Гуччи на руках. Песик смотрел на нее укоризненно,  очевидно,  удрученный
Полининым несовершенством.
   Полина рассеянно погладила Гуччи по  прическе  и  оглядела  стол,  за
которым  только  что  сидел  Троепольский,  а  до  этого  сидел  кто-то,
ударивший ее прямо в лицо, в глаза, в скулу.
   Стол как стол, ничего особенного, "улик" никаких, "вещдоков", как это
ни странно, тоже. Полина потрогала выгнутую  спинку  компьютерной  мыши,
передвинула стопку дисков - карандаш покатился, и она его поймала.
   - Полька, давай. Пошли.
   Полина  рассматривала  карандаш.  Самый   обыкновенный,   гладкий   и
деревянный.
   - Полька! - А?..
   - Пошли. Третий час ночи!
   Она еще посмотрела на карандаш и сунула его к себе в сумку. Он  может
ничего не значить, а может - все на свете.
   Ей нужно домой, а вовсе не к  Троепольскому.  Ей  нужно  узнать,  кто
писал черным маркером "Смерть врагам" и  как  попал  к  Троепольскому  в
спальню договор с Уралмашем.
   Если она все  думает  правильно,  значит,  она  знает,  чей  карандаш
выкатился из-за стопки дисков на столе  Вани  Трапезникова,  и  осталось
узнать совсем немного.
 
*** 
 
   Три часа, оставшиеся до утра, они почти не спали.
   Полине было больно, и она маялась, так и эдак пристраивая голову,  но
пристроить не могла. Как только  глаза  закрывались,  из  темноты  сразу
появлялся кулак, летящий прямо на нее. На  этот  раз  в  нем  был  зажат
карандаш, который метил ей прямо в зрачок, и она  отдергивала  голову  в
ужасе, понимала, что теперь-то уж  точно  не  спастись,  ни  за  что  не
спастись!..  Глаза  слезились  и  казались  странно  горячими   -   прав
Троепольский, надо было ехать в больницу, делать  рентген,  ночевать  на
продавленной больничной койке, ждать уколов - от всего этого она точно к
утру померла бы!
   Кроме того, Троепольский мешал ей ужасно. Изо всех сил она  старалась
не возиться, не двигаться и по возможности вообще не дышать, потому  что
он был слишком близко - на соседней подушке. Она знала, что он не  спит,
так же, как и он знал, что она не спит, но оба делали вид, что  спят,  -
очень мило.
   Часов в шесть она  поднялась.  Собака  Гуччи,  ночевавшая  в  кресле,
встопорщила уши, зевнула, выбралась из-под клетчатого пледа и немедленно
начала дрожать.
   - Ты что? - не открывая глаз, спросил Троепольский.
   - Мне надо домой, - пробормотала Полина виновато и натянула джинсы, -
у меня очков нет, а я без них ничего не вижу.
   - Ложись, - приказал он, -  и  не  ерунди.  Наденешь  мои,  они  тебе
подходят.
   Это было абсолютно верно - его очки ей подходили.
   - Мне все равно надо домой. Мне нечего надеть,  и...  Ты  лежи,  а  я
поеду.
   - Ты мне надоела.
   - Я знаю.
   - Почему, черт возьми, я еще должен тебя уговаривать?! - спросил он и
распахнул глаза - очень темные и очень сердитые.
   - Не надо меня уговаривать.
   Он сел,  зевнул  во  всю  молодую  зубастую  пасть  и  обеими  руками
пригладил назад длинные темные волосы. Полина Светлова отвела глаза.
   Ей нужно посмотреться в зеркало. Ей нужно почистить  зубы.  Ей  нужно
чем-то замазать синяк, который наверняка выступил у нее на скуле! Еще ей
нужно причесаться, принять душ, разыскать свои темные очки,  чтобы  было
не так заметно, что вчера ее били, а самое главное, ей надо бежать!
   Пока не поздно и как можно дальше  от  этого  места,  где  сидит  он,
сердитый, сонный и голый, посреди смятой постели.
   - И Гуччи надо покормить. У него... специальный рацион.
   - А моцион?
   - И моцион, - согласилась Полина. - Так что ты меня не уговаривай.
   И он не стал  уговаривать.  Сидя  в  постели,  он  смотрел,  как  она
собирается, торопливо закалывает волосы, роется  в  сумке,  обувается  и
подхватывает свою драгоценную собаку, у которой рацион и моцион.
   - Спасибо тебе, - сказала она уже от двери.
   - Не за что.
   - Я бы без тебя пропала.
   - Конечно.
   - Я приеду на работу часам к десяти. Нормально?
   - Заехала бы в поликлинику, спросила бы, что у тебя с глазами.
   - Я постараюсь.
   И тут ей больше всего на свете захотелось,  чтобы  он  остановил  ее,
сказал, что отпустить никак не может, что он беспокоится за нее. Еще  ей
захотелось, чтобы он уложил ее обратно в постель, обнял, прижал к  себе,
несмотря на все ее ссадины и раны, и держал так, и грел,  и  защищал  от
кулака, который мерещился ей в темноте, а потом  варил  бы  кофе,  делал
бутерброды с сыром, ухаживал, жалел, утешал.
   Ничего  этого  он  никогда  не  умел  и  не  понимал  -  что   теперь
поделаешь!.. Поэтому она подхватила ключи, улыбнулась  ему  с  порога  и
осторожно захлопнула за собой тяжелую металлическую дверь.  Он  даже  не
вышел ее проводить. Все правильно.
   Троепольский некоторое время еще маялся, пытался  лежать,  не  мог  и
наконец потащился в ванную, где со вчерашнего дня воняло гелем для  душа
"Лавандовым", которым он пытался заглушить запах тюрьмы.
   Чувство недовольства собой было тягучим и навязчивым, как этот  самый
"Лавандовый". Недовольства и еще, пожалуй, некоторой растерянности.
   Никто  и  никогда  не  смел  так  обращаться  с  ним  -  убивать  его
подчиненных, сажать его  самого  в  "обезьянник",  смотреть  на  него  с
насмешливым недоверием, как смотрел майор Никоненко, красть его  макеты,
а потом еще бить... Польку!
   Когда он представлял, как она вошла в  "большую  комнату"  следом  за
своей собакой и  увидела  работающий  компьютер,  и  перепугалась,  хотя
всегда была храброй и чуточку безрассудной, а тот в темноте  подстерегал
ее, чтобы ударить дверью - в лицо, в очки!  -  от  ненависти  у  Арсения
что-то скручивалось в голове и в позвоночнике.
   Никто не смел трогать то, что принадлежит ему, никогда не  смел,  еще
со времен песочницы! Вдвоем с братом именно там, в песочнице, они начали
бороться за свои права - очень успешно, между прочим! У  них  никогда  и
ничего нельзя было отнять. Они не позволяли.
   Полька тоже принадлежала ему - как Федя, как уралмашевский сайт,  как
все близкое и далекое, что касалось его и было ему важно.
   Кто смел вломиться на его территорию и заставить играть всех по чужим
правилам?! Никто и никогда не мог его заставить, он вырос с этим, он так
привык к тому,  что  заставить  его  нельзя!  Теперь,  оттого,  что  это
произошло, он чувствовал себя униженным, растоптанным,  словно  публично
выпоротым!
   Еще три дня назад он был уверен, что неуязвим. Журналистские  выдумки
и  пасквили  конкурентов  его  забавляли  -   ровно   столько,   сколько
требовалось, чтобы сказать себе: я докажу им,  что  мне  все  равно!  Он
всегда был на шаг впереди всей упряжки, и именно этот  шаг  не  удавался
никому, кроме него! Он всегда работал лучше всех,  и  знал  это,  и  все
знали - "лист ожидания" пришлось составить из потенциальных  заказчиков,
которые непременно хотели, чтобы сайты им делал Арсений Троепольский!  А
теперь? Что теперь?!..
   Он не может думать о работе, потому что ему нужно узнать, кто вторгся
в его владения, кто убил Федьку, кто посмел тронуть Полину Светлову, кто
украл макет! Сегодня в контору  приедет  милиция,  чтобы  разбираться  в
Фединой  "обстановке  вещей",  как  вчера   сформулировала   его   новая
придурочная секретарша. И он даже  как  следует  не  знает,  что  станет
делать,  если  майору   Никоненко,   словно   выскочившему   из   фильма
"Деревенский детектив", придет в голову опять засадить его в КПЗ!
   И за все - за все вот это дерьмо! - он отвечает один.  Некому  больше
отвечать.
   И именно он сам - один! - виноват в том, что Федькин  убийца,  скорее
всего, никогда не будет найден. Троепольский упустил его - шарахнулся  в
сторону, потерял очки, чуть не упал, потому  что  никогда  и  ничего  не
видел в темноте, и тот ушел, скрылся и, наверное, до сих пор  веселится,
оттого что Троепольский оказался такой размазней!
   Эта мысль была хуже всех остальных, и он гнал ее от себя.
   Горячая вода хлестала его по лицу, стекала по волосам.  Когда-то  они
принимали душ вдвоем с Полькой, и ничего эротического  и  захватывающего
дух у них так и не получилось - они хохотали, брызгались, поливали  друг
друга и мазали физиономии пеной, как малолетние.
   Теперь, когда он об этом вспомнил, ему вдруг показалось, что как  раз
это и было самым захватывающим.
   "Ехал песик на окне, Ваню вел он на ремне, а  старушка  в  это  время
мыла фикус на коне" - примерно так.
   Что там она спрашивала про договор с  Уралмашем,  который  неизвестно
как оказался в его спальне?
   Он кое-как вытер голову и, как был,  голый  и  мокрый,  пошел  искать
договор.
   Он перерыл все, даже в  кресле  посмотрел,  где  ночевала  невиданная
собака, - договора не было.
   Его мог взять только один человек - Полина Светлова, и от этой  мысли
ему вдруг стало совсем скверно.
   Зачем ей договор?! Если она взяла, почему не предупредила его?! Вчера
они весь день болтались на работе, у нее вполне была такая  возможность!
И ночью он помчался к ней, и прижимал платком  ее  истерзанное  веко,  и
исходил яростью и жалостью - опасное сочетание! - и спал с ней  в  одной
постели, боясь шевельнуться, чтобы не потревожить ее, и слушал, как  она
дышит, - и во всем этом было что-то новое, странное и притягательное.
   До этих самых пор - до трех часов ночи, когда они притащились  в  его
квартиру  и  он  уложил  ее  спать,  в  собственной  майке   уложил,   в
соответствии со всеми на свете сценариями,  имеющими  условное  название
"Ночь нежна, или Утешение бывшей любовницы, попавшей в беду"  -  вот  до
этих пор он старательно и успешно задвигал в самый дальний угол сознания
ее и все, что у него с ней было.
   Не приближаться. Не прикасаться. Не рассматривать. Не вспоминать.
   Очень просто, проще и быть не может, а запасной  инстинкт,  шептавший
что-то соблазнительное и невозможное, пусть идет к черту. К черту!..
   В три часа ночи  все  кажется  не  таким,  как  в  три  часа  дня,  и
Троепольскому тоже... показалось.
   Вдруг представилось ему, что именно это только и правильно - что  она
дышит рядом, а он  боится  шевельнуться,  чтобы  не  потревожить  ее,  и
неудобно ему, и жарко, и две их бессонницы переплетены друг с другом так
же, как пальцы, и руки устали, но им даже в голову не  приходит  разнять
их. Нельзя разнять, потому что только так - правильно.
   Запасной инстинкт приоткрыл глаза.
   Ну что? Неужели не узнаешь? Или вид делаешь, что не узнаешь? Это же и
вправду она. Она и есть.
   Некуда тебе деваться, и сразу было  некуда,  именно  поэтому  ты  так
ловко представил дело, будто ничего особенного не происходит, и свел все
к другому, тоже  очень  распространенному  сценарию,  имеющему  название
"Один эпизод из жизни хорошего мальчика, или Просто секс на работе".
   В три часа ночи, когда  он  истово  и  горячо  жалел  ее,  ему  вдруг
показалось, что все возможно и, черт побери, не так  уж  и  страшно!  Не
страшно именно  потому,  что  это  она  -  с  ее  пылкостью,  смущением,
влюбленностью, умением переводить все в шутку, чтобы не пугать его!
   Они маялись одной бессонницей  на  двоих,  и  ему  казалось,  что  он
потихоньку начинает понимать  что-то  важное.  И  это  важное  настолько
просто и не страшно, что все его инстинкты лежат, не шелохнувшись, как и
он сам, а она все это время знала что-то, чего не знал он, и ничего  ему
не сказала и посмела быть такой, как всегда!
   Договор, твою мать!..
   Все ее дурацкие вопросы вдруг припомнились ему, все  странные  фразы,
тревожные взгляды. Почему ее так  интересовало,  смотрел  ли  он  Федины
диски,  когда  обнаружил  того  с  проломленной  головой?!  Почему   она
спрашивала  про  договор  -  она   отродясь   не   занималась   никакими
договорами?! Зачем она приехала к нему вчера, когда его насилу отпустили
из "ментуры"?! В последний раз она была в его квартире  давным-давно,  в
разгар романа, а роман отгорел больше года назад!
   Троепольский забрал этот договор из Фединой квартиры, потому  что  на
самом деле он все смотрел - и диски, и бумаги, права была  Полина!  Даже
под пистолетом он вряд ли сознался бы в этом, потому  что  это  еще  раз
подтвердило бы, что он холоден, как впавшая в спячку  анаконда,  и  даже
раскроенная Федина голова не выбила его из равновесия  настолько,  чтобы
он позабыл о делах и своих интересах!
   Конечно, он все просмотрел - потому что должен был быстро решить, что
можно оставлять ментам, а что нельзя.
   На договоре было написано "Смерть врагам", и Троепольский  не  хотел,
чтобы менты как-то соотнесли дурацкую надпись с Федькиной смертью. Он-то
точно знал, что "Смерть врагам" тут совсем ни при чем!
   Зачем она его утащила, полоумная девка, которую он так жалел  сегодня
ночью и, кажется, даже немного любил?!
   Троепольский  зачем-то  дернул  в  сторону  дверь  громадного  шкафа,
занимавшего всю стену, и некоторое время бессмысленно изучал  аккуратные
стопки собственной одежды. Договора не было и там.
   Потом он сел на императорскую кровать, поджав под себя ногу, и сильно
потер лицо. Волосы, холодные и мокрые, как водоросли, лезли в лицо.
 
*** 
 
   Лера Грекова пила скверный кофе,  сваренный  немецкой  кофеваркой  из
голландских кофейных зерен.
   Для того чтобы поставить на стол чашку, пришлось  провести  некоторые
специальные приготовления. Лера спихнула туда всю грязную посуду, а  ту,
которая в раковину не поместилась, составила на стол. Получилась гора, и
у Леры окончательно испортилось  настроение  -  вернется  поздно,  после
института ей придется заехать на работу, и посуды только  прибавится,  а
мыть все придется именно ей, и ночью. Мать ни за что не станет.
   Маленькой, Лера часто завидовала  другим  девочкам,  у  которых  были
"нормальные" мамы и папы.
   Мамы завязывали девочкам банты и клали в  портфели  щекастые  красные
яблоки - съесть на перемене. Лере казалось, что,  если  бы  у  нее  было
яблоко, чтобы съесть его на перемене с девчонками, чавкая, пачкая  щеки,
шушукаясь и поминутно оглядываясь на стайку мальчишек, которая скакала и
орала возле невысокой школьной сцены в актовом зале, все у нее сложилось
бы по-другому.
   Папы по субботам разбирали девочек по домам, и Лера была уверена, что
если бы в субботу она шлепала по лужам красными резиновыми  сапогами,  а
большой и, безусловно, любимый мужчина держал ее за руку, и не пускал  в
лужи, и тащил ее портфель, и  спрашивал  недовольно,  почему  у  нее  по
математике опять тройка, а впереди был  бы  дом  с  обедом,  неказистым,
наскоро сляпанным пирогом с вареньем, и длинный вечер  "всей  семьей"  -
она выросла бы другим человеком.
   Папы не имелось вовсе, и матери лень было даже придумать какую-нибудь
пристойную легенду  -  умер,  погиб  при  исполнении  правительственного
задания, улетел на Северный  полюс!  При  встрече  с  Троепольским  Лера
соврала, что папа умер. Яблока в портфеле тоже не было, и банты ей никто
и никогда не завязывал - сначала были  черные  аптечные  резинки,  потом
нелепые заколки, а потом  она  постриглась  в  парикмахерской  на  углу.
Пришла и сказала сосредоточенно:  "Отрежьте,  пожалуйста!"  Парикмахерша
долго  не  соглашалась,  отговаривала  ее  и  сердилась,  но  Лера  и  в
двенадцать лет была чрезвычайно упряма и умела настоять на  своем.  Мать
ничего не заметила. У нее в этот момент был  разгар  романа  -  а  когда
разгар, трудно помнить о чьих-то там волосах! Лера относилась к этому  с
пониманием.
   С детства она ненавидела быт - горы грязной  посуды  на  столах  и  в
раковине, почему-то ей всегда казалось, что никакой другой посуды, кроме
грязной, у них вообще нет, и ее всерьез занимал этот вопрос -  время  от
времени посуда все-таки моется, значит, когда-то она должна быть чистой!
Горы белья в креслах, выстиранное и грязное  вперемешку,  грязное  нужно
стирать, а выстиранное гладить, и еще как-то отделить их друг от  друга.
Желтый суп из пакета,  разболтанный  в  кастрюльке  с  черными  оспинами
отбитой эмали. Одинокий носок посреди коридора - Лера никогда  не  могла
понять этот "носочный" парадокс: после первой же стирки из  пары  всегда
оставался только один, и найти второй никогда не удавалось,  а  в  одном
ходить невозможно, хоть плачь!
   Потом все неожиданно  наладилось.  Дядя,  которого  она,  как  и  все
взрослые "дамы" их странной семьи, называла всегда только по имени,  без
всякого "дяди", стал давать им деньги - до этого у него не было денег, и
нечего было им давать, а тут они наконец появились.
   Появилась и домработница Маргарита Степановна, а вместе с ней горячий
борщ, котлеты и носки - парами. Но Маргарита Степановна приходила  всего
два раза в неделю, и за время ее отсутствия Лера с мамой вполне успевали
пожать все плоды ее скорбных и незаметных трудов и  создать  необозримое
поле для новых. Маргарита  Степановна  уволилась,  и  появилась  Надежда
Васильевна. Потом она тоже уволилась, а дальше  домработницы  пошли  так
густо и часто, что Лера перестала запоминать  их  имена.  Однако  выводы
Лера сделала - к приходу домработницы она старалась как-нибудь  перемыть
хоть часть посуды и оттащить грязное белье поближе к стиральной машине.
   Ужас.
   Сейчас встанет мать, потребует кофе, а Лере так нe хочется  варить  и
для нее, разгребать еще одно место  за  столом,  выстраивать  из  посуды
пизанские башни, угрожающие вот-вот  завалиться  и  засыпать  всю  кухню
осколками. Надо быстро допивать и убираться вон.
   В дверь  позвонили,  когда  она  уже  почти  допила  и  даже  немного
расслабилась, потому что опасность почти миновала - еще десять минут,  и
она до вечера исчезнет из этой проклятой  квартиры,  забудет  обо  всем,
даже о похоронах, которые  будут  завтра,  -  ими  занимался  кто-то  из
конторы дядьки.
   Звонок сейчас разбудит мать, которая сладко  спит  в  своей  девичьей
постельке, и она  выйдет,  розовая,  недовольная,  сонная,  в  пижаме  с
фиалками и ромашками, и станет капризничать и требовать завтрак, и...
   Лера бросилась в прихожую,  но  опоздала,  потому  что  звонок  снова
просверлил тишину, будь он проклят!.. Голой  ногой  она  что  есть  силы
стукнулась об тол шкафа, охнула от боли, которая от  пальцев  стрельнула
прямо в голову, да так, что слезы  полились  из  глаз,  чуть  не  упала,
накинулась на замки и распахнула  дверь,  очень  надеясь,  что  опередит
наглеца, посмевшего звонить в ее дверь!
   - Какого черта!..
   - Доброе утро, Лера.
   Тут она струхнула так сильно, что даже отступила на шаг, а по правде,
попятилась, хотя Лера Грекова очень не любила пятиться.
   В  шестом  классе   ее   побили   какие-то   девчонки   из   соседней
школы-интерната. Их все боялись, потому что у них была  банда.  Об  этой
банде говорили вполголоса, с гордостью и некоторым уважением - все, даже
учителя, по крайней мере, Лере так казалось. Они напали на  Леру,  когда
она тащилась домой после очередного затяжного классного часа - никто  не
вел ее за руку и не выговаривал за тройку по математике! - темнело  уже,
и пусто было на улице. Они загнали  Леру  в  какой-то  лаз  между  двумя
обшарпанными гаражами, и она все пятилась,  все  надеялась  спастись,  а
потом пятиться стало некуда - сзади подпирал  забор,  щелястый  и  гадко
воняющий мочой и кошками. И там они ее побили.
   Когда она увидела того, на площадке, на миг  ей  стало  страшно,  как
тогда - за спиной только неструганые доски, желтые и грязные, а  впереди
унижение, боль, беда, выбитые зубы и кровоточащая губа...
   - Что тебе нужно?..
   - Я звонил. Ты не берешь трубку.
   - Что тебе нужно?!
   - Поговорить с тобой. Ты что, прячешься от меня, в конце концов?!
   - Я не прячусь.
   - Тогда что случилось?
   Лера смотрела на него, и ей  казалось,  что  она  ненавидит  его  так
сильно, как только можно ненавидеть человека, - все врут про один шаг от
любви! Какой там один шаг!
   Вселенная, а не один шаг. Она сильно любила его - в другой вселенной.
   - Мне некогда сейчас выяснять отношения. Мне надо... в институт.