- Лер, или ты сейчас же поговоришь со мной,  или  я  устрою  скандал.
Хочешь?
   Он был безмятежно спокоен - она отлично знала, что прячется  там,  за
этим безмятежным спокойствием!
   - Я не могу.
   - А я могу.
   - Позвони мне... вечером.
   - Я звонил тебе вечером, днем и утром. Я больше звонить не буду.
   За ее спиной в квартире  произошло  какое-то  замедленное  шевеление,
словно удав прополз, и Лера вся покрылась холодным потом. Сейчас встанет
мать. Сейчас она выйдет в прихожую в своей пижаме. Она увидит его и  все
поймет.
   И тогда Лериной жизни придет конец - мать не станет ее защищать.  Что
ей за дело до Лериной беды, по сравнению с которой  Федина  смерть  была
просто незначительным эпизодом?!
   - Лера.
   - Да-да, - пробормотала она с отчаянием. -  Хорошо.  Сейчас.  Подожди
минутку.
   Он кивнул, рассматривая ее, и ей  тоже  почудилась  ненависть  в  его
взгляде, холодная, оценивающая мужская ненависть.
   Лера кинулась в квартиру, оставив открытой дверь, чтобы он не вздумал
снова звонить или ломиться, на цыпочках прокралась мимо двери в  спальню
матери, за которой пока  было  тихо,  схватила  портфель  и  лихорадочно
раскопала в кресле кучу белья. Носки попадались все разные, и  она  даже
заскулила от отчаяния, когда  опять  попались  не  те.  Прислушиваясь  к
тишине, Лера выхватила из кучи  два  более-менее  похожих  по  цвету  и,
поочередно прыгая на одной ноге, кое-как их натянула.
   - Лерочка, что там за шум?..
   - Мама, я ухожу.
   - Как?! Уже?
   Шевеление за  дверью  стало  более  решительным,  словно  мать  силой
вытаскивала себя из постели. Впрочем, наверное, вытаскивала, знала, что,
если встанет в одиночестве, все придется делать  самой  -  кофе,  тосты,
доставать пакет с молоком...
   Она ни за что не должна выйти раньше, чем за Лерой  закроется  дверь!
Ни за что!
   Лера сунула ноги в ботинки, сорвала с крючка ключи и  почти  швырнула
портфель  в  сторону  того,  кто  стоял  на  площадке  с  независимым  и
насмешливым лицом - ох, как она знала это лицо!..
   Он подхватил портфель.
   - Лерочка, где ты, девочка?
   "Девочка", черт побери!
   Лера захлопнула дверь так, что  дрогнули  хлипкие  подъездные  стены,
толкнула вперед того и скатилась на один  пролет,  трясясь  истерической
заячьей дрожью. Только бы мать не вышла, только бы не вышла!..
   - Что происходит, черт возьми?..
   - Давай быстрей! Ты что, не можешь быстрей?! Проворно, как квартирные
жулики с добычей, они спустились еще на пару  пролетов,  и  Лера  смогла
перевести дух и даже поправить завернувшийся задник ботинка.
   - Ты что? Ненормальная?
   - Я не хочу, чтобы тебя видела моя мать. Кажется, он изумился:
   - Почему?
   Она повернулась и посмотрела на него.
   - А ты не догадываешься?.
   - А что, должен?
   - Да, должен.
   - Нет, не догадываюсь.
   - И не надо.
   - Может, ты объяснишь мне?..
   - Ты прекрасно все понимаешь, - отчеканила Лера, - и не  надо  делать
такой невинный вид, я же все знаю!
   - Что ты знаешь?
   Она толкнула  тяжелую  подъездную  дверь,  запищавшую  отвратительным
писком, выскочила на крыльцо и вздохнула глубоко.
   Ну вот. Теперь все позади. Все почти позади.
   Воздух был холодный и влажный, как будто сиреневый, поверху  размытый
желтым светом фонарей. Оттого, что утро  уже  прорезалось,  желтый  свет
казался особенно тоскливым и безысходным.
   - Что ты знаешь?
   Она оглянулась и прищурилась. Как-то  в  кино  она  видела,  что  так
щурится Джулия Роберте. Он усмехнулся.
   - Что ты знаешь, Лера?
   - Я не хочу говорить об этом. - Это тоже было из  Джулии  Робертс,  а
может, из Деми Мур, и он разозлился - по-настоящему.
   - Лера, объясни мне, в чем дело.  Ты  не  отвечаешь  на  мои  звонки,
мобильный у тебя выключен, что я должен думать?!
   - Думать надо было раньше, - отчеканила Лера,  -  когда  ты  все  это
затеял. Сейчас думать уже поздно.
   - Что я затеял?!
   Она тряхнула волосами - теперь как Ким Бессинджер, что ли!  А  может,
он бесился оттого, что ничего не понимал, и вникать ему не  хотелось,  и
одновременно он знал, что вникать все равно придется, и теперь никуда  и
никогда ему  не  деться,  черт  побери  все  на  свете!  Быть  бычку  на
веревочке, это уж точно.
   Они дошли почти до его машины  -  серый  "крокодил"  с  тонированными
глазницами стекол, длинный, гладкий и свирепый. Он  любил  именно  такие
машины,  и  Лере  казалось,   что   они   напоминают   его   самого,   и
представлялось, что она, Лера, на самом деле Наташа Ростова, которая про
Пьера думала, что он "темно-синий и  славный",  а  про  Бориса,  что  он
"серый и узкий, как часы".
   "Крокодил" мигнул, как будто прикрыл и вновь распахнул ленивые глаза,
и Лера потянула дверь.
   В салоне пахло кожей, синтетикой  и  какой-то  сложной  автомобильной
парфюмерией. На всякий случай перед тем, как сесть и  закрыть  за  собой
дверь, она еще посмотрела на свои окна,  но  ничего  подозрительного  не
увидела, все было в порядке. Наверное, мать так и не встала, поленилась.
   - Лера?
   - Отвези меня в институт.
   - Нам нужно поговорить.
   - Поговорим по дороге.
   Он сбоку посмотрел на нее - человек, чей взгляд еще четыре дня  назад
она  ловила  с  восторгом,  от  которого  холодело  в  спине,  и  пальцы
поджимались сами собой, и вся она словно  вытягивалась  в  струнку,  как
антенна, настроенная только на него и принимающая сигналы только  с  той
стороны.
   - Лер, что происходит?
   - Поезжай, - попросила она и облизнула губы. Оказывается, его  взгляд
все еще действовал  на  нее,  а  она  уж  было  решила,  что  ненависть,
пришедшая на смену любви, властвовавшей в другой вселенной, затопила  ее
целиком.
   Он тронул с места  своего  "крокодила",  и  тот  двинулся  осторожно,
брезгливо объезжая дворовые ямины и ухабы.
   - Не смей появляться на похоронах!
   - Ты спятила,  что  ли,  совсем?!  -  рявкнул  он  и  вывернул  руль.
"Крокодил" сильно вздрогнул от столь  непочтительного  обращения,  почти
ткнулся рылом в бордюр и замер. - Дура!
   - А ты... ты просто  эгоистичная  свинья!  Как  ты  мог?!  Как  ты...
посмел?! Кто дал тебе право?!!
   - Какое право, твою мать?! Истеричка чертова! Его  гневное  изумление
было таким искренним, что Лера на секунду ему  поверила,  и  холодный  и
скользкий валун откатился от сердца, и под ледяной твердью все оказалось
живым, горячим и, кажется, соленым, как слезы.
   А потом она вспомнила. Она же видела. Видела.
   Ничего уже не изменишь, и ничему уже не поможешь.
   Она приняла решение - самое трудное в своей жизни - и ни  за  что  не
отступит. И если у нее и остались еще какие-то права,  значит,  одно  из
них - ни минуты не оставаться рядом с ним.
   И в институт она сама доедет!
   - Лера! Куда ты?! Ненормальная девка, вернись сейчас же!
   Легко хлопнула дверь с его стороны, и Лера  успела  еще  раз  увидеть
изумление на его лице. Изумление, досаду и, кажется, страх.
   И этот страх мимолетно порадовал ее - он был из  той  вселенной,  где
правила любовь, и страх был легким, щекотным, интригующим, непохожим  на
гнилое вонючее болото, которое засасывало ее здесь, в этой вселенной.
   Она пролезла в узкую, холодную алюминиевую  щель  между  "ракушками",
которыми был захламлен весь двор, протащила за собой портфель и крикнула
оттуда:
   - И не звони мне больше! Никогда не звони!
   Он ни за что не пролез бы в эту щель, даже если бы немедленно  скинул
в грязь свое пальто, пиджак, брюки и шарф заодно. Он ни за что не бросил
бы своего "крокодила", который стоял носом в  тротуар  и  задом  поперек
проезжей части. Он ни за что...
   - Лера!!
   - Я тебя видела, - пятясь от гаражной щели, выпалила она. - Я  видела
тебя возле Фединого дома. Как раз когда ты его... Это ты, да? Ты?
   И она остановилась, и прижала к груди портфель, и перестала дышать, и
холодный валун придавил уже не только сердце, но и все остальное  у  нее
внутри.
   Она ждала. Валун ждал. Голодные утренние московские  галки  на  голых
деревьях тоже ждали.
   Он замер, словно она выстрелила ему в лоб, и по тому, как  он  замер,
она поняла, что все правда.
   Истинный бог, правда, как говорил Федя.
   - Ты... больше не приходи ко мне, - попросила она почти спокойно. - И
не звони мне никогда. Не смей. Понял?
   - Ты ненормальная.
   - А ты убийца.
   Он сделал движение, словно намеревался  разметать  в  разные  стороны
"ракушки", и она дунула от него, увязая  каблуками  в  оттаявшей  земле.
Через секунду за спиной у нее взревел мотор серого "крокодила",  длинно,
протяжно, непривычно взвизгнули шины, но Лера даже не оглянулась.
   В конце концов, самое страшное уже было сказано. Страшнее  ничего  не
придумаешь. Так ей казалось, но она ошибалась.
   Ее  мать,  прижавшись  носом  к  стеклу,  как  маленькая  девочка,  с
неподдельным и искренним любопытством наблюдала, как дочь  выскочила  из
подъезда, а следом за ней  неспешно  вышел  высокий  человек  в  длинном
пальто, и как она впрыгнула в иностранную машину -  привычно,  наверное,
не в первый раз! Галя даже поревновала немножко - у  Толика,  верного  и
преданного Толика, были всего лишь "Жигули", а дочь  садится  -  во  что
там? В "БМВ"? И даже не замечает, что  это  "БМВ",  вот  как  разбаловал
девчонку покойный братец! Все наряды ей покупал,  телефончики,  сапожки,
рюкзачки, а три года назад и  вовсе  машину  подарил  -  соплячке!  Гале
приходилось выпрашивать, а этой он все  сам  на  блюдечке  подносил,  не
просто на блюдечке, а с голубой каемочкой, особенно после того,  что  он
узнал!
   Впрочем, он и не узнал бы - тут Галя усмехнулась,  и  теплое  дыхание
затуманило холодное стекло. Туман закрыл от нее дочь и ее  любовника,  и
мать, вытянув рукав розовой пижамы, торопливо протерла глаза.
   Федя не узнал бы, конечно, если бы Галя ему не сказала,  а  она  все,
все-е ему сказала!.. Как хохотал Толик,  когда  Галя  изображала,  какое
лицо стало у братца в тот момент!
   Впрочем, нет, остановила себя Галя. О покойниках так думать - грех, а
Феденька теперь покойник. Вот  интересно,  покойник  от  слова  "покой",
наверняка ведь. Ну и как,  спокойно  ему  сейчас  на  ледяном  мраморном
столе, с биркой, привязанной к большому пальцу, с  раскроенной  головой,
которой он так гордился и все повторял, тыкая себя в темечко, что внутри
этой тыквы - гениальнейшие человеческие мозги! Мозги,  наверное,  теперь
лежат отдельно, не внутри, а снаружи, в цинковом корытце. От этой  мысли
Галю чуть не  вырвало,  она  поморщилась  от  отвращения  и  подышала  в
воротник своей пижамы.
   ...И все-таки кто там, с ее дочерью?
   "БМВ" остановился, дверь распахнулась, девчонка выскочила и пропала с
глаз. Галя замерла и заинтересованно вынула  нос  из  воротника  пижамы.
Богатенький ухажер дочери выскочил следом за ней -  полы  пальто  смешно
развевались, а Галя фыркнула, -  ринулся  было  вдогонку,  потом  замер,
странно потряс головой и зачем-то задрал ее вверх. Тут-то она и  увидела
его лицо.
   Увидела и узнала.
   Вот как. Вот, значит, как!..
   Больше Галю  уже  ничего  не  интересовало,  и  она  живо  сползла  с
подоконника,  на  котором  почти  висела,  побежала  было  куда-то,   но
остановилась.
   Она еще не  знала,  что  станет  делать,  но  ей  страшно  захотелось
рассказать, хоть кому-нибудь. Ее охватило торжество - узнала то, чего не
знал никто!
   Она ощущала себя победительницей только один раз в жизни, а до  этого
самого  раза  она  все   время   была   просительницей,   "униженной   и
оскорбленной",   маленькой,   слабой   женщиной,   ищущей    защиты    и
покровительства.  Вкус  победы  оказался   таким   острым   и   сладким,
отравляющим и греховным, что она даже застонала от счастья, оттого,  что
так остро вспомнила его!
   Ну, погодите теперь! Вот теперь-то она всем покажет. Все, все у нее в
руках, потому что никто ни о чем не догадывается, и  только  она,  Галя,
единственная победительница.
   Берегитесь. Только она знает, какими сильными и опасными  могут  быть
слабые женщины, "униженные и оскорбленные"!
   - Варвара! Зайди ко мне сейчас  же!  Троепольский  пролетел  коридор,
ворвался в свой кабинет, швырнул портфель в сторону кресла и  привычным,
каждодневным, естественным, как вздох, движением, включил компьютер.
 
*** 
 
   - Варвара!
   - Чего вам? Кофе, что ли?
   В дверях маячила Шарон Самойленко с кислым видом и  желтыми  волосами
до попы. Господи Иисусе!..
   Он каждый  день  искренне  о  ней  забывал  и  каждый  раз,  внезапно
обнаружив ее, впадал в состояние некоторого умоисступления.
   - Доброе утро, - неожиданно поздоровалась вежливая Шарон.
   - Здрасти, - пробормотал Троепольский.
   - Так чего вам?.. Кофе наварить?
   Кофе тоже не помешал бы, но ему некогда было думать о кофе.
   - Скажите, вы хоть что-нибудь помните из того, что происходит у нас в
конторе?
   - Вот еще! - обиделась Шарон. - У меня склерозу нету. Все я помню.
   - Если помните, скажите, что здесь происходило  в  тот  вечер,  когда
убили моего зама. Сядьте на диван и расскажите. Подробно. По пунктам.
   - Так вы вчера спрашивали, и я вчера все...
   - Давайте еще раз сегодня. Можете?
   - Я все могу, - высокомерно отозвалась Шарон, прошествовала к  дивану
и села величественно. - Так, значит. Вы,  стало  быть,  уехали,  а  все,
стало быть, остались.
   - Кто все?
   - Да все, кто был, они и остались.
   - Кто был?
   - Все, - невозмутимо отозвалась Шарон. - Потом ваш второй заместитель
приехали, потом курьер долго сидел,  а  потом  Светлова  тоже  приехала.
Собаку привезла. А потом вы...
   - Стоп, - приказал Троепольский. - Сизов уезжал куда-то?
   - Так следом за вами они уехали, а потом перед Светловой  приехали  и
за стол сели.
   - А Светлова когда уехала?
   - Да тоже следом за вами! Не работа, а детский сад какой-то.  Как  вы
за порог, так все и разбегаются по своим делам, как малолетние.  Или  вы
не знали?
   Троепольский не знал.
   Он знал только, что Полька утащила  у  него  из  квартиры  договор  с
Уралмашем, который он сам утащил из Федькиной квартиры, а  макет  пропал
из  всех  компьютеров  в  конторе,  и  она  все  время  как-то   странно
выспрашивала его про этот самый договор и про макет!
   А Сизов? Куда уезжал он и почему ни слова не сказал ему об этом?!
   - Или нет, что ли, - внезапно  передумала  Шарон,  -  не-ет,  это  не
правильно я вам сказала.
   - Что?!
   -  Да  ничего,  только  не  правильно,  -  пробормотала  Шарон,   уже
настроившаяся на миролюбивый и милый разговор, который налаживался у них
с шефом. - А не правильно то, что заместитель ваш еще раньше поехал, еще
до того, а не после!
   - После чего?!
   Милый разговор уже почти сворачивал в привычное русло - в этом  самом
русле шеф покрывался красными пятнами и начинал орать, как бешеный,  как
только Шарон открывала рот, а мама вчера велела своей девочке ни за  что
не позволять начальнику помыкать собой. "Вот мной всю жизнь помыкали,  -
сказала мама девочке, -  и  что  из  этого  хорошего  вышло?  Да  ничего
хорошего не вышло. На работе помыкали, дома помыкали, отец с  характером
был, дай бог, с каким,  так  хоть  ты  дурой-то  не  будь,  не  позволяй
каждому-всякому об твою личность ноги вытирать!"
   Шарон переживала за мать и в зеркале наблюдала свою личность, которая
с ее точки зрения была вполне  ничего.  С  такой  выдающейся  личностью,
пожалуй, она заставит считаться их всех, даже такое хамло, как шеф.
   - Заместитель ваш поехал еще раньше вас, вот как. Потому что когда  я
вам звонила, чтобы спросить, его не было, а спросить больше некого,  вот
и пришлось вам звонить, а то кого еще спросить?!
   - А Светлова?
   - А что? То есть в каком смысле Светлова? Троепольский  отвернулся  к
стеллажу и некоторое  время  поизучал  стопку  толстых  книг.  "Толковый
словарь русского языка" - было набрано золотом  на  одном  из  корешков.
Рядом с книгами лежала дрянная картонная коробочка с надписью  на  боку,
сделанной синим шрифтом: "Горох сушеный прессованный. Разжевать,  запить
водой".
   - Светлова в таком смысле, что я хочу знать, во сколько она уехала  и
во сколько приехала.
   - Следом за вами уехала, то есть еще раньше вас. Тоже.
   - Что тоже?!
   - Так  я  говорю,  что  не  правильно  подумала.  Сначала,  когда  вы
спросили. Ну?
   - Что - ну?!
   - Она поехала за собачкой. У вас отпрашивалась. Вы  забыли,  что  ли?
Еще не обедали тогда. Хотя и потом не  обедали,  потому  что  нормальный
пищеблок  не  налажен,  а  в  смысле  быта  служащих  такое   отставание
прорисовывается...
   Маленькую Шарон мама часто отправляла пожить у дедушки  и  бабушки  в
славном и тихом городе Тамбове, а у тамошнего  учителя  литературы  были
своеобразные представления  о  красоте  и  культуре  речи.  Быть  может,
потому, что в учителя он  подался  с  должности  пропагандиста  местного
валяльного комбината.
   Тут Троепольский вспомнил, что Полька действительно отпрашивалась  за
собакой, но это было... часов в двенадцать.
   Глядя мимо Шарон, он выпалил мрачно:
   - Она отпрашивалась у меня в двенадцать часов. Может, чуть попозже. И
что? Она больше не приезжала?
   Сам  он  в  тот  день  ситуацию  с   приездами-отъездами   почти   не
контролировал, злился на Федю, от злости работа не шла, и ему было вовсе
не до сотрудников.
   - Как не приезжала? - спросила Шарон, очевидно удивляясь его тупости.
- Вот как раз она и приехала, часов в семь,  наверное.  Давно  стемнело,
когда она приехала. Значит, вечер был.
   - А до вечера она не приезжала?!
   - Нет. Приехала вечером, на руках собака голая.  А  потом  вскоре  вы
позвонили и сообщили, что несчастье случилось с  вашим  заместителем,  а
после того уж все опять уехали.
   "Сколько она могла забирать собаку, - лихорадочно думал Троепольский.
- Час? Два? Три? Ну, не восемь же!" Ему даже смутно  припоминалось,  как
она говорила кому-то, что решила было оставить Гуччи дома, но  позвонила
соседка и  сообщила,  что  "он  так  плачет,  так  плачет,  что  страшно
делается!", и Полька поехала.
   Почему она ездила почти восемь часов?! Куда можно доехать  за  восемь
часов?! До Нью-Йорка, примерно, или чуть дальше.  В  Нью-Йорк,  выходит,
ездила?!
   Троепольский  вдруг  так  занервничал,  что   позабыл   как   следует
разозлиться на Шарон, и она  приободрилась,  откинула  на  спину  желтые
волосы и спросила, не надо ли ему все же кофе. Он сказал,  что  надо,  и
таким образом на некоторое время от нее избавился.
   Нелепейшее подозрение вдруг оформилось в его  голове,  и  заняло  там
центральное место, и теперь гадко ухмылялось прямо ему в лицо.
   Троепольский сильно вздохнул и медленно выдохнул. Закурил.  Посмотрел
на дым. Посмотрел на сигарету. Потом на пепельницу.
   Нужно смотреть на вещи трезво - Полька  вела  себя  странно,  это  уж
точно. Она будто все  время  чего-то  боялась,  чего-то  недоговаривала,
крутила вокруг да около, и это было совсем на нее  не  похоже.  Поначалу
Троепольский решил, что это от потрясения - Федина  смерть  потрясла  их
больше, чем они пока осознали. Еще осознают - так что от этого никуда не
деться, потому что это первая потеря. Путь был слишком недолгим,  а  они
слишком молоды и сильны, чтобы думать с каких-то там потерях,  а  теперь
придется, потому что счет открыт.
   Федя его открыл.
   Полька не могла его убить. Или... могла? А Сизов? Байсаров? Белошеев?
Варвара Лаптева? Ваня Трапезников? Или  кто-то  еще,  из  тех,  кому  он
доверял, с кем работал, на кого орал, с  кем  пил,  кого  хвалил,  давал
деньги, поздравлял с днями рождения детей?..
   И зачем?! Зачем?!
   - Кофе, Арсений Михайлович.
   Он исподлобья посмотрел на Шарон и проводил глазами тщедушную спину с
желтыми патлами крашеных волос. А она? Ведь они ничего о ней  не  знают,
кроме того, что она тупа! Кстати, именно Полина сказала, что они  ничего
о ней не знают, - зачем она это сказала?! Чтобы  отвести  подозрения  от
себя, навести на Ша