заться  на
столе президента.

   В тот же день, без двадцати четыре, Шакал вышел из ресторана  "Каннингэм"
на Керзон-стрит после отменного, хотя  и  очень  дорогого  ленча.  Фирменным
знаком ресторана считались блюда из морских  моллюсков  и  крабов,  и  в  их
приготовлении тамошние повара не знали равных.  В  конце  концов,  размышлял
Шакал, сворачивая на Саут Одли-стрит, когда я еще вернусь в столицу, так что
у меня есть повод пошиковать.
   В это же время черный "DS19" выехал из ворот министерства внутренних  дел
на площадь Бово. Полицейский в центре площади, предупрежденный криком коллег
у чугунных ворот, остановил транспорт, затем вытянулся, отдавая честь.
   Проехав сотню метров,  "ситроен"  свернул  к  портику  из  серого  камня,
построенному перед Елисейским дворцом. Здесь несущие вахту  жандармы,  также
предупрежденные, задержав проезжающие  машины,  обеспечили  ему  возможность
разворота к удивительно узкой арке.  Под  приветствия  двух  республиканских
гвардейцев, в белых перчатках, с карабинами в руках стоящих с  обеих  сторон
арки, министр въехал в передний двор.
   Перегораживающая дорогу цепь остановила "ситроен", и дежурный  инспектор,
один из сотрудников Дюкре, заглянул в кабину, кивнув министру. Тот кивнул  в
ответ. По знаку инспектора цепь упала на  землю,  "ситроен"  переехал  через
нее. В сотне ярдов высился фасад дворца. Робер,  водитель,  описал  полукруг
против часовой стрелки и остановил автомобиль у  шести  гранитных  ступеней,
ведущих к парадному входу.
   Дверь открыл один из двух привратников, одетых в черные сюртуки.  Министр
вышел из машины и взбежал по ступенькам. У дверей его приветствовал  старший
привратник и пригласил за собой. В вестибюле они  на  мгновение  задержались
под громадной люстрой, свисающей с потолка на позолоченной цепи:  привратник
позвонил по телефону, стоящему на мраморном столике слева от двери.  Положив
трубку, он повернулся к министру, коротко улыбнулся и неторопливо повел  его
по устланной ковром левой  лестнице.  Они  поднялись  на  широкую  площадку,
доминирующую над вестибюлем, и снова остановились у  двери  в  левой  стене.
Привратник тихонько постучал.  Изнутри  донеслось  приглушенное:  "Войдите".
Привратник открыл дверь и отступил в сторону, пропуская министра в Salon des
Ordonnances1. Едва министр вошел, дверь беззвучно  закрылась,  и  привратник
так же неторопливо спустился в вестибюль.
   Через высокие, от пола до потолка, окна в дальней  стене  зала  врывались
яркие лучи  солнца.  Одно  из  них  было  открыто,  и  из  дворцового  парка
доносилось воркование дикого голубя. Пышная листва  буков  и  лип  полностью
скрывала находящиеся в  пятистах  ярдах  от  окон  Елисейские  поля,  а  шум
проезжающих там машин не заглушал  даже  голубиного  воркования.  Попадая  в
выходящие на юг залы Елисейского дворца, Роже Фрей, родившийся и выросший  в
городе,  всегда  представлял  себе,  что  находится  в  каком-нибудь  замке,
затерянном среди лесов. Президент, он знал, обожал сельскую местность.
   В тот день обязанности личного секретаря исполнял  полковник  Тесьер.  Он
поднялся из-за стола.
   - Господин министр...
   -  Полковник,  -  месье  Фрей  кивнул  в  сторону  за-крытых   дверей   с
позолоченными рукоятками. - Меня ждут?
   - Конечно, господин министр, - Тесьер пересек зал, постучал, открыл  одну
из половинок и застыл на пороге.
   - Министр внутренних дел, господин президент.
   Ему что-то ответили, Тесьер отступил назад, улыбнулся  министру,  и  Роже
Фрей прошел мимо него в кабинет Шарля де Голля.
   Каждый раз, попадая сюда, он ловил себя на мысли, что кабинет как  нельзя
лучше подходит его нынешнему хозяину. Три высоких  окна,  таких  же,  как  в
зале, выходили в сад. Одно было открыто,  и  сквозь  него  также  доносилось
голубиное воркование.
   Где-то  там,  под  липами  и  буками,  затаились  мужчины  с   автоматами
наизготовку, из которых с  двадцати  шагов  они  могли  попасть  в  середину
пикового туза. Но горе тому,  кто  оказывался  замеченным  из  окон  первого
этажа. Меры безопасности приводили президента в ярость,  словно  они  мешали
его уединению. Дюкре выпало нести тяжкий крест. Нет более сложного дела, как
охранять человека, который почитал оскорбительными для себя любые формы  его
защиты.
   Слева, у стены с застекленными  книжными  полками,  стоял  стол  в  стиле
Людовика XV, а на нем  часы,  сработанные  при  Людовике  XIV.  Пол  устилал
старинный ковер, сотканный на королевской ковровой фабрике  в  Шайо  в  1615
го-ду. Эта фабрика, как однажды объяснили президенту, раньше выпускала мыло,
поэтому такое название закрепилось за изготовляемыми там коврами.
   Не было в  кабинете  ничего  вычурного,  но  обстановка  дышала  чувством
собственного  достоинства,  отличалась  изысканностью  вкуса,  более   того,
подчеркивала величие Франции. Все это Роже Фрей в полной мере  относил  и  к
мужчине, поднявшемуся из-за стола, чтобы приветствовать его с  присущей  ему
вежливостью.
   Министр вспомнил, что Гарольд Кинг, старейшина британских  журналистов  и
единственный из живущих в Париже англосаксов, близкий друг Шарля  де  Голля,
как-то заметил в разговоре с  ним,  что  своими  манерами  президент  скорее
принадлежит к восемнадцатому, чем двадцатому веку. И с тех пор, встречаясь с
главой государства, Роже Фрей пытался представить себе, как будут  выглядеть
те же жесты, если обрядить высокую фигуру в шелк  и  парчу.  Он  видел,  что
слова Кинга не  лишены  оснований,  но  цельный  образ  ускользал  от  него.
Возможно  потому,  что  он  не  мог  забыть  тех   редких   случаев,   когда
величественный старик, чем-нибудь весьма рассерженный,  начинал  говорить  с
членами кабинета министров  или  с  кем-то  из  приближенных  грубым  языком
солдатских казарм. Вопросы безопасности и досада президента всегда шли  рука
об руку. Подумав о документе, лежащем у него в брифкейсе, и  о  требованиях,
которые он собирался выставить де Голлю, Фрей едва не повернул назад.
   - Мой дорогой Фрей.
   Де Голль, в неизменном темно-сером костюме, обошел стол, протягивая руку.
   - Господин президент, - Фрей почтительно пожал руку де Голля.
   По крайней мере, Старик в хорошем настроении, подумал Фрей. Его подвели к
одному из двух стульев  с  высокими  спинками,  обитых  декоративной  тканью
времен Первой империи, которые стояли перед столом. Шарль де  Голль,  сыграв
роль хозяина, вернулся за  стол,  сел,  откинулся  назад,  положил  руки  на
полированную поверхность, ладонями вниз.
   - Мне передали, мой дорогой Фрей, что вы хотите видеть меня  по  срочному
делу. Так что вы можете мне сказать?
   Роже Фрей глубоко вздохнул и начал. Скупо, без лишних слов  он  объяснил,
что привело его в Елисейский дворец, ибо де Голль не  любил  длинных  речей,
кроме собственных, да и те произносил только на публике. В личных беседах он
ценил  краткость,  в  чем  быстро  убедились  его   наиболее   красноречивые
приближенные.
   Фрей говорил, а мужчина по другую сторону  стола  отклонялся  все  дальше
назад, лицо его бледнело, а во взгляде появилось  изумление,  словно  слуга,
которому он полностью доверял, внезапно принес в кабинет  что-то  мерзкое  и
противное. Роже Фрей, однако, знал, что с пяти футов его лицо для президента
- расплывчатое белое пятно, так  как  тот  стеснялся  своей  близорукости  и
надевал очки, только когда читал.
   Министр внутренних дел закончил монолог, уложившись в минуту с небольшим,
не забыв сослаться на мнения Роллана и Дюкре.
   - Донесение Роллана у меня с собой.
   Не говоря ни слова, де Голль протянул руку. Месье Фрей вытащил  папку  из
брифкейса и передал президенту.
   Из нагрудного кармана Шарль де Голль достал очки, надел их, раскрыл папку
и углубился в чтение. Голубь  перестал  ворковать,  будто  понимая  важность
момента. Роже Фрей смотрел на деревья, затем  перевел  взгляд  на  бронзовую
настольную лампу, прекрасное творение Фламбо де  Вермея  эпохи  Реставрации,
переделанную под электрическое освещение. За пять лет президентства де Голля
она горела не одну тысячу часов: генерал  нередко  засиживался  допоздна  за
государственными документами.
   Де Голль читал быстро. Донесение Роллана  он  проглотил  за  три  минуты,
закрыл папку, сложил на ней руки, посмотрел на министра внутренних дел:
   - Ну, мой дорогой Фрей, чего вы от меня хотите?
   Вновь Роже Фрей глубоко вздохнул и изложил  меры,  которые  он  хотел  бы
предпринять.  Дважды  он  вставил  фразу:  "...по  моему  мнению,   господин
президент, это необходимо, чтобы предотвратить угрозу". На тридцать  третьей
секунде он сказал: "...в интересах Франции".
   На этом президент прервал его речь, зычный голос повторил последние слова
так, как не мог их произнести ни один француз.
   - Интересы Франции, мой дорогой Фрей, заключаются в  том,  что  президент
Франции не будет прятаться, испугавшись какого-то  жалкого  наемника,  -  он
подождал, пока кабинет наполнится презрением к незнакомому убийце, - к  тому
же, иностранца.
   Роже Фрей понял, что проиграл. Генерал не вышел из  себя,  чего  опасался
министр. Он заговорил ясно и четко, чтобы его пожелания ни в  коем  разе  не
могли быть истолкованы иначе. Отдельные фразы через открытое  окно  долетали
до полковника Тесьера.
   - Франция не может согласиться... достоинство и  величие,  принесенные  в
жертву жалким угрозам какого-то... какого-то Шакала.
   Две минуты спустя Роже Фрей вышел из кабинета. Кивнул полковнику Тесьеру,
направился к двери, по лестнице спустился в вестибюль.
   "Вот идет человек,  озадаченный  очень  серьезной  проблемой,  -  подумал
старший привратник, провожая министра по  гранитным  ступеням  к  ожидающему
"ситроену". - Интересно, что же такое сказал ему Старик?"
   Но так как он был старшим привратником, лицо его оставалось каменным, как
и фасад дворца, в котором он служил двадцать лет.

   - Нет, так  нельзя.  Президент  высказался  по  этому  поводу  совершенно
определенно.
   Роже  Фрей  отвернулся  от  окна  и  взглянул  на  человека,  к  которому
обращался. По возвращении из Елисейского дворца он  сразу  же  вызвал  главу
министерского  аппарата  Александра  Сангинетти,  корсиканца,   еще   одного
яростного фанатика-голлиста. Занимаясь в последние  два  года  по  поручению
министра  укреплением  и   реорганизацией   органов   охраны   правопорядка,
Сангинетти  приобрел  известность  и  неод-нозначную   репутацию.   Французы
воспринимали его по-разному, в зависимости от  социальной  принадлежности  и
политических симпатий.
   Крайне левые ненавидели и боялись его за решительность, с которой он  без
всяких колебаний объявлял мобилизацию КРС, и жестокость,  проявляемую  этими
полувоенными формированиями численностью в  45  тысяч  человек  при  разгоне
уличных демонстраций как левых, так и правых.
   Коммунисты называли его фашистом, хотя многие из его методов  поддержания
общественного порядка напоминали те, что  были  в  ходу  в  рабочем  раю  за
железным занавесом. Ненавидели его  и  правые  экстремисты,  приводя  те  же
аргументы о подавлении демократии и гражданских свобод, но более всего за ту
безжалостную  эффективность   предложенных   им   мер,   которые   позволили
предотвратить полный  развал  системы  охраны  правопорядка,  что  могло  бы
ускорить правый переворот, нацеленный якобы на  восстановление  того  самого
порядка.
   И общественность в большинстве своем недолюбливала  Сангинетти,  так  как
драконовские декреты, выходящие из его  кабинета,  приводили  к  осложняющим
всем жизнь за-граждениям на улицах и проверкам документов на перекрестках. А
газеты пестрели  фотографиями  молодых  демонстрантов,  избитых  в  кровь  и
брошенных на землю громилами из КРС. Пресса уже  окрестила  его  "господином
Анти-ОАС" и, если не  считать  нескольких  проголлистских  изданий,  нещадно
критиковала. А он, казалось, и  не  замечал  всеобщей  недоброжелательности.
Единственный бог, которому он поклонялся, восседал в  Елисейском  дворце,  а
он, Александр Сангинетти, в рамках созданной им религии, почитал себя главой
Курии.
   Сангинетти потряс папкой с донесением Роллана:
   - Это же невозможно. Невозможно. Почему он  так  себя  ведет?  Мы  должны
охранять его жизнь, а он не позволяет нам выполнять  свой  долг.  Я  мог  бы
схватить этого человека, этого Шакала. Но вы  говорите,  что  мы  не  должны
принимать никаких контрмер. Что же нам делать? Просто  ждать  удара?  Сидеть
сложа руки и ждать?
   Министр вздохнул. Другой реакции он не ожидал. И сел за стол.
   - Александр, послушайте. Во-первых, на  текущий  момент  у  нас  нет  еще
полной уверенности в том, что Роллан прав. Это его  анализ  бессвязной  речи
какого-то Ковальски, который уже  умер.  Возможно,  Роллан  ошибся.  В  Вене
ведется  расследование.  Я  связывался  с  Гибо,  он  рассчитывает  получить
результаты  сегодня  вечером.  Но  надо  признать,   начинать   уже   сейчас
национальную охоту за иностранцем, известным нам  лишь  по  кодовому  имени,
мягко говоря, преждевременно. Тут я не могу не согласиться с президентом.
   Кроме того, есть его рекомендации, нет, его официальные  распоряжения.  Я
повторю  их,  чтобы  потом  у  нас  не  возникло  недоразумений.  Абсолютная
секретность, никаких облав в масштабе всей страны, никто, кроме ограниченной
группы посвященных, ничего не должен знать. Президент чувствует,  что,  если
этот  секрет  станет  достоянием  общественности,  у  прессы  будет  большой
праздник,  в  других  странах  вдоволь   посмеются   над   нами,   а   любые
дополнительные меры предосторожности будут истолкованы внутри  страны  и  за
рубежом однозначно: президент Франции прячется от одного человека, к тому же
иностранца.
   Этого, я повторяю, он не потерпит. Более  того,  -  министр  усилил  свои
слова, направив на Сангинетти указующий перст, - он ясно  дал  понять,  если
пресса даже заикнется о  том,  что  в  министерстве  внутренних  дел  что-то
затевается, покатятся головы. Поверьте мне, дорогой, я никогда не видел  его
столь непреклонным.
   - Но программу его появлений на публике  необходимо  изменить,  -  твердо
заявил Сангинетти. - Никаких выступлений, пока мы не поймаем этого человека.
Он должен понимать...
   - Все останется по-прежнему. Изменений не будет ни на час, ни на  минуту.
Мы должны действовать в обстановке строжайшей секретности.
   Впервые после раскрытия февральского заговора в Военной академии и ареста
его участников Александр  Сангинетти  почувствовал,  что  снова  оказался  в
начале пути. В последние два месяца, несмотря на  многочисленные  ограбления
банков и ювелирных магазинов, он начал тешить себя надеждой, что худшее  уже
позади. Видя быстрый развал  ОАС  под  совместными  ударами  агентов  Отдела
противодействия изнутри и подразделений полиции и КРС снаружи, он истолковал
этот всплеск преступности как агонию Секретной армии, стремление ее главарей
награбить побольше для безбедной жизни в изгнании.
   Но  последняя  страница  донесения  начальника   Отдела   противодействия
показала, что анонимность  наемного  убийцы  сводила  на  нет  любые  усилия
агентов Роллана, хотя некоторые из них заняли весьма  важные  посты  в  ОАС.
Только три  человека,  засевшие  в  римском  отеле,  знали,  кто  он  такой.
Сангинетти отдавал себе отчет и в том, что бесполезными оказались все архивы
и досье, заведенные на сторонников ОАС: Шакал был иностранцем.
   - Если нам не разрешают действовать, то что же нам делать?
   - Я не говорил, что нам не разрешают действовать, - возразил  Фрей.  -  Я
сказал, что нам не  разрешают  действовать  открыто.  Необходимо  обеспечить
полную секретность операции. Впрочем, путь у  нас  один.  В  глубокой  тайне
установить личность убийцы, выследить его, где бы он ни был, во Франции  или
за рубежом, и уничтожить без малейшего колебания.

   - ...и уничтожить без малейшего колебания. Иного, господа, нам не дано.
   Роже Фрей оглядел собравшихся в зале  заседаний  министерства  внутренних
дел. Четырнадцать человек, включая его самого.
   Министр сидел во главе стола. Справа  от  него  -  Александр  Сангинетти,
слева - префект полиции, командующий полицейскими силами Парижа.
   За Сангинетти расположились  генерал  Гибо,  начальник  СДЭКЭ,  полковник
Роллан, возглавляющий Отдел противодействия, автор донесения, копии которого
лежали перед каждым из  присутствующих,  комиссар  Дюкре  из  службы  охраны
президента  и  Сен-Клер  де  Вийобон,  полковник  ВВС,  сотрудник   аппарата
Елисейского дворца, убежденный голлист, хотя в окружении президента бытовало
мнение, что свою карьеру он любит ничуть не меньше.
   Слева от Мориса Папона, префекта полиции, сидели Морис Гримо, генеральный
директор  Сюрте  Насьональ,  а  за  ним  -  пять   начальников   управлений,
составляющих Сюрте.
   Хотя  романисты  часто  пишут  о  том,  как  Сюрте  Насьональ  раскрывает
преступление  за  преступлением,  на  самом  деле  это  не  так.   Сюрте   -
немногочисленный  координирующий  орган,  руководящий   деятельностью   пяти
управлений, которые и ведут борьбу с преступностью. Сюрте занимается  только
административной работой, так же как и Интерпол, функции которого не  всегда
верно трактуются в книгах. В штате Сюрте нет ни одного детектива.
   Рядом с Морисом Гримо сидел Макс  Ферне,  директор  Полис  Жюдисер  (ПЖ),
которому подчинялась вся полиция Франции.  Помимо  огромного  управления  на
набережной Орфевр, значительно превосходящего по численности персонал Сюрте,
занимающей дом 11 по улице Соссэ, за углом от министерства внутренних дел, в
Полис Жюдисер входят семнадцать региональных штаб-квартир, по одной в каждом
из  семнадцати  полицейских  районов  Франции.  Региональные   штаб-квартиры
руководят подразделениями городской полиции. Всего их  453:  74  центральных
комиссариата, 253 окружных комиссариата и 126 полицейских постов.  Вся  сеть
охватывает две тысячи городов и деревень Франции. В сельской местности и  на
автострадах закон и порядок обеспечивают  Жандармери  Насьональ  и  дорожная
полиция,  Жандарм  Мобиль.  Во  многих  районах  для  большей  эффективности
жандармы и полицейские работают в одном здании. В 1963  го-ду  под  командой
Макса Ферне в Полис Жюдисер состояло более 20 тысяч человек.
   Сидевшие по левую руку от Ферне  четыре  человека  возглавляли  следующие
управления Сюрте: Бюро де Секюрите  Пюблик  (БСП),  Рансенман  Женере  (РЖ),
Дирексьон де ла Сюрвеянс дю Территуар (ДСТ) и Корп  Репюбликен  де  Секюрите
(КРС).
   Первое  из  них,  БСП,  занималось   главным   образом   защитой   домов,
коммуникаций, дорог и прочей государственной  собственности  от  саботажа  и
диверсий. Второе, РЖ, или Центральное архивное управление,  являлось  банком
памяти остальных четырех. Гигантские хранилища вобрали в себя 4 миллиона 500
тысяч досье на тех, кто попал  в  поле  зрения  полицейских  сил  Франции  с
момента их сформирования. Досье занимали  полки,  длина  которых  составляла
пять или шесть миль, классифицированные как по  алфавиту,  так  и  по  видам
правонарушений.  Досье  заводились   как   на   преступников,   так   и   на
подозреваемых.  Сохранялись  фамилии  свидетелей  на  суде   и   подсудимых,
признанных невиновными. Даже не имея компьютеров, архивариусы гордились тем,
что за несколько минут могли найти подробности дела  десятилетней  давности,
связанного с  поджогом  дома  в  маленькой  деревне,  или  имена  свидетелей
малозначительного судебного процесса, которому в свое время даже не  нашлось
места в газете.
   Помимо досье в РЖ хранились все отпечатки пальцев, когда-либо  снятые  во
Франции, включая те, что так и не были идентифицированы. Сюда же стекались и
регистрационные бланки, общее  число  которых  достигало  10  миллионов  500
тысяч, в том числе въездные карточки, которые заполнял каждый турист, ступая
на  территорию  Франции,  и  гостевые  карточки,   заполняемые   теми,   кто
останавливался во францу