вообще без коробок и пакетиков.
   Полина сунула под мышку свою суперсобаку, присела на корточки и стала
рассматривать  журналы.  -  Там  макета  точно  нет,   -   сухо   сказал
Троепольский, и она ничего не ответила.
   Федина жизнь, вывернутая на ковер, производила странное и болезненное
впечатление - как будто без согласия хозяина они вторглись в его личный,
интимный мир, как мелкие отвратительные жулики, а он не может  прийти  и
дать им за это по шее! А они... пользуются этим.
   - Ничего не понимаю, - пожаловался Арсений, выпрямился  и  сцепил  на
затылке руки. - Ты что-нибудь понимаешь, Полька?
   Она понимала, но сказать не  могла,  как  китайская  хохлатая  собака
Гуччи.
   Троепольский покачался в кресле туда-сюда,  наклонился,  потянулся  и
выудил из кучи бумаг на полу разноцветный кодаковский пакет.  На  пакете
были изображены счастливые до идиотизма люди на роликовых коньках. Тоже,
наверное, какой-нибудь умник придумал,  вроде  того,  что  решил  "взять
качество за правило".
   Идиоты на картинке Троепольского раздражали, и  он  перевернул  пакет
другой стороной. Фотографии  веером  разлетелись  по  столу  -  довольно
много. Он стал смотреть по одной. Подошла Полина и тоже  стала  смотреть
из-за его спины. Гуччи часто дышал ему в ухо.
   На всех фотографиях был примерно один и  тот  же  сюжет,  близкий  по
идиотизму изображенному на пакете. Федя Греков на фоне разных пейзажей и
ландшафтов обнимался с какой-то  девицей.  Иногда  девица  позировала  в
гордом одиночестве. Иногда в  одиночестве  позировал  Федя.  Неописуемая
красота.
   - Кто это, ты не знаешь? - спросил Троепольский, рассматривая девицу.
Полина отрицательно  покачала  головой.  Он  не  мог  этого  видеть,  но
почему-то понял.
   - Племянница, что ли?
   - Нет, племянницу я видела. Это не она.
   - Когда ты видела племянницу?
   - Три дня назад. Когда ты... к Феде уехал. Она за ним заезжала, а его
не было, и тебя не было.
   Троепольский откинул голову и снизу вверх посмотрел на Полину, и  она
посмотрела в его перевернутое лицо.
   Вот черт побери.
   - Почему ты мне не сказала? - Что?..
   - Что за Федей заезжала племянница.
   - Троепольский, ты что? Дурак? Какое это имеет значение, заезжала она
или нет?
   Он вдруг подумал, что это имеет огромное значение.
   - Последний раз она заезжала лет восемь назад, еще в старый  офис.  С
мамашей. А тут вдруг приехала, и именно в день его... убийства.
   Он выговорил это слово, как-то странно Складывая губы, и Полина вдруг
подумала уныло - никто никогда не любил тебя так, как я.
   Вот до чего дошло.
   - Она сказала, что они ужинать собирались или куда-то пойти. В  кино,
что ли. Я забыла.
   - У тебя есть ее телефон?
   - Телефон? - поразилась Полина. - Фединой племянницы?!
   - Ну, не моей же! - сказал Троепольский нетерпеливо, отвернулся, и ей
стало легче дышать. - У меня где-то есть  телефоны  матери  или  сестры.
Наверное, надо позвонить...
   - Наверное.
   - А это тогда кто? Если не племянница? - И он опять  стал  перебирать
фотографии. Краски были сочными, а лица счастливыми.
   - Подружка?
   -  Полька,  ты  когда-нибудь  видела,  чтобы  он  фотографировался  с
подружками? И вообще, его подружек ты видела?
   Полина призналась, что, пожалуй, нет.
   - А я видел, - заявил Троепольский.  -  Фотографировать  их  не  было
никакого смысла.  Во-первых,  они  все  на  одно  лицо,  во-вторых,  для
фотографирования совершенно непригодны.
   - А для чего пригодны? - наивно спросила Полина, которая и вправду не
поняла.
   Троепольский объяснил - для чего, очень точно и  ясно  сформулировал,
это он умел.
   - А тут явно не проститутка. - И  он  помахал  фотографией  у  Полины
перед носом. Она проследила за его рукой.
   Ее не интересовали Федины снимки,  и  она  не  понимала,  почему  они
интересуют Троепольского.
   Ее интересовал договор, на котором кто-то написал черным фломастером:
"Смерть врагам" - и то, как он попал к Троепольскому в спальню.
   Она была уверена, что, как только узнает ответ на этот вопрос, узнает
ответ и на все остальные - имя врага вдруг проступит на поверхности, как
детская переводная картинка проступает из-под туманного слоя скользкой и
мокрой бумаги.
   - Где ты взял договор с Уралмашем, который я у тебя видела?
   - Не знаю, - сказал он быстро, и Полина поняла - соврал. Опять.
   Зачем?! Зачем?!
   - А почему ты спрашиваешь?
   - Потому что это странно - макет пропал, а договор почему-то оказался
у тебя дома! Ты же никогда не берешь домой бумаг!
   - Не знаю, - повторил он упрямо, - понятия не имею.
   Он врал, и это пугало ее ужасно!
   Он не мог быть причастен, она точно знала, что не мог,  но  почему-то
он врал! Что он задумал? Имело ли это отношение к Фединой смерти? Или он
впутался во что-то такое, из чего  не  знает,  как  выбраться?  И  тогда
Федина смерть - только начало?!
   На столе тренькнул телефон, и они оба  вздрогнули,  словно  Федя  мог
позвонить с того света. Они посмотрели  друг  на  друга  и  на  аппарат,
который опять нетерпеливо тренькнул.  Полина  протянула  было  руку,  но
Троепольский опередил ее.
   - Я сам.
   - Арсений Михайлович? - спросила в трубке  Шарон  Самойленко.  -  Это
вы?
   Троепольскому ничего не оставалось делать, как  признаться,  что  это
он.
   - Вам Грекова звонит, - сообщила Шарон.  "Звонит"  она  произнесла  с
ударением на первый слог, разумеется. Троепольский поморщился  -  он  не
мог слышать ничего такого.
   - Какая Грекова?
   - А такая, что покойника нашего родная  сестра  Галина.  Она  звонит.
Будете говорить или не будете?
   - Да. Буду, - и, закрыв трубку рукой:
   - Полька, если вы завтра не  найдете  ей  замену,  я  ее  убью,  меня
посадят, контора развалится, и  вы  все  останетесь  без  работы  и  без
зарплаты. Здравствуйте, Галина, это Арсений Троепольский.
   - Арсений! Господи, какое несчастье!
   - Да, - согласился Троепольский, - несчастье.
   - Мы остались совсем одни, сироты. У нас был только Федя,  и  его  не
стало! Арсений, кто мог...  как  мог...  такой  чудесный,  чудесный  был
человек.
   - Чудесный, - опять согласился Троепольский. Полина стояла у него  за
спиной, Гуччи как будто придвинулся - сопение раздавалось прямо  у  него
над ухом. Троепольский слегка повернул голову и оказался нос  к  носу  с
китайской хохлатой. Она - он  то  есть  -  выкатила  глаза,  подумала  и
лизнула его в щеку. И когда его  лизнула  китайская  собака,  ему  вдруг
полегчало - так, что он даже  смог  слушать  рыдание  Фединой  сестры  в
трубке, оставшейся "сиротой".
   - Гуччи! - перепуганно прошептала Полина и отдернула  мохнатую  морду
от  щеки  Троепольского.  Напрасно  она  перепугалась  -  он  совсем  не
сердился.
   - ...что нам теперь?! Как нам теперь?! Как мы станем жить?!  Из-за...
из-за какого-то негодяя! Мой брат, мой родной брат!
   - Галина, вы... успокойтесь, пожалуйста.
   - Как я могу успокоиться, Арсений! Наша жизнь  кончилась!  Мы  теперь
никому не нужны, совсем никому! Кто это сделал?  Скажите  мне,  кто  это
сделал?
   - Я не знаю, - сказал Троепольский, морщась. - Я попробую узнать.
   - Ко мне приходила милиция, - прорыдала Федина сестра, - задавала мне
вопросы! Господи, они думают, что я знаю, кто его... убил!
   Милицейский майор Никоненко Игорь Владимирович упек  Троепольского  в
кутузку - именно потому, что думал, что Федю убил именно он.  И  вопросы
всякие задавал, и смотрел насмешливо, и даже его брови выражали, что  он
не верит ни одному слову, которыми тот пытался оправдываться, и что дело
за малым - поймать  его  на  чем-нибудь,  "зацепиться",  как  говорят  в
детективных сериалах, и больше Троепольский "не отмажется".
   "Бандит должен сидеть в тюрьме", - энергично говорил Глеб  Жеглов,  и
Троепольский был с ним полностью согласен до тех самых пор, пока в  роли
бандита не оказался сам. А про себя он точно знал, что он - не бандит.
   - Вы должны нам  помочь!  -  выдохнула  в  трубке  безутешная  Федина
сестра. - Вы столько лет знали Федю! Вы... вы просто обязаны!
   - Да я и не отказываюсь, - пробормотал Троепольский.
   Бедный Федя.
   -  Вы  должны  помочь  нам  с  похоронами  и  со  всеми...  траурными
мероприятиями. По-хорошему вы должны были бы  все  это  взять  на  себя.
Разве нет? Милиция наконец разрешила забрать тело.
   - Наверное, да, - согласился Троепольский.
   - Тогда, может быть, вы подъедете, и мы все обсудим?  Да,  и  в  морг
надо позвонить, договориться насчет тела и насчет забора.
   - Какого забора? - тускло спросил Троепольский. Жить ему не хотелось.
   - Когда забирать, - с некоторым недоумением ответила Федина сестрица,
- когда забирать тело. Значит, насчет забора и еще насчет...
   В трубке вдруг послышался какой-то посторонний звук, как будто  удар,
и отдаленный вскрик: "Мама!" Троепольский выпрямился в кресле.
   - Галина? - позвал он осторожно.
   - Да-да, но я больше не могу говорить, вы мне перезвоните,  или  нет,
вы мне не перезванивайте, а я лучше сама!..
   - Мама!!
   - Галина, что происходит?
   В трубке захрипело и  будто  покатилось,  Троепольский  оглянулся  на
Полину, но она не слышала возни и криков.
   - Галина, что там у вас происходит?!
   - Это не Галина, - вдруг сказали ему в ухо.  -  Меня  зовут  Лера.  Я
племянница Федора Грекова. Вы кто?
   - Арсений Троепольский.
   - Вы-то мне и нужны, - жестко сказала племянница. - Вы можете со мной
увидеться?
   - Когда?
   - Прямо сейчас. Приезжайте в кофейню на Пушкинскую. Забыла,  как  она
называется, то ли "Кафе Тун", то ли "Кафе  Бин".  С  правой  стороны  от
метро. Знаете?
   - Не знаю, но найду.
   - Тогда приезжайте.
   - Постойте, - крикнул Троепольский. - Как я вас узнаю?
   - Это просто, - холодно сказала племянница. - Я очень красивая.
 
*** 
 
   Григорий Сизов смотрел в разверстые недра своего монитора и думал.  У
него только так и получалось думать - глядя в компьютер. Думать отдельно
от компьютера он никак не мог, как все люди,  которые  проводят  за  ним
очень много времени.
   Жизнь встала на дыбы так неожиданно  и  так  безнадежно,  что  Сизов,
привыкший к тому, что он -  свободный,  образованный,  в  меру  богатый,
ничем особенно не озабоченный, - никак не мог с ней справиться.
   Пришла пора брать ответственность на себя, а ему не  хотелось  ничего
такого брать. Как-то и в сорок два года ему удавалось оставаться  милым,
избалованным, славным, чуточку эгоистичным мальчиком  "с  прошлым".  Это
самое прошлое было таинственным и недоступным, а  будущее  он  заказывал
себе сам, как ему хотелось, и это было просто и приятно.
   В минувшую  субботу  первый  раз  в  жизни  он  крепко  поссорился  с
партнером.
   Вообще  у  них  было  замечательное  партнерство  -  они  никогда  не
ссорились,  не  делили  деньги,  не  дышали  друг  другу  в  спины.  Они
предоставили   Троепольскому   возможность   делать   все,    что    ему
заблагорассудится, в обмен на известную свободу и еще на то, что  он  не
нагружал их глупыми административными вопросами, вроде подбора персонала
или поиска нового офиса, когда старый становился маловат,  а  на  памяти
Сизова он становился маловат уже трижды.
   В субботу Федор Греков без предупреждения явился к нему домой.  Когда
Сизов открыл, тот отшвырнул дверь, чуть  не  стукнув  хозяина  по  носу,
обежал все комнаты с видом мужа, который ищет дорогую супругу в объятиях
полюбовника, даже в ванную заглянул, и там что-то с грохотом обрушилось.
   - Федь, ты чего? - лениво спросил Сизов из  коридора.  Федя  все  еще
шуровал в ванной. - Постирать приехал?
   И откусил от яблока, которое держал в руке.
   Он прекрасно знал - для чего тот приехал. Он все знал,  и  чувствовал
себя погано, и яблоко кусал от того, что ситуация  была  дурацкая,  -  в
такие Сизов не попадал никогда.
   Федя показался из ванной, вид у него был свирепый и одновременно  как
будто смущенный.
   Он не нашел ничего, что подтверждало бы его подозрения, - еще бы! - и
чувствовал себя дураком. Еще он не знал,  как  именно  нужно  ссориться,
потому что раньше они не ссорились.
   Так  они  стояли  и  молчали   -   Сизов   с   яблоком,   старательно
прикидывающийся равнодушным,  и  Федя,  похожий  на  большую  несчастную
гориллу.
   - Ты вот что, - сказал Федя через некоторое время,  -  ты  брось  все
это, Гриня. Еще не хватает!
   Сизов знал, что ни за что не "бросит". Впервые в жизни он  столкнулся
со сложностями такого рода и  давно  отступил  бы,  если  бы  было  куда
отступать. Отступать Сизову было некуда, да и не хотелось.
   - Федь, - начал он, рассматривая яблоко со всех  сторон,  словно  это
была бог весть какая  интересная  штука,  -  тебе  не  кажется,  что  ты
вмешиваешься не в свое дело?
   - Да не кажется мне, твою мать!..
   - А мне кажется.
   - Это, блин, - с напором выговорил Федя, - именно мое дело!
   - Не твое!
   Федя покачал из стороны в сторону дверь ванной, словно никак  не  мог
решить, закрыть ее или оставить открытой.
   - Я Троепольскому скажу, - вдруг пригрозил он.
   - И что?!
   - И он тебя выгонит.
   - Федь, ты несешь ерунду.
   - Он тебя выгонит! - заорал Федя. - А я  еще  добавлю!  Как  ты  себя
ведешь, твою мать?! Ты что, не знаешь, что дальше будет?!
   - А что будет дальше?
   То ли тон  -  насмешливо  уверенный,  который  Сизов  виртуозно  умел
применять, - а может, то, что он  еще  раз  откусил  от  яблока  и  стал
жевать, совершенно вывело Федю из  себя.  Он  замычал,  кинулся  головой
вперед и схватил Сизова за горло.
   - Ты... ты сволочь последняя, Гриня,  -  в  лицо  ему  выпалил  он  и
приналег на его слабое горло.
   Сизову стало нечем дышать, стены поехали,  столкнулись  и  обрушились
ему на голову.
   - Ты бы... поостерегся,  Гриня!  А  то  рука  у  меня  тяжелая,  могу
ненароком и повредить что-нибудь.
   - Отпусти, - прохрипел Сизов. - Отпусти меня!..
   Перед глазами все плыло, и что-то лиловое и колышущееся занимало  все
больше места в голове, и тогда Федя отпустил его.
   Чтобы не упасть, Сизов схватился за стену, оперся, и воздух рвал  ему
горло, которое сильно саднило, и раздирал легкие и,  попадая  в  голову,
разбухал там, и лопался где-то на уровне висков.
   Сизов разлепил глаза - прямо перед  ним  маячила  Федина  физиономия,
ставшая еще более несчастной.
   - Пошел отсюда.
   - Ты смотри не упади, - пробормотал  Федя  виновато,  и  Сизов  опять
сказал, чтобы тот шел, но уже другими словами.
   Федя еще некоторое время топтался рядом, словно соображал, не надо ли
оказать Сизову экстренную медицинскую помощь.
   - Я тебя предупредил. Ты... это учитывай.  Сизов,  кашляя,  распахнул
входную дверь. Все это было смешно - даже подраться как следует  они  не
умели!
   Федя еще помаялся немного, а потом ушел, Сизов долго слышал его топот
и тяжкие слоновьи вздохи.
   Он никогда не думал, что все сложится так погано. Он вообще не  любил
сложностей, вернее, не признавал их. Даже от женщин, которым  непременно
хотелось сложностей, он моментально избавлялся - так, чтобы потом его ни
в чем нельзя было обвинить и навязать еще немного этих самых сложностей.
   Впервые в жизни он не знал, что ему  делать  дальше.  Федька  всерьез
решил ему мешать, и уже было понятно,  что  на  этот  раз  обойтись  без
"сложностей" ни за что не удастся.
   Троепольскому рассказать нельзя. Бросить все тоже никак нельзя, да  и
что-то похожее на мужскую гордость в нем взыграло. Бросить  означало  бы
подчиниться, сделать так, как приказал ему Федька, и Сизов вдруг  решил,
что одновременно это означает потерять уважение к себе. Хоть бы даже  из
упрямства он должен стоять на св