Четыре килограмма, пятьдесят четыре  сантиметра.
Большой такой мальчик.
   - Почему "конечно"?
   - Что - почему?
   - Ты сказала - "конечно, мальчика". Почему "конечно"?
   Она раскинула на постели  одеяло,  от  движения  воздуха  со  столика
разлетелись какие-то бумаги.
   - Ну, это трудно объяснить.  У  них  с  Иваном  мог  родиться  только
мальчик. По-моему, это  очевидно.  Девочки  бывают  у  несколько  других
родителей.
   Троепольский показался на пороге,  уже  полностью  одетый  -  джинсы,
черный свитер, очки, - но босиком. Полина отвела глаза.
   -  Шаманство  какое-то,  -   сказал   он,   подумав.   -   Статистика
свидетельствует, что...
   - Вот у тебя точно будет девочка,  -  перебила  она  его,  присела  и
собрала с пола бумаги. - И статистика тут ни при чем.
   Он помолчал, а потом переспросил:
   - Девочка?.. - и скрылся.
   Полина посмотрела на бумаги, которые держала в руках. Все они были  с
работы. Дома Арсений почти никогда не работал, просто  потому,  что  все
делал в конторе.
   Договор  с  Уралмашем,  Полина  посмотрела,  подлинник   или   копия.
Оказалось, подлинник. Зачем он принес сюда договор?..
   - Троепольский!
   - Что?.. Собирайся, сколько тебя ждать?
   - Откуда у  тебя  дома  договор  с  Уралмашем?  Он  пожал  плечами  в
отдалении.
   - Шут их не знает.  Захватил  с  собой,  наверное.  Полина  задумчиво
перелистала бумаги. Синяя печать  стояла  на  последней  странице  -  та
самая, за которой он  поехал  к  Феде.  Что-то  мелькнуло  у  нее  перед
глазами, когда она листала,  что-то  черное,  чего  не  должно  быть  на
оригинале договора. Она  перехватила  плотные  белые  страницы  и  снова
перелистала.
   На  обратной  стороне  третьей  страницы  черным   фломастером   было
написано: "Смерть врагам".
   Лера Грекова собиралась на работу.  Работу  она  ненавидела,  поэтому
собиралась медленно, долго, уныло, раздражаясь все  больше.  Иногда  она
специально выискивала, на что бы обозлиться, и злилась  от  души,  чтобы
утро стало уж совсем гадким.
   - Лерочка, - закричала мать из комнаты, как раз когда она  достаточно
обозлилась - все йогурты оказались вишневыми, а ей хотелось  черничного,
- ты еще дома, девочка моя?
   - Да, -  сквозь  зубы  отозвалась  дочь  так,  чтобы  мать  точно  не
услышала.
   - Лерочка!
   Та молчала, глядя в розовую жижицу йогурта.
   - Лерочка! Ты ушла?
   Лера взялась обеими руками за крышку стола и  ответила  перехваченным
от ненависти голосом:
   - Я не ушла, мама.
   - Лерочка, во сколько ты вернешься?
   - Мама, я еще не ушла! Я не знаю, во сколько вернусь!
   - Лерочка! - Мать показалась на пороге в пижаме и пушистых  тапочках.
Всю жизнь она любила оборочки, рюшечки,  бантики,  ленточки,  пуховки  и
лебяжьи перышки неизвестного назначения. - Девочка моя,  ты  же  знаешь,
какие у нас проблемы!
   Лера знала о проблемах. Федю убили. Конец прежней беспечной жизни.
   Хуже всего то, что, хоть ей было очень жалко  Федю,  она  чувствовала
известное облегчение, как будто у нее вырвали давно болевший зуб,  и  ей
все еще больно, и страшно, что будет, когда отойдет наркоз, и все  же  -
свобода, свобода!..
   Это чувство свободы было еще более гадким и скверным оттого, что  она
своими глазами видела убийцу. И теперь ей остается только  повеситься  -
потому что она видела, потому что все это  из-за  нее,  потому  что  тот
человек очень умен, очень опасен, и она, Лера, кажется, готова  на  все,
только бы отвести от него подозрения!..
   - Лерочка, ты должна мне помочь, девочка. От бабушки никакого толку.
   - Мама, отстань от меня!
   - Лерочка, не надо так говорить с мамой!
   Мать говорила  о  себе  в  третьем  лице,  когда  хотела  быть  более
убедительной.
   - Лерочка, я сейчас поеду к бабушке и к тете, а ты должна съездить  к
Феде на работу и попросить их, чтобы они нам помогли. В конце концов, мы
просто слабые женщины, оставшиеся без единственного мужчины!
   Лера ненавидела выражение "слабые женщины".
   - Господи, - вдруг воскликнула мать и окунула руки в волны фестонов и
кружев на груди, - за что, за что нам такие испытания!..
   - Ладно, мам, - буркнула Лера. - Прекрати.
   - Лерочка! Впереди еще уголовное  дело!  Потому  что  мой  брат,  мой
родной брат убит! В это невозможно поверить!
   - Мама, замолчи.
   - Нам даже не сказали, кто это сделал!
   - Мама! - закричала Лера и шваркнула на стол почти полную  баночку  с
йогуртом. Йогурт плюхнул наружу, забрызгал ее водолазку и  джинсы.  Лера
сорвала с крючка полотенце и стала яростно оттирать пятна. Мать смотрела
на нее с кротким недоумением - это она умела.
   - Никто не знает, кто его убил, мама! Поэтому нам  не  сказали,  черт
побери!
   Никто не знает. Только она, Лера.
   Мать приблизилась, села на краешек стула и  отломила  кусочек  сухого
хлебца. Положила в рот и стала жевать, сделав задумчивые глаза.
   - Такое несчастье, - прожевав, сказала она. - Жизнь несправедлива.
   - Это точно, - буркнула Лера.
   Федина смерть все упрощала - во много раз, но мать не должна об  этом
знать.  Лере  было  жалко  своего  непутевого  дядьку,  ночью  она  даже
поплакала потихоньку, чтобы никто не услышал, но подлая мысль, что он ни
за что не дал бы ей жить  так,  как  она  собиралась,  перевешивала  все
остальные.
   Мать попечалилась немного и спросила деловито:
   - А наследство? Когда мы сможем его получить?
   - Я не знаю.
   - Лерочка, это непременно нужно выяснить! Это очень важный вопрос.  И
налоги! Какие налоги мы должны заплатить? Марья Семеновна говорила,  что
сейчас с этим делом очень строго.
   Марью Семеновну и налоги Лера вынести не смогла  -  в  конце  концов,
Федя ничего этого не заслужил! Да, он мешал ей, и в последнее время  она
ненавидела его, остро и бешено,  но  все  равно  он  не  заслужил,  черт
возьми, таких разговоров, еще даже до похорон!
   - Мама! Замолчи сейчас же!
   - А что такое я сказала? И завещание! Он ничего не говорил  тебе  про
завещание?
   Дочь выскочила из-за  стола,  посмотрела  бешеными  глазами,  кое-как
обулась, и дверь бабахнула, закрываясь.
   Мать пожала плечами, хотя никто не  мог  ее  видеть  -  впрочем,  как
правило, ей было достаточно одного зрителя, самой себя.
   - Вся в отца, - сказала она и  пересела  так,  чтобы  видеть  себя  в
полированной дверце кухонного шкафа. - Тот  был  совершенно,  совершенно
ненормальный!
   Полированная дверца отражала розовую щеку, пижамные оборочки и  рюши,
растрепанную легкую стрижку. Такая стрижка в салоне стоила сто пятьдесят
долларов, а на туфли и стрижки денег она не жалела никогда.
   Брат иногда кривлялся, давал меньше, чем нужно,  но  все-таки  давал.
Она усмехнулась, потянулась гладким и тоже розовым под пижамой  телом  и
налила себе остывшего кофе из кофеварки.
   "Галка, иди работай! - бушевал он в последний раз, - Ты  же  молодая,
диплом у тебя есть! Ну сколько это будет продолжаться?! Я не  могу  всех
содержать до смерти!!"
   До смерти, подумала  сестра,  прихлебывая  кофе.  До  смерти.  Смерть
пришла гораздо раньше, чем предполагал ее брат. Как странно.
   "Я не могу работать, - отвечала она ему,  чуть  не  плача,  -  ты  же
знаешь, Феденька! Я не переношу чужих людей. Я... я устаю от них.  Я  не
могу с ними. Они на меня... давят!"
   "Ничего, совсем не задавят, -  отвечал  ее  непробиваемый  братец,  -
приходи к нам  в  контору,  у  нас  как  раз  секретарша  рожать  пошла!
Троепольский орал на всю контору. Давай, Галка! Я тебя возьму".
   Но одна мысль о том, что она пойдет на работу - да  еще  секретаршей,
прислугой, девочкой на побегушках! - внушала ей отвращение и ужас. Брата
она уже почти ненавидела - как он смеет предлагать ей подобную дикость?!
Она окончила университет, она человек "с университетским  образованием",
и работу ей надо соответствующую - красивую, не требующую усилий, такую,
чтобы все могли смотреть на нее и восхищаться ею! Какая еще секретарша!
   Брат отвязался от нее, потому что она  заплакала,  а  он  не  выносил
женских слез. Но на этот раз плакать ей пришлось довольно  долго.  Между
затяжными детскими всхлипами ее вдруг поразила ужасная мысль -  ибо  она
всегда рыдала и думала о своем. Неожиданно она поняла, что  в  следующий
раз ее рыдания не помогут. Федя даже не смотрел на нее, таращился в свой
компьютер, качал ногой в стоптанной тапке.
   Она рыдала, а он качал ногой!
   Она унижалась, а он смотрел в компьютер!
   Она просила, а он раздумывал, дать денег или не дать - вполне  мог  и
не дать!
   А потом ему позвонили, и Галя поняла, что дело плохо - совсем. Просто
хуже некуда. Брат  говорил  две  минуты,  и  моментально  вытолкал  Галю
взашей, и денег дал, даже немножко больше, чем она просила, - все  из-за
звонка.
   Она растерялась. Она не знала, что предпринять.
   Она начала было его  расспрашивать,  но  Федор  весело  и  решительно
выставил ее за дверь, так и не  ответив  ни  на  один  ее  встревоженный
вопрос.
   "Ты должен быть осторожен, - умоляюще  сказала  она  на  прощание.  -
Очень, очень осторожен! С такими вещами не шутят, это... опасно!"
   "Я и не шучу", - уверил он очень серьезно, и Галя ему поверила. Он не
шутил.
   Она ушла от него с явственным ощущением неотвратимости  надвигающейся
катастрофы и сознанием, что нужно что-то срочно предпринять - такое, что
образумило бы ее несчастного брата.
   Только... что? Что?!
   Советоваться с дочерью было бессмысленно - она глупа,  хоть  и  очень
хороша собой. Впрочем, может быть, она так хороша собой  именно  потому,
что глупа.
   С матерью? Она еще глупее, чем дочь.
   И Галя посоветовалась с Толиком.
   Толик был ее любовником много  лет  -  верный,  славный,  проверенный
Толик, гораздо более надежный, чем самый преданный муж. Толик подумал  и
подтвердил, что дело плохо.
   А потом... потом...
   Галя поднялась со стула,  зачем-то  передвинула  его  к  окну,  потом
вернула на место  и  поставила  в  раковину  кружку.  Смотреть  на  свое
отражение ей больше не хотелось, словно она боялась  увидеть  там  нечто
такое, что свело бы ее с ума - вполне могло.
   На  засыпанном  крошками  кухонном  столе  валялись  какие-то   мятые
бумажки, вытряхнутые Лерой из сумки. Она была патологической неряхой, ее
дочь.
   Галя некоторое время раздумывала, что делать, - соблазн оставить все,
как есть, был велик. Лерка приедет ночью, есть,  пить  и  скандалить  не
будет, а завтра утром придет  домработница  и...  что-нибудь  придумает.
Галя очень любила это выражение.
   Федя "что-нибудь придумает",  и  деньги  появятся  как  по  мановению
волшебной палочки.
   Мама "что-нибудь придумает", и маленькая Лера целую неделю,  а  то  и
две, поживет с бабушкой, чтобы Галя могла спокойно отдохнуть.
   Домработница тоже "придумает", и  белье  постирается,  суп  сварится,
посуда помоется.
   Чем разгребать этот дурацкий стол  в  неаппетитных  крошках,  гораздо
лучше... полежать часок в ванне. Правда же лучше?
   А если Лерка приедет раньше? Увидит, что мать даже чашку  не  помыла,
разорется, и не остановить ее будет - вся в отца.
   Двумя пальцами Галя взяла тряпку с края раковины - тряпка была мокрая
и холодная, как жаба, - плюхнула в середину  стола  и  повозила.  Крошки
посыпались на пол.
   Вполне  удовлетворенная  результатами  своего  труда,  она  поволокла
тряпку обратно, заехала в кучу бумаг, они  разлетелись  по  всему  полу,
одна даже под плиту спланировала.
   Галя поморщилась, переступила пушистыми тапочками,  присела  и  стала
собирать бумажки.
   Перед глазами мелькнуло  что-то  черное,  непонятное,  и,  перевернув
мятый листок, она прочла.
   "Смерть  врагам"  -  было  написано  толстым  черным  фломастером  на
обратной стороне какой-то официальной бумаги.
   Галя прочитала еще раз, шевеля губами, замерла  и  взялась  рукой  за
сердце.
 
*** 
 
   - Давай здесь направо! - велел Марат и незажженной сигаретой чуть  не
ткнул Белошееву в глаз. Тот отшатнулся.
   - Не лезь ко мне, я сам все знаю!
   - Я не лезу. Давай направо, кому говорят!
   - Нам прямо.
   - Прямо мы сейчас в пробку впендюримся! Да поворачивай ты!
   Белошеев поворачивать не стал - если каждый раз  поворачивать,  когда
тебе советуют, пожалуй, так по кругу и станешь кататься!..
   - Да говорю же, пробка там, и мент стоит! Где ты теперь повернешь?!
   - Где надо, там и поверну! Я каждый день на работу езжу!
   - И я каждый день езжу! Если  пробку  можно  объехать,  значит,  надо
объехать!
   - Да где она, пробка-то?!
   И вправду, Тверская ехала как-то подозрительно быстро - мэра, что ли,
ждали или еще кого? Гаишников было пруд пруди, за каждым углом.
   Марат, обеспокоенный отсутствием пробки и тем, что Белошеев  оказался
прав, старательно закурил и независимо посмотрел  в  окно.  Они  жили  в
соседних подъездах и возили друг друга на работу по  очереди.  Когда  за
рулем был Белошеев, руководил Марат.
   Когда за рулем был Марат, руководил Белошеев. Каждый из них  искренне
полагал, что ездит лучше другого.
   Переулок был перегорожен металлическими турникетами, но зато  гаишник
в некотором отдалении проверял чьи-то права,  следовательно,  оставалась
некоторая надежда на то, что он не метнется следом за  "десяткой",  если
та протиснется  в  узкую  щель  между  турникетами  и  высоким  бордюром
Центрального телеграфа. Белошеев прицелился, придавил тормоз и  выкрутил
руль. "Десятка" протиснулась, гаишник посмотрел  издалека,  поднял  было
палку, но передумал и вновь уткнулся в права.
   - Вот и все дела, - сказал Белошеев с некоторым превосходством,  -  а
ты: "Поворачивай, поворачивай!.."
   Марат пожал плечами.
   - Не знаешь, шеф приехал?
   Марат опять пожал плечами, но уже не так равнодушно.
   Они сильно опаздывали, и  Троепольский  спустит  с  них  шкуру,  если
приедет раньше. Они и так в последние дни почти не работали - все только
"перекуривали последние новости", а Марат еще придумывал ходы и  заходы,
как  бы  ему  "зацепить"  Федину  племянницу,  тягостно  поразившую  его
воображение. Телефон у нее он так и не заполучил  и  теперь  придумывал,
как бы предложить ей помощь - ведь наверняка понадобится  помощь,  после
того, что... случилось с Федькой! Лера произвела на Марата именно  такое
впечатление, которое  красивые  и  юные  женщины  всегда  производят  на
подготовленных мужчин. Марат был вполне подготовлен - предыдущую барышню
он бросил месяца полтора назад, а пред-предыдущая бросила Марата сама, и
ту, вторую, он завел с досады, только чтобы  насолить  первой,  и  сразу
знал, что в качестве постоянной подружки она не  годится.  Леру  Грекову
невозможно было даже сравнить ни с первой,  ни  со  второй  -  Голливуд,
Николь Кидман, весенний показ мод в Париже, номинация на  "Оскар",  Коко
Шанель, черт возьми!..
   - Ты чего вздыхаешь?
   - Я не вздыхаю.
   - Вздыхаешь.
   - Не вздыхаю я!.. А он наверняка злой приедет, после КПЗ-то!
   Белошеев искоса посмотрел  на  Марата  -  в  гневе  их  "просвещенный
монарх" был страшен и непредсказуем.
   - Да как пить дать.
   Повисла пауза. Белошеев искал, куда бы втиснуть машину.
   - А у меня уралмашевский макет пропал, - признался Марат и задавил  в
пепельнице сигарету.
   - Как пропал?!
   - Да так. Нету.
   - Как нету?!
   - Иди ты на фиг! - обозлился Марат. - Нету, и все.  Я  Светловой  три
дня назад сказал, что его нету, только ей не до меня было.
   - И не до Уралмаша, - поддакнул Белошеев, - она по шефу убивалась.
   Почему-то его поддакивание только обозлило Марата.
   - Да при чем тут она-то?! Не она же за него отвечала!
   - За кого?
   - Да за макет!
   - А кто за него отвечал?
   - Федька, кто, кто!
   - Федька, - задумчиво проговорил Белошеев, -  больше  ни  за  что  не
отвечает.
   Марат промолчал. Машина стояла недалеко от проходной - можно вылезать
и отправляться на  работу,  но  они  сидели.  В  контору  им  совсем  не
хотелось.
   - Покурим?
   - Ну давай покурим, что ли!
   Они  достали  сигареты  -  каждый  свою  пачку  -  и  глубокомысленно
прикурили, каждый от своей зажигалки.
   - Так чего с макетом-то? - осторожно поинтересовался Белошеев.
   - Пропал, - ответил Марат и независимо посмотрел в окно. -  Черт  его
знает. Он почти готов был. Федька домой в тот день поехал  как  раз  его
доделывать.
   - И чего?
   - А меня кое-что подчистить просил.
   - Ты подчистил?
   - Да нет! Я до вечера с машинками ковырялся, а потом...  потом  хотел
Уралмаш посмотреть, а его нету.
   - Н-да, - сказал Белошеев. Все это звучало на редкость дико. -  И  на
дисках нет?
   - Да не знаю я! Может, у шефа в компьютере  есть,  но  я  у  него  не
спрашивал!
   Саша Белошеев примерно представлял себе, что сделается с шефом,  если
спросить у него, нет ли в его компьютере почти готового Фединого макета,
который исчез неизвестно куда из всех остальных компьютеров конторы!
   - А... Светлова что сказала?
   - А  Светлова  вообще  этим  макетом  не  занималась!  Она  машинками
занималась, ты же знаешь!
   - А Сизов?
   Марат решительным щелчком отправил в окно сигарету и стал  выбираться
из машины - все равно придется идти сдаваться, чего теперь тянуть! Перед
смертью не надышишься, говорили у них в конторе, когда шеф был  особенно
зол и собирал народ на  совещание!  Кроме  того,  может,  он  еще  и  не
приехал, шеф-то!
   Саша Белошеев посмотрел Марату в спину. Он  знал  о  том,  что  макет
пропал, уже давно. И помалкивал - ему знать об этом не полагалось, и  он
вроде как бы и не знал. Он был уверен, что после Фединой  смерти  никому
не будет никакого дела до уралмашевского макета, - и ошибся. Странно. Он
редко ошибался. Федина смерть произвела на него ужасное впечатление - он
был слишком молод, слишком уверен в себе и в жизни,  он  еще  никого  не
хоронил, ни близких, ни дальних, и в голове у него не укладывалось - как
это?
   Вот был Федька Греков - странный, веселый, гениальный.  Часы  у  него
вечно останавливались, сигареты всегда кончались, он все терял, забывал,
упускал, но его картинки были  сказочной  красоты.  Троепольский  только
похрюкивал восторженно, когда смотрел его работы, даже  замечаний  почти
не делал! А теперь нет никакого Федьки Грекова, и где он  -  неизвестно.
Саша Белошеев все-таки до конца не понимал, как это - умер.
   Федя Греков не умер. Его кто-то убил. Никто не знает, кто его убил, и
не узнает никогда, Саша был в этом совершенно уверен.
   Спине  стало  холодно  под  модным  норвежским  свитером   с   модным
норвежским узором, и он вдруг  засуетился,  отшвырнул  ремень,  полез  в
"бардачок", хотя ничего ему не было нужно, двинул  ногой  и  старательно
отряхнул джинсовую коленку.  Марат  отошел  довольно  далеко  и  не  мог
подсмотреть и подслушать, что делается в голове у  Саши  Белошеева.  Это
невозможно подсмотреть и подслушать, даже если раскроить  череп  на  две
неровные  части,  как  кокосовый  орех,  -  снаружи  немного  коричневой
шерстки, внутри все белое, вылезающее  острыми  костями,  а  еще  глубже
черное и красное месиво, бывшее когда-то центром человеческого существа.
   Сашу затошнило так сильно, что он подался к двери, наотмашь распахнул
ее, чуть не вывалился в сырой и грязный сугроб и задышал ртом. Словно  в
замедленной съемке, он видел,  как,  почти  дойдя  до  проходной,  Марат
медленно поворачивается и что-то говорит без звука, только шевелятся его
губы, и сигарета дымится медленно-медленно, и машина ползет за спиной, и
грязная вода веером медленно летит из-под неторопливых колес и с  глухим
звуком летит в его джинсы.
   - ...что такое?! Сашка! Ты что?
   Картинка перед глазами  дернулась  и  пошла  в  реальном  времени,  и
Белошеев смог перевести дух. Марат таращился на него во все глаза.
   - Все нормально.
   - Ты чего, в обморок упал?!
   - Нет.
   - Ты пил, что ли, вчера?!
   - Я не пил.
   - Тогда что такое с тобой?!
   - Марат, - выговорил он  сквозь  зубы,  -  отстань  от  меня.  Все  в
порядке.
   Ничего не было в порядке