рон?!
   Окружающая среда, такая привычная, удобная,  с  электрическим  светом
гигантских размеров мониторов,  глухим  ковром  на  полу  и  вращающимся
креслом, в котором он любил качаться, вдруг  стала  агрессивной,  словно
испускающей едкий дым. Дым сразу стал жечь глаза, легкие и  мозги.  Кофе
обжег горло почти до слез.
   Ему так хотелось думать, что в Федькиной смерти виноват кто-то  чужой
и отвратительный, вроде неопрятных юнцов с пивными  бутылками  в  зубах,
которых он  пережидал  тогда  на  крылечке,  потому  что  диалектических
противоречий ему не хотелось! Перед  этим  он  еще  ошибся  подъездом  и
какая-то дура в спину ему выкрикивала, что всем сегодня Федю подавай,  а
тут никакого Феди нету!
   Стоп.
   Троепольский вернул на блюдце крошечную кофейную чашку.
   Стоп. Осторожней и внимательней. Вперед. Потихоньку.
   Ну да, все правильно.  Он  перепутал  подъезды,  взобрался  не  туда,
проклиная лифт, законы общежития и несправедливость  жизни,  и  какая-то
дура выскочила из предполагаемой Фединой квартиры и...
   Она сказала, что здесь никакой Федя  отродясь  не  проживал,  а  всем
сегодня надо Федю. Всем - это кому?! Кому?! Значит, в  тот  день  в  эту
квартиру ломился еще кто-то,  кому  нужен  был  Греков,  иначе  дура  не
сказала бы, что всем сегодня Федю подавай!
   И он об этом забыл! Забыл и только сейчас вспомнил.
   Он выскочил из кресла, выхватил из угла портфель, топая, промчался по
коридору мимо ошарашенной Шарон и захлопнул за собой массивную  железную
дверь.
   На чем он сейчас поедет, черт побери все на свете?! Давно  надо  было
купить машину!
 
*** 
 
   Гуччи выскочил первым, попал в  лужу,  горестно  взвизгнул,  метнулся
обратно и затрясся у самой Полининой дверцы.
   - Бедный мой, - привычно произнесла Полина, выбираясь из машины, - не
надо было тебя отпускать!
   Гуччи был вполне согласен с тем, что он бедный,  и  еще  с  тем,  что
Полине вовсе не следовало его отпускать. Он был бы счастлив, если бы ему
удалось провести остаток жизни у нее на руках и скончаться там же.
   - Пошли, пошли, мой хороший.
   Мокрые голые  лапки  замолотили  в  воздухе,  мордочка  приблизилась,
выпученные  укоризненные  глаза  показались   особенно   выпученными   и
укоризненными.
   - Полька!
   От окрика она сильно вздрогнула,  так  что  чуть  не  уронила  своего
драгоценного - теперь она часто беспричинно вздрагивала, -  и  поправила
на носу темные очки, закрывавшие физиономию от уха до уха.
   - Привет. Не сдала еще зверя на живодерню? - Нет.
   - Ты чего? - весело удивился Марат. - Обиделась, что ли?
   - Я не обиделась.
   - Да это шутка такая! - И он вознамерился было сделать Гуччи  "козу",
но тот внезапно ощерился, выкатил глаза еще больше и тяпнул Байсарова за
палец.
   - Черт!
   Так тебе и надо, злорадно подумала Полина.
   - Поганец какой! Еще кусается! Полька, он у тебя бешеный!
   - Сам ты бешеный.
   - Точно бешеный! Чего он меня укусил?!
   - А что ты к нему лезешь?
   - Я не лезу!
   - Дай я посмотрю, - миролюбиво сказала  Полина  и  поглубже  засунула
Гуччи под мышку, чтобы избежать повторных недоразумений.
   - Да чего там смотреть!
   - Кровь идет?
   - Идет, - пробормотал Марат расстроенно и  снова  уставился  на  свой
палец.
   Полина тоже посмотрела. Кровь не то  чтобы  не  шла,  но  даже  и  не
показалась. Синяк будет, пожалуй. Или что-то вроде глубокой царапины  от
Гуччиных зубов.
   - Да он тебе даже кожу не прокусил!
   - А тебе что, надо, чтобы прокусил?! Я и так  весь  израненный,  черт
побери!
   Полина посмотрела -  и  вправду  "израненный".  Три  длинных  пореза,
неровных и глубоких на руке.
   Полине вдруг стало холодно, и она внимательно и  серьезно  посмотрела
Байсарову в лицо.
   - Где это ты так... порезался?
   - Да нигде! Это у моей подруги кошка.
   - А к ней ты зачем приставал?
   - К кому? - хмуро уточнил Марат. - К подруге или к кошке?
   Порезы не были похожи на кошачьи  царапины  -  слишком  глубоки  и...
серьезны. Вчера у него не было никаких порезов, точно.
   Такие порезы вполне можно получить, если ударить в  лицо  человека  в
очках и осколки разрежут кожу.
   Человек в очках - это Полина Светлова. Вчера она  была  в  очках,  от
которых  ничего  не  осталось,  только  изогнутый  пластмассовый  остов,
похожий на скелет.
   - От вас, от баб, с ума сойдешь, - расстроенно пробормотал Марат, все
рассматривая свой палец, - кошки, собаки, дети, блин!..
   - Это точно, - согласилась Полина.
   Словно позабыв о ней, он двинулся в сторону  родной  конторы,  и  она
потащилась следом, придерживая под мышкой ерзающего Гуччи.
   В первый раз в жизни ей не хотелось идти на работу и было страшно  от
того, что предстояло там сделать.
   Может, прикинуться больной? Взять прошлогодний  или  позапрошлогодний
отпуск? Можно взять  еще  позапозапрошлогодний  -  она  редко  ходила  в
отпуск. "Отрываться" на сочинском пляже казалось ей занятием чрезвычайно
глупым, а на Лиссабон или Ибицу требовалось слишком много денег.
   У нее очень много  дел.  Очень  много  важных  дел.  Завтра  Федькины
похороны, и она  должна  как-то  защитить  Троепольского  от  того,  что
предстоит им  всем.  И  еще  кто-то  должен  защитить  Троепольского  от
племянницы, которую Полина уже тайно возненавидела, - и себя, за то, что
ее возненавидела!
   Арсения на работе не было. Шарон произнесла какую-то невнятицу о том,
что "они пришли и потом сразу  убежали",  и  больше  от  нее  ничего  не
удалось добиться. Мобильный у него не отвечал, а потом позвонила Варвара
Лаптева.
   -  Что  у  вас  происходит?  -   строго   спросила   она,   даже   не
поздоровавшись. - Я хотела на работу ехать, но меня Иван не  пустил.  Мы
даже поссорились, - добавила она с необыкновенной гордостью в голосе,  и
Полина, которой не с кем было поссориться и некому было куда-то  ее  "не
пустить", совсем расстроилась.
   - Федьку убили, Варь. Ты знаешь, да? И... больше ничего не известно.
   - Что значит "неизвестно"?
   - То и значит. Троепольского три дня продержали в КПЗ, и  сейчас  его
на месте нет, и уралмашевский сайт пропал, и  вообще...  непонятно,  что
происходит.
   - Как пропал?! - ахнула Варвара. Полина объяснила - как.
   - Поль, это чушь какая-то!  Кто  мог  украсть  у  нас  сайт?!  Враги?
Шпионы?
   Полина промолчала.
   - Приезжай, - велела Варвара. - Посмотришь Мишку, и мы поговорим.
   - А он уже Мишка?
   - Он всегда был Мишкой, еще у меня в животе, -  отрезала  Варвара.  -
Приезжай сейчас же.
   - Сейчас я не могу, - проскулила Полина.  -  Троепольский  неизвестно
где, и мне надо еще одну... штуку проверить. Прямо сейчас.
   - Какую еще штуку?!
   -  Понимаешь,  -  зашептала  Полина,   оглядываясь   на   собственную
распахнутую дверь, за которой было непривычно тихо. - Я нашла у  него  в
спальне договор с Уралмашем, а там...
   - Как в спальне? - словно обессилев, прошептала на том конце  провода
Варвара Лаптева. - Ты что?! Ночевала у него?
   Полина поняла, что преступление  ее  стало  достоянием  гласности,  и
пощады теперь  не  жди.  Особенно  от  Варвары.  Поймав  в  стекле  свое
отражение, она вдруг отчетливо осознала, что очень напоминает сама  себе
собаку Гуччи: глаза выпученные, лапки дрожащие, на морде  -  ужас  перед
жизнью.
   -  Светлова,  ты  что?!  Опять  все  сначала?!  Сколько   это   будет
продолжаться?! Ты же все про него знаешь, и он  не  подходит  тебе!  Он,
черт возьми, никому не подходит, кроме  самого  себя!  Ты  что?!  С  ума
сошла?!
   Она сошла с ума много лет назад, когда он брал ее на работу.
   Господи, какой свободной,  независимой,  легкой  она  тогда  была!  И
ничего еще не знала, и презирала полоумных девиц,  "упавших  в  любовь",
как в "омут головой", и была убеждена, что уж  к  ней-то  вся  эта  чушь
никогда не будет иметь никакого отношения, потому что она  умна,  у  нее
есть чувство юмора, которое прикрывает ее, как броня, и вообще ей  никто
не нужен!
   Оказалось, что нужен. Именно тот, кому вовсе никто не нужен.
   - Светлова! - позвала из трубки Варвара Лаптева. - Ау!  Я  тебя  жду,
приезжай давай.
   - А с кем у тебя ребенок? - жалобно проблеяла Полина.
   - Как - с кем?! Со мной, конечно. И Иван пока дома.
   - Но его же надо... кормить, да?
   - Ивана? - уточнила Варвара.
   - Ребенка!
   - Ну, если его не кормить, он станет  орать,  -  философски  заметила
Варвара, -  поэтому  лучше  кормить,  конечно.  Кстати,  если  Ивана  не
кормить, он  тоже  начнет  орать.  Но  это  не  проблема.  Или  ты  сама
собираешься кормить моего ребенка?
   - Варвара!
   - Приезжай сейчас же!
   - Я не могу! У нас тут черт знает что, я не  могу  уехать.  Мне  надо
Троепольского дождаться, а он непонятно где.
   - Он вернется на работу и позвонит тебе. У него  есть  твой  телефон.
Есть или нет?
   Напор Варвары Лаптевой  выдержать  было  трудно,  и  она  этим  очень
гордилась.
   Полина еще раз покосилась на распахнутую дверь и пробормотала  жаркой
скороговоркой, прикрывая трубку ладонью:
   - А меня вчера... избили. Прямо в конторе. Ну, то есть не избили,  но
ударили так... довольно сильно, и еще я нашла карандаш.
   Воцарилось молчание.
   - Какой... карандаш? - спустя время прошептала  обессилевшая  Варвара
Лаптева. - Где нашла?!
   - В большой комнате. Рядом с тем местом, где меня... ударили.
   - Ну и что?
   - Варька, - быстро  произнесла  Полина,  -  это  особенный  карандаш.
Приметный. Кто у нас в конторе пишет только карандашами?!
   Варвара  охнула  в  глубине  телефонного  омута,  и  Полина   сказала
невесело:
   - Вот именно.
   - А Троепольскому сказала?
   - Да как я ему скажу, если его на работе нет! - закричала Полина.
   - Дома скажи, - невозмутимо посоветовала Варвара. -  В  спальне.  Где
был договор с Уралмашем. А?
   - Иди ты к черту, - пробормотала Полина и положила трубку.
   Это вовсе не означало,  что  теперь  они  до  смерти  друг  на  друга
обижены. Просто они так разговаривали друг с другом. Близкие люди на  то
и близкие, чтобы позволять себе то, чего  не  могут  позволить  дальние.
Полина немного подумала об этом.
   Гуччи подбежал, потрясся и уселся ей на  ботинок.  Полина  пересадила
его в кресло.
   Хотелось кофе, хотя она знала, что потом  у  нее  непременно  заболят
голова и желудок, и станет тошно, потому что ночью она почти не спала, и
завтракать   было   нечем.   Повздыхав   от   предчувствия   всех   этих
неприятностей, она включила чайник,  смачно  пошлепала  Гуччи  по  голой
горячей заднице и пошла мыть свою чашку.
   В туалете обнаружился Саша Белошеев со своими чашками.
   Туалет в их конторе, хоть и являл собою нечто среднее между  Янтарной
комнатой и Георгиевским залом, был общим. Это дизайнер так  придумал  во
время ремонта, потому что стандартная конструкция  "мальчики  -  налево,
девочки - направо" заняла бы слишком много лишних  метров.  Поэтому  был
воздвигнут дивный общий сортир  на  "два  очка",  как  любил  выражаться
незакомплексованный  Троепольский.  Закомплексованные  же  стыдились   и
заходили туда, только убедившись в отсутствии "противоположного пола".
   В данном случае "противоположный пол" полоскал свои чашки, и, так как
у Полины не было  никаких  других,  более  приземленных  намерений,  она
независимо  поздоровалась  и  пристроилась  рядом.  Саша  в  зеркале  ей
улыбнулся.
   - Ты чего в очках? Мы с Байсаровым ехали, никакого солнца не было.
   - У меня... глаз болит. Ячмень, наверное. Саша сочувственно  покивал.
Длинные пальцы, красные от горячей  воды,  проворно  двигались  по  краю
чашки.
   Полина посмотрела на эти пальцы. Костяшки на  правой  руке  в  свежих
ссадинах, как будто разбухших и сочащихся от горячей воды.
   Полина глаз не могла оторвать от этих ссадин.
   Саша вдруг насторожился:
   - Ты чего?
   Полина мигом отвела глаза - хорошо хоть  за  очками  не  видно!  -  и
пожала плечами. Молчание, последовавшее за этим, показалось ей  холодным
и угрожающим. Он не сказал  больше  ни  слова  и  не  сделал  ни  одного
движения, но что-то изменилось, и Полина почувствовала это кожей.
   В том же холодном молчании он завернул свой кран, нанизал  кружки  на
пальцы и пошел к двери. Она в зеркале видела его удаляющуюся  враждебную
спину.
   - Саша.
   Он  остановился,  оглянулся  и  снизу  вверх,  вопросительно   дернул
подбородком.
   - Почему ты смотрел макет за столом Вани Трапезникова? - выпалила она
и в ту же секунду поняла, что не ошиблась. - Почему не за своим?
   Белошеев приблизился к ней медленно, как в кино, и аккуратно поставил
свою посуду на мраморную столешницу. Потом улыбнулся - обнажились ровные
белые зубы. От этой улыбки  Полина  подалась  назад,  но  деваться  было
особенно некуда - сзади только  холодный  и  гладкий  мрамор,  чуть-чуть
сырой там, где вода натекла с ее чисто вымытой кружки.
   - Какой стол, Полина? - приблизившись, нежно спросил ее коллега  Саша
Белошеев. - Ты что? Не выспалась?
   - Я не выспалась, - согласилась Полина, как завороженная, глядя в его
молодое веселое лицо. - Знаешь почему? Потому что ты ударил меня,  когда
я вошла. Прямо... сюда. В глаз. Мне  всю  ночь  было  больно.  Не  могла
спать.
   Саша все улыбался:
   - Ты что?.. Видела меня? Полина покачала головой:
   - Не видела.
   - Тогда с чего ты взяла?..
   - Я нашла твой карандаш.
   Он помолчал и странно повел шеей.
   - Какой карандаш?
   - Твой. Только у тебя в конторе такие. Полина  протянула  руку  -  он
дернулся, как будто она прицелилась в него из пистолета, - и  достала  у
него из-за уха простой  карандашик,  не  слишком  длинный,  шершавый  на
ощупь. Стильный, как определила Полина.  Наверное,  карандашик  придумал
кто-то талантливый и легкий, вроде Троепольского.
   - В моей сумке лежит точно такой же. Я  забрала  его  со  стола  Вани
Трапезникова. Зачем ты смотрел макет в "большой комнате"?  Почему  не  у
себя?
   -  Сволочь,  -  отчетливо  и  тихо   выговорил   Саша   Белошеев.   -
Троепольскому стукнула уже?
   Полина смотрела на него и молчала.
   - Так, - заключил Саша, поставил на мраморную столешницу свои  чашки,
вынул у нее из рук кружку и со стуком поставил ее туда  же.  Дотянувшись
правой рукой, он защелкнул блестящую штучку на двери общего  сортира,  а
левой взял Полину за шею. Пальцы были влажными и странно мягкими, словно
Саша Белошеев никогда и ничего не делал руками. Мягкие  пальцы  медленно
сжались на ее горле, и она стала вырываться. Только сейчас стала, потому
что до последней секунды не верила в происходящее.
   Нет, верила, но как-то не по-настоящему. Ей  все  казалось,  что  это
происходит не с ней и не с Сашкой - тем самым, с  которым  они  сто  раз
пили кофе, ругались  из-за  макетов,  который  помогал  ей  заводить  ее
"колымагу", подвозил домой, однажды  даже  остался  у  нее,  потому  что
поздно было ехать из ее Кузьминок в его Северное  Бутово,  и  благородно
продрых всю ночь на неудобном диване, а утром жарил яичницу в  крохотной
хрущевской кухне!
   - Сука, - равнодушно сказал этот самый Сашка и, дернув,  разметал  ее
руки. - Троепольский знает или нет?!
   Мягкие пальцы приналегли на ее горло, сдавили, словно канатом,  и  ей
вдруг  моментально  стало  нечем  дышать.  Канат,  сдавивший  ее   горло
неумолимо и равнодушно, будет душить ее до конца, до той самой  секунды,
когда в Полинином горле больше не останется ни капли воздуха,  ни  одной
самой маленькой капли, и легкие взорвутся внутри,  и  из  горла  полезет
кровавая каша - ее собственные внутренности.
   В глазах поплыло. Полина Светлова захрипела и стала дергаться - как в
кино про убийц и их жертв.
   -  Твою  мать,  -  сказал  Саша  спокойно,  перехватил  другой  рукой
дергающиеся Полинины руки, развернул ее, отпустил руки и  сильно  ударил
по шее.
   Полина согнулась над раковиной. В ушах зазвенело, а  потом  их  будто
забило  ватой.  Что-то  дзинькнуло  далеко  внизу,  и  она  заторможенно
подумала, что это свалились ее очки.
   Он опять схватил ее руки.
   - Давай, давай, сука!..
   И он сунул ее  головой  в  раковину,  почему-то  наполненную  мыльной
водой, и стал топить.
   Он отпустил ее горло, которое хотело только одного - дышать, а дышать
водой Полина Светлова не умела,  поэтому  она  моментально  захлебнулась
горячей мыльной пеной, которая ринулась внутрь и все там залила.
   Полина дергалась и сопротивлялась, но он крепко  держал  ее  руки,  а
потом ударил ногой под коленку так, что она  не  устояла,  и  навалилась
грудью на мраморный умывальник, и нырнула еще глубже, и прямо  перед  ее
расширенными остановившимися глазами  оказалась  золоченая  пробка,  над
которой крутилась чаинка.
   "Последнее, что я увижу здесь, на этой стороне, - это раковину нашего
общего сортира, которым так гордился Троепольский. И больше ничего.  Это
будет последнее, на самом деле".
   И тут ее коллега Саша Белошеев выдернул ее из раковины и прижал щекой
к мрамору. Изо рта у нее лилась  вода,  и  он  брезгливо  отстранился  и
посмотрел на свои брюки - не залила ли.
   - Троепольскому сказала?
   Она помотала головой, потому что вдруг сообразила, что  он  у  нее  о
чем-то спрашивает.
   - И про карандаш не сказала?
   Она не могла дышать, и ноги как будто все время подламывались, и  она
в конце концов поняла - это потому, что он методично бьет ее под  колени
ногами.
   - Про карандаш сказала?! Она опять затрясла головой.
   - Молодец, - похвалил ее Саша. - Стукнешь кому, я тебя убью. Поняла?
   Полину била дрожь - такая  страшная  дрожь,  что  ее  зубы  громко  и
отчетливо стучали на весь общий сортир.
   - Нет, ты мне словами скажи, дорогая. Ты меня поняла или нет?
   - А-а, - прохрипела Полина.
   - Словами, сука! Поняла?!
   - По...ня...ла.
   - Будешь молчать?
   - Бу...ду.
   - Узнаю, что стукнула, убью, - пообещал Саша совершенно  спокойно.  -
Мне терять нечего.
   Полина мелко дышала и трогала свое горло - никак не  могла  поверить,
что оно цело и даже способно дышать. Саша посмотрел на нее с сожалением,
словно печалился, что ему пришлось так грубо с ней обойтись.
   "Он грубо с ней обошелся" - как-то так или  похоже  было  написано  в
романе "Гордость и предубеждение". Речь, кажется,  шла  о  том,  что  на
званом вечере героиня поздоровалась, а герой отвернулся. Это было  грубо
и недостойно джентльмена.
   Саша Белошеев опять  аккуратно  нанизал  на  пальцы  свои  кружки,  в
зеркале посмотрел на Полину и  двинулся  к  выходу  из  сортира.  Тяжело
навалившись на край умывальника, Полина смотрела ему вслед.
   Он был почти у самой двери, когда она все-таки спросила  искореженным
и смятым, низким голосом:
   - Зачем? Зачем тебе все это, Сашка? Теперь уже ничего и никогда... не
отыграть назад. Ты не вернешься, понимаешь?
   - Куда не вернусь?
   - К нам. Мы здесь. Ты там. Пропасть.
   - К вам? - пронзительным фальцетом переспросил Саша. - К вам?!  Да  я
плевать на вас хотел, гении, дизайнеры, твою мать! Зачем вы мне  нужны?!
Я вкалывал, а эта сука только пользовалась мной!..
   - Какая... сука?
   - Троепольский!  Он  никого  не  замечает,  кроме  своей  драгоценной
задницы, потому что он один у нас гений, он один все может, а это  ложь,
ложь!!
   - Саша, - прохрипела Полина и покрепче ухватилась за холодный  мокрый
мрамор, на котором еще недавно Белошеев ее душил, - ты же не  дурак.  Мы
ничего не стоим без него. Мы... пропадем поодиночке. Троепольский же  не
просто... художник. Он... бизнесмен. А... мы?..
   - Заткнись, - предложил ей Саша  миролюбиво.  -  Все  знают,  что  ты
готова ботинки ему лизать, потому что он тебя  трахал.  Он  всех  баб  в
конторе перетрахал, потому что, блин, ему все можно!  Посмотрим  теперь,
что ему можно, а что нельзя! Заказа нет? Нет! А где он? А хрен его знает
где! А денежки он взял? Взял! Уралмашевские ребята шутить  не  любят,  и
хозяин у них... серьезный. Они твоего хахаля в порошок сотрут, к гадалке
не ходи. Будешь ему сопли вытирать и на свою зарплату ко