е время смотрела на него.
   Зачем вспоминать, когда так хорошо, так безболезненно все забылось?
   Нет, не забылось, а словно окаменело и  покрылось  льдом.  Эта  самая
глыба льда, внутри которой была их кратковременная  сумасшедшая  страсть
друг к другу, словно торчала прямо посреди его сознания, и он все  время
натыкался на нее, обходил, перескакивал, старательно соблюдая правила, -
не приближаться слишком, не рассматривать, не вспоминать.  Опасность  он
чувствовал, как волк. Опасность, неотвратимость, неизбежность - приговор
отложили на неопределенный срок, и точной даты приведения  в  исполнение
он не знает.
   Он понимал, что рано или поздно нужно  будет  избавляться  от  глыбы,
потому что она постоянно угрожала ему, и знал, что вместе с ней придется
выворотить изрядный кусок собственной души. До  появления  в  его  жизни
Полины Светловой он вообще не подозревал, что  эта  самая  душа  у  него
есть. А теперь она страшно ему мешала. Все  его  инстинкты  вопили,  что
сейчас самое время сделать шаг назад,  перевести  дыхание,  осмотреться,
обрести независимость и равновесие, насколько  вообще  возможно  обрести
равновесие после того фортеля, что выкинул с ним Федя! Он злился на Федю
потому, что тот так непоправимо и глупо взял и оставил его одного  -  не
должен был.
   Все инстинкты вопили, и только один,  самый  распоследний,  запасной,
шептал вкрадчиво - ничего, ничего, не спеши. Она твоя, и ты всегда знал,
что твоя. Она была и осталась твоей - с той самой минуты, как  пришла  к
тебе в контору на собеседование, несколько лет назад.
   Тогда все было не то - жизнь не та, и  контора  не  та,  и  столы,  и
стулья, и двери, только она была такой же, как сейчас, - очень  высокой,
с очень черными волосами и непонятными глазами. Они просто покоя ему  не
давали, эти глаза, может, потому, что за очками их было не  рассмотреть,
и он только и делал, что пытался заглянуть в них - все пятнадцать  минут
разговора. Это потом он узнал, как она умна, насмешлива, как  неуверенно
заправляет за ухо волосы, когда волнуется, как постукивает карандашом по
зубам, когда думает, как помешивает кофе в  большой  голубой  кружке  со
сложной двойной ручкой,  когда  выслушивает  его  руководящие  указания.
Троепольский сам придумал для конторы эти кружки и  ручки  и  очень  ими
гордился.
   С тех пор прошло десять тысяч лет.
   - Ты... собирайся, - из глубины этих тысяч лет сказала она почти  ему
в ухо. - Нам ехать надо. И машину я поставила... кое-как.
   - Да, - согласился он. Уху было тепло от ее дыхания.
   - В этом вашем Центре машину поставить целая проблема!
   - Да, - опять согласился он.
   Она зачем-то оглянулась на свое ушастое  чудовище,  которое  тряслось
посреди кровати. Волосы, мазнувшие его  нос,  пахли  духами,  свежими  и
легкими, как она сама.
   Он потер нос и поморщился. Она мешала ему, раздражала  его,  особенно
когда была так близко.
   - Ты  бы...  оделся,  -  настойчиво  повторила  она,  и  от  этой  ее
настойчивости,  означавшей,  что  она  все  понимает  и  дает  ему  шанс
отступить достойно и красиво, он разозлился.
   Не нужно ему никакого  понимания  и  такта.  Он  сам  может  проявить
сколько угодно понимания и такта! Зачем она приехала, черт бы ее побрал?
Жалеть и раздражать его?!
   От раздражения, воспоминаний, от того,  что  чужие  равнодушные  люди
посмели думать, будто он, Арсений Троепольский, виновен в смерти  своего
заместителя, от запаха тюрьмы, который изнутри грыз его, ему показалось,
что во всем виновата она.
   Ну, конечно, она. Не он же, в самом-то деле! Чтобы наказать  ее  -  и
себя! - за то, что она вечно лезет не в свое дело, за  то,  что  смущает
его, и он послушно смущается, Арсений решительно взял ее за подбородок и
поцеловал. От злости, а не от нежности. Подбородок был хрупкий и  узкий,
и совсем рядом - беззащитное и открытое детское горло, в котором  что-то
пискнуло, когда он приналег посильнее.
   Ему требовалось выместить раздражение, и ни о чем другом он не думал,
когда начинал, но он все забыл, оказывается. Все-таки забыл, несмотря на
глыбу, торчавшую в сознании.
   Он забыл, что с ней у него никогда не получалось так, как  со  всеми.
Не получалось, и все тут.  Всем  на  свете  он  всегда  управлял  сам  -
эмоциями, своими и чужими, выбором  времени  и  места,  любовным  пылом,
когда таковой время от времени настигал его.
   Нет, не так. Пыл его настигал, только  когда  он  сам  разрешал  себя
настичь.  Никто  не  мог  им  манипулировать,  и  позиция  у  него  была
совершенно неуязвимая, как у  мальтийского  рыцаря,  защищающего  родной
остров.
   Если хотите, вы можете меня получить,  но  только  на  тех  условиях,
которые ставлю я сам. Не раньше и не позже, не больше и не меньше, и  за
последствия я не отвечаю,  потому  что  мне  наплевать.  И  всегда  было
наплевать, и всегда будет. Если вам это не подходит - я никого  и  ни  к
чему не принуждаю. Путь свободен, дверь открыта - "этот ливень переждать
с тобой, гетера, я согласен, но давай-ка без  торговли",  или  как-то  в
этом духе.
   А с ней - нет, не получалось. В этой игре их  всегда  было  двое,  от
начала до конца. Он как будто каждый раз попадался, а инстинкты вопили -
берегись, берегись!.. И только тот самый, запасной, шептал  вкрадчиво  -
попробуй.
   Ты только попробуй, и сразу все поймешь. То, что там,  "с  гетерами",
не имеет никакого отношения ни к чему,  правда.  Ты  попробуй  вот  это,
когда ты ничего не контролируешь, когда зависишь от нее,  боишься  ее  и
побеждаешь ее. Ты только попробуй, и больше  тебе  не  захочется  ничего
другого, потому что с самого начала всей пикантной  затеи  с  появлением
рода человеческого предполагалось, что в этом  деле  должны  участвовать
двое, именно двое, а не один, пусть даже такой сильный, как ты!
   Губы раскрылись, дыхание стало глубоким и горячим, и руки обожгли его
кожу.
   Он не был к этому готов. Он все забыл. В голове ничего не осталось  -
это  происходило  с  ним  всегда,  когда   она   трогала   его.   Сердце
остановилось.   Мысли   остановились.   Потом   сердце   ударило,    как
электрическим разрядом,  и  оно  рванулось  аллюром,  или  галопом,  или
вскачь, или еще быстрее. А мысли так и не догнали его, остались  позади,
в оцепенении и безмолвии.
   Волосы ее были черными, как у цыганки  из  песни,  что  день  и  ночь
неслась теперь из всех машин и пивных палаток, черт знает, он забыл, как
ее звали, ту цыганку. Очки с этой он снял - очень медленно,  потому  что
ему  страшно  нравилось  снимать  с  нее  очки.   Что-то   необыкновенно
сексуальное было в этом, запредельное,  странное.  Он  снял  и,  пошарив
рукой, пристроил их позади себя, и взял ее за шею, и  придвинул  к  себе
близко-близко, и стал рассматривать ее глаза, и белую кожу,  и  висок  с
длинной прядью. И она медленно покраснела - она всегда  краснела,  когда
он ее рассматривал, и это он тоже забыл.
   - Обними меня, - приказал он. Именно приказал, а не попросил,  потому
что он всегда ей приказывал, а она  слушалась  -  или  делала  вид,  что
слушается? Впрочем, сейчас ему некогда было вникать  в  такие  тонкости.
Она посмотрела на него со странным, будто укоризненным,  изумлением.  Он
не обратил на это внимания. Заставил себя не обратить.
   - Обними меня.
   - Мы должны... ехать.
   - Сейчас поедем. Обними меня.
   - Там... все тебя заждались. - Где?
   - На работе.
   - Подождут.
   - Мы... правда должны ехать.
   - Я знаю. Обними меня.
   - Я... не могу.
   - Почему?..
   Он почти не отрывал  губ  от  прохладной,  бархатной,  твердой  щеки,
которая словно отодвигалась, когда он прижимался к ней, и его это злило.
И еще она так ни разу и не посмотрела ему  в  глаза,  а  ему  неожиданно
этого захотелось.
   - Посмотри на меня.
   Она взглянула и отвернулась.
   - Что?...
   - Арсений, нам... правда, надо в контору.
   - Пока еще там начальник я. Когда захочу, тогда и приеду.
   - Не... надо. Нам нельзя.
   - Что ты заладила! -  крикнул  он.  -  "Нельзя,  нельзя!.."  Ты  что,
мусульманская жена, что тебе ничего нельзя?!
   - Я не могу! - тоже крикнула она и даже топнула ногой.
   - Зато я могу.
   Он сжал руками ее голову и поцеловал по-настоящему,  как  не  целовал
уже тысячу лет. Или десять тысяч. И почувствовал движение нежного горла,
и еще как она переступила ногами,  чтобы  прижаться  к  нему.  Раскрытой
ладонью она провела по его руке, от запястья до  плеча,  потом  по  шее,
опять по плечам, а потом длинные пальцы оказались у него  на  груди.  Он
посмотрел на них.
   В детстве ее учили музыке, он знал.
   - Полька.
   - М-м?..
   - Ты...
   - Что?..
   - Ты меня... боишься?
   Конечно, она его боялась, еще бы! Она нервничала в  его  присутствии,
даже когда они были так называемыми  любовниками  и  регулярно  спали  в
одной постели.
   Кроме того - и это всегда было понятно, -  для  него  она  оставалась
просто еще одним эпизодом его бурной мужской биографии. А он для  нее  -
"мужчиной жизни". Эта  разница  в  их  положении  всегда  заставляла  ее
нервничать.
   - Я не хочу, чтобы ты меня боялась.
   - Я постараюсь.
   - Черт возьми, можно подумать, что мы в первый раз!..
   Она посмотрела на него, и он моментально прикусил язык. Вовсе она  не
была  пай-девочкой,   Белоснежкой,   Золушкой,   послушной,   нежной   и
благовоспитанной. С ней надо держать ухо востро - ошибок она не прощала.
Он был уверен, что и в постели она его оценивает, и до смерти боялся  на
чем-нибудь проколоться. Об этом он тоже позабыл, а вот теперь вспомнил и
перепугался. Да еще ее невозможная собака таращилась на них с  покрывала
- уши в разные стороны, в выкаченных карих глазах скорбь и отчаяние.
   Троепольский, изо всех сил стараясь быть на высоте, стянул  с  Полины
тонкий свитерок, прицелился и поцеловал ее в изгиб длинной шеи, а  потом
пониже, над самой грудью, и,  решив,  что  все  сделано  уже  достаточно
правильно, потянул ее на диван. Ждать ему было некогда.
   И дернул его черт в эту самую секунду посмотреть на нее!
   Да не черт. Тот самый запасной инстинкт  все  шептал  -  посмотри  да
посмотри. Он посмотрел.
   У нее  было  насмешливое  лицо  -  вот-вот  расхохочется,  даже  губы
сложились эдаким бантиком, и подбородок выпятился.
   - Ты что?!
   Она помолчала секунду, а потом ответила жалобно:
   - Ты очень смешной, - и все-таки засмеялась осторожно.
   - Почему смешной?!
   - Не знаю. Ужасно смешной. И что тебе в голову взбрело ни с того ни с
сего, что мы должны прямо сейчас?..
   Ничего они не были "должны", наоборот, они как раз были "не  должны",
но она засмеялась, черт ее побери!
   Женщины никогда не смеялись над ним. Особенно в постели.
   Он резко притянул ее к себе, так что локтем она стукнула ему в грудь,
и заставил перестать смеяться, и  разметал  в  стороны  все  ее  связные
мысли, и принудил смотреть себе прямо в глаза, и захватил ее в  плен,  и
поработил ее волю, и подчинил себе ее разум. Он умел это делать.
   Очень быстро он пошвырял на пол ее одежду, и его джинсы тоже  куда-то
делись, и они  оказались  вдвоем  на  императорской  кровати.  Китайская
хохлатая собака Гуччи тявкнула, то ли вопросительно, то ли жалобно.
   Он все забыл. Он забыл, каково это - попробовать на вкус ее  ключицы,
или лодыжки, или сгиб локтя, или местечко на шее, под самыми волосами, и
теперь вспоминал все, и оказалось, что ничего  лучшего  с  ним  не  было
последнюю тысячу лет. Или десять тысяч, он точно не помнил.
   Почему-то в ту же секунду, когда они упали на императорскую кровать и
собака Гуччи подалась от них в сторону, перестало иметь значение то, что
они "не должны" и нужно спешить  на  работу,  забылись  запах  тюрьмы  и
Федина смерть, и еще то, что никто не  смел  над  ним  смеяться,  а  она
засмеялась, и теперь он "должен" вылезти из  кожи  вон,  чтобы  доказать
ей... чтобы показать ей... чтобы заставить ее... чтобы...
   Чтобы...
   Она глубоко и коротко дышала и таращилась на него, и от ее взгляда  в
голове у него будто что-то взрывалось, и осколки осыпались со стеклянным
шорохом. Сквозь этот шорох в ушах он  слышал,  как  ревет  кровь,  и  не
понимал, чья это, его, или ее,  или  их  общая  -  может,  у  них  общее
кровообращение?..
   Все  его  инстинкты,  основные  и  запасные,  заткнулись  и  трусливо
порскнули по углам, оставив его наедине с этим. Оно настигало его, и  он
уже понимал, что немного ему осталось, долго он не протянет, а почему-то
казалось, что надо долго, чтобы она в другой  раз  не  смела...  или  не
могла... или не решилась... или... или...
   Стало темно. Наверное, кончился день. Наверное,  началась  ночь.  Или
это что-то другое кончилось и начал ось?..
   Вдвоем. И только вперед.
   Однажды он видел волну - в Австралии, кажется, а может,  в  Малайзии.
Океан  был  лохматый  и  страшный,  взъерошенный  трехдневным  шквальным
ветром. Пальмы стонали и почти ложились на песок,  и  ничего  живого  не
было на берегу на многие десятки миль  вокруг.  Волна  пришла  издалека.
Где-то там серое тяжелое мрачное небо  навалилось  на  океан,  взметнуло
волну. Она шла, неотвратимая, огромная, стремительная, и  было  понятно,
что, когда она рухнет на берег, настанет конец всему.  Наверное,  именно
так выглядел Вселенский потоп, который видел перепуганный  Ной  в  узкой
щели своего ковчега.
   Ничего  нельзя  изменить.  Ничего  нельзя  отвратить.  Ничего  нельзя
поправить, потому что поздно, поздно, потому что вот она, уже близко,  и
это вовсе не миллион тонн воды, а конец мира.
   Он оглядывался на волну, ждал ее  и  боялся.  И  знал,  что  женщина,
которая рядом, тоже ждет и боится. И все это было так же  не  похоже  на
обычные удовольствия, которые он  практиковал,  как  вечерний  прибой  в
городе Анапа на ту самую волну!..
   Он смотрел ей  в  лицо  и,  кажется,  понимал,  что  это  катастрофа,
катастрофа!.. И кто-то управлял им, потому что сам  собой  управлять  он
никак не мог и был весь мокрый, и от стиснутых зубов ломило в висках и в
затылке, и он знал, что больше не может, не может, совсем  не  может,  и
тут волна рухнула на пустынный берег, залитый пеной яростного дождя, где
на сотню миль вокруг не было ничего живого! Волна ударила его,  потащила
за собой,  захлебывающегося,  раздавленного,  бездыханного,  потому  что
внутри ее никак нельзя было дышать, и легкие словно выгорали изнутри, и,
кажется, в эту секунду он увидел что-то такое,  чего  никогда  не  видел
раньше, и понял, что катастрофа - это совсем не страшно, и очень просто,
и в ней, правда, есть что-то другое, чего не видно  со  стороны.  И  ему
почудилось, что он видит это, и  знает,  и  понимает  -  и  тогда  волна
отшвырнула его, и  он  остался  на  берегу,  залитом  яростным  отвесным
дождем.
   Совершенно один, на многие десятки миль вокруг.
   Катастрофа.
 
*** 
 
   Он очнулся, потому что рядом с ним происходило что-то странное,  чего
не должно было происходить. Он открыл глаза и посмотрел.
   Потолок - белый. По краям лепнина. Бригада строителей делала ремонт и
намеревалась положить полированные доски как раз по этой самой  лепнине.
Троепольскому было все равно, доски так доски. Приехала его мать и  дала
бригадиру по шее, это она умела. "Вы что, уважаемый? - спросила сердито.
- Или вы тупой? Этим потолкам двести лет, а вы хотите безобразий  сверху
наколотить!" Бригадир раскаялся и "безобразий" не "наколотил".
   Троепольский  так  и  эдак  изучил  лепнину.  Голова  болела,  как  с
похмелья, и по телу словно проехался паровой  каток.  Глазам  в  орбитах
тоже было неудобно, песок, что ли, насыпался?..
   Опять шевеление где-то рядом. Что за черт?!
   Он стремительно приподнялся, охнул, потому что чернота  вдруг  залила
мозг, сел и помотал головой.
   В ней с шелестом осыпалась чернота, и он все понял.
   Волна. Мировая катастрофа.
   Придерживая голову рукой, он  посмотрел  вокруг  и  обнаружил  Полину
Светлову, сотрудницу  и  бывшую  любовницу,  только  что  опять  ставшую
настоящей. Она лежала на животе, на краю императорской кровати, довольно
далеко от него. Никаких признаков жизни не подавала.
   Неужели умерла?..
   - Полька?..
   Писк, похожий на мышиный,  шевеление,  он  в  панике  отдернул  руку,
которой коснулось что-то мокрое и живое. Ему показалось - змея.
   Конечно, это была никакая не змея, а  голая  хохлатая  собака  Гуччи,
которая  в  истерическом  припадке  тряслась  рядом   с   его   ладонью,
поскуливала, подергивалась и тыкалась в него то боком, то носом,  косила
карим глазом, встряхивала ушами "с начесом".
   - Полька, тут... твоя собака.
   - М-м...
   Так как она даже не шевельнулась, Троепольский  подхватил  Гуччи  под
голый розовый живот  и,  морщась  от  отвращения,  ссадил  на  пол.  Тот
посмотрел на него с печальной укоризной и затрясся  с  утроенной  силой.
Троепольский отвернулся.
   - Полька.
   Она  шевельнулась  и  осталась  лежать.  Арсений   сверху   задумчиво
посмотрел на нее.
   Он очень быстро остывал и знал  это  за  собой.  Он  уже  думал  "про
другое", и теперь это "другое" не давало  ему  покоя.  Не  то  чтобы  он
раскаивался в содеянном, но ему очень хотелось, чтобы этого "содеянного"
уже как бы и не было. Может быть, именно потому, что этот  раз  оказался
каким-то особенно... впечатляющим.
   - Полька, ты слышишь меня?
   - Нет.
   Он изумился.
   - Нет?
   - Нет.
   Он перекатился на ее сторону и положил руку ей на спину.  Спина  была
очень горячей, как будто температура поднялась. Она изогнулась -  волосы
перетекли по спине, - сняла его руку и сунула себе под щеку.
   Троепольский замер.
   Нежностей он не любил, считал, что они "расслабляют", а расслабляться
ему было решительно некогда.
   Федьку убили. Его самого три дня продержали в КПЗ.  Он  давно  должен
быть на работе. Он должен найти  убийцу  и  вернуть  разум  сотрудникам,
которые наверняка там без него совсем пропали, и  работа  пропала,  и...
Все, больше "падать в любовь" он не мог.
   - Полька, нам надо... Надо вставать  и  ехать.  Она  повернулась,  не
отпуская его руки, и он моментально отвел глаза.
   - И собака твоя, наверное...
   - Наверное, - согласилась Полина Светлова.
   - Надо ехать.
   - Понятно.
   - Да ничего тебе не понятно!
   Она разжала свои пальцы, державшие его ладонь,  словно  отпустила  на
волю.
   - Тебе хочется сделать вид, что ничего не было? Черт бы ее взял!
   - Полька, мне некогда делать вид. Мне надо ехать и разгребать завалы.
   - Разгребание завалов - очень благородное дело,  -  заключила  Полина
Светлова, подтянула длинные ноги, села и двумя руками откинула за  плечи
волосы. Троепольский  опять  отвел  глаза.  Волна,  выбросившая  его  на
пустынный берег, все еще не откатилась назад, и океан продолжал бушевать
за спиной, и в висках ломило, оттого что он изо всех сил стискивал зубы,
когда его швыряло внутри волны, и... и...
   Зря он все это затеял. Не надо было. Недаром инстинкты вопили.
   Неизвестно зачем он  поцеловал  ее  в  веко  независимым  и  неловким
поцелуем, имевшим условное название "спасибо тебе за чудный секс",  слез
с императорской кровати, суетливо подобрал с пола свои  джинсы  и  резво
потрусил  в  сторону  ванной.  Полина  Светлова  смотрела   ему   вслед,
прищурившись. Собака Гуччи, в свою очередь, смотрела на Полину,  выпучив
глаза.
   - Понял? - спросила Полина у Гуччи. - Вот такой он  весь.  Зачем  мне
его любить? Получается, незачем.
   Гуччи потряс ушами в знак того, что совершенно незачем.
   - Я его давно разлюбила. И вообще не любила.
   - Полька, что ты там бормочешь?!
   Она вздохнула: Разгромленная кровать приводила  ее  в  смущение.  Она
встала и скинула на пол подушки и одеяло, чтобы разгром был более полный
и менее красноречивый.
   - Полька?!
   - Варвара родила, - громко сказал она. - Иван Александрович звонил.
   - Да ну?!
   - Ну да.
   - Кого?!
   Полина нацепила трусики и лифчик и натянула свитер.
   - Мальчика, конечно.