польский,  скакун,
породистый во всех отношениях.
   И все?! Все? Больше ничего до самого конца?! А что?  Тебе  очень  это
подходит,  ты  сам  знаешь.  Зачем  тебе...  устойчивые   привязанности?
Бриллиант на пальце, лысая собака, чашка  кофе  в  постели,  кто  первый
встал, того и тапки, утренний запах шампуня и чуть  подгоревших  оладий,
разговор ни о чем, ровный шум воды в ванной, чужие  очки  под  зеркалом,
женские вещички на полке, туфли, сброшенные посреди коридора,  портфель,
который перепутал со своим, - и весь мир...  Казавшийся  таким  огромным
еще недавно, теперь он вдруг съежился до размеров этой самой комнаты без
окон, где он, Арсений, сидит, уставившись в  гигантский,  как  аквариум,
монитор, а за стенами враждебная среда, осудившая своего  "просвещенного
монарха".
   "Там, дальше, ничего нет, - вдруг  отчетливо  понял  Троепольский.  -
Правда, ничего нет. Было и куда-то делось.
   Ехал Ваня на ремне, вел старушку на коне, ну  а  фикус  в  это  время
веселился на окне".
   Старушка подкачала. Не  выдержала.  Не  дождалась.  Не  стала  ничего
требовать и караулить, когда его озарит. Его озарило, а старушки и  след
простыл.
   Он задумчиво  раскрошил  в  пепельницу  сигарету.  Посыпалась  желтая
махорочная крошка. Вот почему даже в самых дорогих сигаретах крошка  все
равно похожа на махру?! Он понюхал пальцы. И пахнет махрой.
   Подожди, уговаривал он себя. Подожди,  ничего  же  не  происходит!  И
вообще еще ничего не понятно.
   Да ладно, неожиданно громко сказал ему тот самый, запасной  инстинкт.
Все понятно. Давай! Посмотри правде в глаза, хоть просто так,  чтобы  ты
знал, какова она, эта правда, - на будущее. Чтобы жил  с  этим  знанием,
чтобы, так сказать, отдавал отчет, как формулировала  Шарон  Самойленко.
Ну что? Станешь смотреть?
   И Троепольский посмотрел и увидел, и правда оказалась  ужасна,  и  он
сам ужасен в этой правде.
   Ну как, спросил запасной инстинкт  язвительно,  понравился  ты  себе?
Ничего мальчик, не так ли? А ведь я тебе говорил...
   "Заткнись",  -  приказал  Троепольский,  но  настырный  инстинкт   не
заткнулся, продолжал доставать.
   Нужно быстро что-то сделать. Что-то изменить.
   Только... как?!
   Почему-то Арсений был уверен, что  уже  опоздал,  хоть  и  неизвестно
куда.
   Опоздал или нет?..
   Он задумчиво вылез из-за стола, походил по ковру, нагнулся  и  выудил
из-под дивана чашку.
   Поехать к ней? Объяснить, что раскаялся -  вот  так,  сидя  в  кресле
перед компьютером, непосредственно после выволочки  Варвары  Лаптевой  и
перед собранием трудового коллектива,  назначенным  на  завтра,  взял  и
раскаялся? Она не поверит и будет совершенно права.
   Тут в голову ему вдруг пришла мысль о том, что на новой работе у  нее
будет новый начальник, и с  тем,  новым,  вдали  от  Троепольского,  она
вполне сможет "крутить любовь", и неизвестно чем это закончится, и даже,
скорее всего, закончится тем, что она разлюбит старого, то есть  его,  и
больше он никогда ей не понадобится! Эта  была  очень  глупая,  и  очень
странная, и нелепая мысль, но больше он не мог думать ни о чем другом.
   Он выхватил из шкафа куртку, пошвырял в портфель  какие-то  бумаги  и
выскочил в обширную "гостевую" комнату, где стоял круглый  стол,  висели
плакаты и всегда кто-то сидел на диване, с неудовольствием  рассматривая
распечатки картинок будущего сайта.
   Сайт в процессе работы над ним должен  всех  раздражать.  Все  должны
говорить друг другу, что "такого дерьма" раньше они никогда  не  делали,
что "заказчик козел", что  "шеф  сам  не  знает  чего  хочет".  Все  это
считалось залогом успеха.
   Никто не сидел на диване,  не  обзывал  заказчика  козлом,  и  вообще
тишина стояла в конторе, как в лесу, даже "Рамштайн" никто не слушал.
   Троепольский пролетел комнату с диваном, выскочил в  коридор,  полный
такой же похоронной тишины, и заглянул в комнату к Варваре.  Она  сидела
за компьютером, печатала так, что из-под пальцев искры летели,  или  это
ее знаменитый бриллиант сиял?
   - Я уезжаю, - отрывисто сказал Троепольский, натягивая куртку.
   - Скатертью дорога, - отозвалась Варвара, не переставая печатать.
   - Я не приеду сегодня.
   - Как хочешь.
   - Если позвонят из Ижевска, перенеси все разговоры на понедельник.
   - Перенесу.
   - А если Владимирова из "Муса-моторс", найди меня, я ей перезвоню.
   - Найду.
   - А если из Лондона, скажи, что я умер.
   - Умер так умер.
   - Варвара!  -  прикрикнул  он,  и  она  наконец-то  мельком  на  него
посмотрела. И отвернулась.
   - Не надо было брать тебя на работу, - сказал он жалостливо.
   - Поздно, Вася, пить боржоми, - ответила  она  высокомерно,  и  стало
понятно, что мир кое-как склеен, и, конечно, еще много времени  пройдет,
прежде чем и до того как, но все же надежда есть.
   Задача у него была не из легких.
   "Ягуар", который  придумала  для  него  Полина  и  который  он  любил
страстной и пылкой мальчишеской любовью, моргнул круглыми глазами, когда
Троепольский  разбудил  его.  Моргнул,  и  залился  светом,   и   словно
напружинил мышцы, приготовившись к прыжку, -  гладкий,  длинный,  дикий,
может быть, отчасти укрощенный, но вовсе не прирученный зверь.
   Точно такой же, как сам Арсений Троепольский.
   Внутри пахло кожей и еще чем-то волнующим - дальней дорогой,  быстрой
ездой, ветром перемен, чем-то таким.
   - Ну что? - спросил у "Ягуара" Троепольский. - Попробуем?
   И вылетел со стоянки так, что гравий брызнул из-под  колес,  брызнул,
сыпанул по  крышам  и  капотам  других,  унылых  и  неинтересных  машин,
бросился  в  тесноту  и  давку  Газетного  переулка,   всех   растолкал,
расшвырял, вырвался на Тверскую и перепрыгнул Охотный ряд.
   Он знал,  куда  ему  нужно,  очень  приблизительно  и  несколько  раз
промахнулся мимо поворота - вновь и вновь ввинчиваясь в плотный вечерний
автомобильный поток.
   Солнце сияло. Машины, вымытые по случаю внезапно  наступившей  весны,
сверкали чистыми боками. Глазам  было  больно  и  приятно.  Троепольский
считал повороты  очень  старательно,  шевелил  губами  -  ему  было  так
страшно, что нечто неопределенное мелко и  пакостно  тряслось  то  ли  в
груди, то ли в животе.
   Наконец-то  он  попал,  куда  ему  было  нужно,  и   долго   не   мог
припарковаться, и тыкался  вместе  с  "Ягуаром"  то  туда,  то  сюда,  и
ненавидел себя за то, что собирался делать, и обругал какую-то тетку  на
"девятке", и вдруг заметил крохотный пятачок у самой вожделенной двери с
латунной ручкой и зеленой шторой изнутри.
   "Ягуар" прыгнул на пятачок, приземлился на все четыре  лапы,  присел,
занял все свободное место и замер.
   - Эй! - закричали откуда-то. - Здесь нельзя стоять!
   - Да ну тебя, - под нос себе пробормотал Троепольский,  выбираясь  из
низкой машины.
   - Уезжай, мужик, ты че?! Хочешь, чтобы я милицию вызвал?!
   - Валяй, вызывай!! - в пространство рявкнул Троепольский, потому  что
так и не видел того, кто кричал на него, и кричавший испуганно примолк.
   В два шага Арсений проскочил тротуар, полный людей и весенней воды, и
толкнул  дверь  с  длинной  латунной  ручкой.  За  дверью  была  зеленая
учрежденческая аквариумная теснота, еще одна дверь, конторка, а  за  ней
рамка, а  за  рамкой  внушительный  милиционер.  Почему-то  Троепольский
ничего подобного увидеть не  ожидал.  Почему-то  он  думал,  что  просто
пройдет  внутрь,  вежливо  спросит  у  кого-нибудь  номер  нужного   ему
кабинета, получит не  менее  вежливый  и  вразумительный  ответ,  найдет
нужную ему дверь и...
   Что там дальше, за "и",  он  не  думал.  И  милиционера  в  рамке  не
предполагал, хотя следовало бы.
   Так. И что теперь делать?
   Он постоял в тесном  предбаннике,  куда  поминутно  ломился  народ  с
Ильинки - представительные джентльмены, шикарные  барышни,  замусоленные
старики и старухи, госслужащие обоего пола в пиджачных парах,  плащах  и
ботах. Со всех сторон его то и дело толкали.
   - Молодой человек, пройдите отсюда, вы мешаете.
   Он сделал вид, что не услышал.
   - Молодой человек!..
   Он хотел было ввязаться в скандал, но раздумал.  В  конце  концов,  у
него была задача,  и  не  в  его  правилах  было  отступать,  так  и  не
попробовав ее решить.
   Хуже всего, что он даже телефона не знает.
   - Здесь есть... внутренний телефон?
   - На стене справа. И пройдите, пройдите отсюда!..
   Справа  на  темной  полированной  стене  висел  желтый   канцелярский
телефон, по которому умоляющим голосом говорил бородатый мужик,  похожий
на костромского  лесника,  а  под  ним  помещалась  полочка,  а  на  ней
растрепанный репринтный  справочник.  Троепольский  вытянул  справочник.
Мужик  дико  взглянул  на  него,  словно  Троепольский  совершил  что-то
неприличное, повернулся спиной и заговорил еще усерднее.
   "Общественная приемная" - было написано на первой странице, и  дальше
четырехзначный телефон.
   Потом  шла  приемная   министра,   потом   еще   какие-то   приемные.
Троепольский долистал до отдела снабжения и начал сначала. "Лесник"  все
говорил, кругло и умоляюще согнув огромную спину, как будто тот,  с  кем
он  разговаривал,  мог   видеть,   как   "почтительнейше"   он   просит.
Троепольский отвернулся от него.
   Нужный ему номер оказался на первой странице, и еще  некоторое  время
он ждал, когда договорит "лесник", а потом, когда тот отступил,  вытирая
вспотевший от почтения лоб, взял теплую,  влажную,  противную  трубку  и
набрал четыре цифры.
   - Приемная Савельевой, - вежливо отозвались из трубки.
   - Могу я поговорить... с Людмилой Васильевной? - запнувшись,  спросил
Троепольский и  услышал  в  своем  голосе  интонации  "почтительнейшего"
просителя, и возненавидел себя за них, и  выпрямил  спину,  и  расправил
плечи, и повел головой.
   В  трубке  слегка  удивленно  ответили,  что  поговорить  с  Людмилой
Васильевной нет решительно никакой возможности.
   - Меня зовут Арсений Троепольский, - быстро и твердо сказал он,  -  а
Людмила Васильевна сейчас на месте?
   Трубка  ответила,  что  на  месте,   но   нет   никакой   возможности
переговорить...
   - Нет, не "но", - отрезал Троепольский, - передайте  ей,  пожалуйста,
что дело касается ее дочери Инны. Я не отниму у нее много времени.
   - Минуточку, пожалуйста, - ответили в трубке все так же бойко, но ему
показалось, что голос стал чуть  менее  уверенным  в  том,  что  никакой
возможности нет переговорить с Людмилой Васильевной.
   Тишина в  трубке  висела  довольно  долго,  а  потом  спросили  очень
решительно:
   - Что там с моей дочерью? Вы кто?
   - Меня зовут Арсений Троепольский, - начал он быстро. Почему-то сразу
захотелось оправдываться. - С Инной все в порядке. По правде говоря, я с
ней даже незнаком. Но...
   - Незнакомы? - удивился голос.
   - С ней знакома Полина Светлова, - заторопился он,  испугавшись,  что
трубку сейчас повесят, - а я... друг Полины.
   Последовала некоторая пауза, а потом насмешливый голос протянул:
   - А-а, так вы и есть мужчина ее жизни, оказавшийся подлецом,  я  пока
все правильно понимаю?
   - Да, - сквозь зубы сказал Троепольский, - правильно понимаете.
   - Что вам от меня нужно?
   - У меня к вам просьба.
   - Просьба? - перебил голос. - У вас? Ко мне?
   - Я понимаю, что это смешно, конечно, - пробормотал он и  вытер  лоб,
совсем как давешний "лесник", - но тем не менее мне обязательно нужно  с
вами поговорить.
   -  Поговорить,  -  повторил  голос.  -  Мне   не   хочется   с   вами
разговаривать. И потом, я занята. Очень.
   - Людмила Васильевна, - крикнул он, отчаявшись, -  мне  очень  нужно!
Это... важно. Очень.
   - Очень важно, - опять повторила она и помолчала.  Троепольский  тоже
молчал, стискивая в кулаке растрепанные листы репринтного справочника. -
Ну хорошо. Я попрошу секретаря встретить вас. Вы где? В проходной?
   Троепольский признался, что в проходной.
   - Ждите, сейчас она за вами спустится.
   И  он  стал  ждать.  Думать  о  том,  что  именно  он  будет  делать,
дождавшись,  было  никак  нельзя,  поэтому  Троепольский  старательно  и
вдумчиво пересчитал  все  латунные  штучки,  на  которых  была  натянута
зеленая шторка, потом все паркетины цвета желтого и следом все паркетины
цвета коричневого. Коричневых  оказалось  на  две  больше,  и  он  начал
считать снова. На этот раз оказалось больше на  три,  и  он  бросил  это
дело. Потом он посчитал листы в репринтном справочнике, который держал в
руке. Страниц было двадцать семь.
   - Господин Троепольский?..
   - Да.
   - Паспорт ваш дайте, пожалуйста.
   Он суетливо полез  в  портфель,  произвел  там  разор  и  разрушения,
дорылся до паспорта и протянул. Кому протянул, даже не заметил.
   - Пойдемте.
   - Светлана Михайловна, это к вам?
   - К нам.
   Милиционер оглядел Троепольского подозрительно -  слишком  долго  тот
торчал у него на глазах, вызывая законные подозрения.
   -  У  Людмилы  Васильевны  на  самом  деле  очень  мало  времени,   -
предупредила встречающая Арсения дама,  -  так  что  вы  по  возможности
покороче.
   Троепольский немедленно  пообещал,  что  будет  предельно  краток,  и
следом за дамой ступил из умеренно раззолоченного  лифта  на  красную  с
зеленой каймой ковровую дорожку  -  кремлевский  стандарт  и  в  Африке,
наверное,  остается  кремлевским  стандартом,   что   уж   говорить   об
учреждении. По дорожке, мимо полированных ореховых дверей, дама впереди,
Троепольский позади,  они  добрались  до  точно  таких  же  полированных
ореховых дверей. На стене висела черная с золотом табличка. Троепольский
чувствовал себя ужасно.
   Дверь в богатый  канцелярским  богатством  кабинет  была  распахнута.
Троепольский глубоко вздохнул и сильно выдохнул.
   - Людмила Васильевна?
   - Да. Проходите.
   Он зашел и остановился посередине -  хозяйка  кабинета  рассматривала
его весело и сердито.
   - Ничего, - вдруг сказала она, - ничего, пожалуй. Итак,  что  вам  от
меня нужно? Зачем вы пришли, если даже незнакомы с моей дочерью?
   И он рассказал - зачем.
 
*** 
 
   Невесть откуда взялись тучи, и под вечер пошел дождь - первый в  этом
году. Он был совсем весенний, сильный,  почти  отвесный.  Крупные  капли
стучали по подоконнику, и ветер налегал на стекла и грохотал железом  на
крыше.
   Дождь смоет остатки снега, сгонит мусор к водосточным люкам, и  утром
окажется, что весна на самом деле пришла, и ничего нет лучше ее прихода,
который дает надежду, что все вот-вот начнется сначала.
   Полина уныло посмотрела в свою кружку.  Чай  в  ней  почти  остыл,  а
заваривать свежий было лень.
   Интересно, что делают люди, которые оказываются дома  в  шесть  часов
вечера, да еще весной? Чем они  занимаются?  Полы  моют?  И  еще  совсем
непривычно, что завтра не надо идти на работу. Тогда как жить?
   Полине Светловой не надо было идти на работу, а полы она еще  с  утра
перемыла, чтобы отвлечься от печальных и тягостных  мыслей,  похожих  на
шиповниковый сироп в майонезной банке,  который  бабушка  заставляла  ее
принимать - по чайной ложке с каждой едой. От сладости сводило затылок и
ломило  зубы,  и  с  тех  пор  тоска  для  Полины  всегда   имела   вкус
шиповникового сиропа.
   Гуччина миска попалась ей на глаза, когда она добралась до  кухни,  и
Полина решительно вымыла миску теплой водой, вытерла тряпочкой и  убрала
подальше. Потом подумала и сунула ее в мусорное ведро.  Еще  подумала  и
прикрыла миску, торчавшую из ведра, мятой газетой.
   Вот так. Чтобы ничего не напоминало. Ни о ком.
   В двух комнатах ее квартиры-распашонки было тесно и грустно,  и  вещи
громоздились как-то бестолково, и казалось,  что  их  слишком  много,  и
вообще, решила Полина, тут все надо переделать. У нее раньше ни до  чего
не доходили руки, потому что она все время  работала,  а  теперь  у  нее
просто куча времени. Больше никогда она не станет вкалывать от  зари  до
зари, и влюбляться в начальников, и спасать их тоже, и чужих  собак  она
брать не станет, ни за что!
   Она теперь будет умной. С кого один раз содрали шкуру, в  другой  раз
не дастся.
   Телевизор показывал кино про  питерскую  мафию,  чуть  не  до  смерти
прибившую  какого-то  журналиста,  борца  и   творца.   Полина   немного
посмотрела про мафию. Актеры и актерки говорили ненатуральными голосами,
смотрели фальшивыми взглядами, совершали неестественные поступки  -  все
ради  того,  чтобы  режиссер  в  обнимку  со  сценаристом  доковылял  до
сколько-нибудь правдоподобного финала. Когда стало ясно, что  журналиста
убить не удастся, Полина переключила канал.
   На следующей кнопке усатые и гладковыбритые  дядьки,  отчасти  лысые,
отчасти сохранившие волосы, рассказывали друг  другу,  чем  плох  -  или
хорош - союзный договор с Белоруссией.  Операторский  кран  носился  над
головами и показывал то сверкающие потные лысины, то засыпанные перхотью
пиджачные плечи. К телезрителям это не имело никакого отношения.
   На соседнем канале бойкий ведущий в белом пиджаке и штиблетах - стиль
Рио-де-Жанейро - с пристрастием допрашивал неказистую тетку в  полосатом
платье. "А скажите, - говорил  ведущий,  -  со  сколькими  мужчинами  вы
вообще ему изменяли?" - "Дак... я не помню, - отвечала тетка с тоской, -
потому каждый раз по благородству души каялася, а значит, грех  в  зачет
не идет!"
   Еще через кнопку интеллектуальная молодая дама,  поджимая  коралловые
губки и очень-очень  правдиво  глядя  в  камеру,  тараторила  что-то  об
олигархах, производствах, баррелях, унциях, тоннах и килотоннах, которые
следует сложить,  чтобы  получить.  О  мировых  стандартах,  израильском
интересе, продаже родины и еще немного  о  тех  же  унциях  и  баррелях,
которые следует вычесть, чтобы тоже получить. В  результате  сложений  и
вычитаний вырисовывалось нечто ужасное.
   В прямом эфире Татьяна Толстая и  Дуня  Смирнова  "культурно"  пытали
модного певца, который  со  страху  стрелял  по  сторонам  глазами,  как
проворовавшийся счетовод, и обеих дам это  страшно  забавляло.  Если  бы
сегодня не случился самый худший день в жизни Полины  Светловой,  она  с
удовольствием посмотрела бы их - почти  единственных,  кого  в  принципе
можно было смотреть.
   Она найдет работу - с ее квалификацией и не  найти!  Варвара  Лаптева
поможет, у нее муж - "большой миллионэр", как говорят эмигрировавшие  на
Брайтон одесситы, Полина сама слышала.
   Она купит собаку - хотя, по правде говоря, это очень дорогая и редкая
порода, китайская хохлатая. Ну, что теперь поделаешь! Полина  все  равно
купит хохлатую и будет везде носить ее с собой, и она  будет  похожа  на
Гуччи, и от избытка любви Полина станет звонко  хлопать  ее  по  розовой
голой заднице.
   И  больше  ни  разу  за  всю  оставшуюся  жизнь  она  не  вспомнит  о
Троепольском! Никогда, ни за что! И Варваре  запретит  рассказывать  про
него, и всем остальным, кто будет звонить ей, сочувствовать и предлагать
помощь! Она не станет убиваться - она один раз  уже  пережила  все  это,
переживет и второй, а больше не дастся. Никому.
   В дверь позвонили, и,  сунув  на  полку  кружку  с  остывшим  чаем  и
рассеянно соображая, кто это может быть, Полина пошла открывать.
   В "глазок" она почти никогда не смотрела и даже после  смерти  Федьки
не научилась - распахнула дверь и уперлась взглядом как раз в переносицу
того, о ком она только что решила больше не вспоминать никогда.
   И ничего не поняла.
   - Привет.
   - П-привет, -  ответила  она,  запнувшись.  Троепольский  был  с  той
стороны порога и не делал никаких попыток войти. Полина очень  старалась
как-нибудь случайно не посмотреть ему в глаза - кто знает,  к  чему  это
приведет!
   - Я... купил тебе собаку.
   Короткий  писк,  похожий  на  мышиный,  дрожание  кожаного   носа   и
раскидистых ушей, розовые лапки, молотящие воздух от нетерпения, -  и  в
руках у Полины оказался Гуччи, и облизал ей щеки,  и  влажно  задышал  в
ухо, и обнял, и затрясся припадочно.
   - Ты что? - спросила Полина растерянно,  и