бам белая полоска незажженной
сигареты  производит  комический  эффект.  Он  вылезает   из   автомобиля,
оливково-зеленого  четырехдверного  "бьюика"  образца  пятьдесят  восьмого
года, и  протягивает  Кролику  руку.  Чтобы  пожать  ее,  тому  приходится
положить узел с одеждой на газон между мостовой и тротуаром.
   Рукопожатие  Экклза,  энергичное,  отработанное  и  крепкое,  очевидно,
должно символизировать объятие. На мгновение Кролику кажется, что  он  его
уже никогда не выпустит. Он чувствует, что попался; предвидит  объяснения,
смущенные недомолвки, мольбы, примирения - все это встает перед  ним,  как
сырые  унылые  стены;  от  отчаяния  по  коже  пробегают  мурашки.  В  его
преследователе чувствуется упорство.
   Священник одних лет с ним, может быть, чуть-чуть постарше,  но  намного
ниже ростом. Однако он  не  тщедушен;  под  черным  пиджаком  играет  явно
бесполезная мускулатура. Он чем-то раздосадован  и  стоит  слегка  выпятив
грудь.  Длинные  рыжеватые  брови  образуют   озабоченную   морщинку   над
переносицей, под  ртом  торчит  маленький,  бледный,  острый,  как  шишка,
подбородок. Несмотря на сердитый вид, в нем чувствуется что-то дружелюбное
и глуповатое.
   - Куда вы идете? - спрашивает он.
   - Что? Никуда.
   Кролика сбивает с толку костюм этого типа. Костюм  только  притворяется
черным,  на  самом  деле  он  темно-синий,  скромный,  но  элегантный,  из
облегченной ткани. Манишка, слюнявчик, или как там эта  штука  называется,
напротив, черна, как печка. Экклз хочет улыбнуться, но, стараясь  удержать
в губах сигарету, вместо этого фыркает. Он хлопает себя по пиджаку.
   - У вас случайно нет спички?
   - К сожалению, нет. Я бросил курить.
   - Значит, вы добродетельнее меня. - Задумавшись, он смотрит  на  Гарри,
испуганно подняв брови. От напряжения его серые глаза становятся  круглыми
и бледными, как стекло. - Хотите, я вас подвезу?
   - Нет, черт возьми. Не беспокойтесь.
   - Я хотел бы с вами побеседовать.
   - В самом деле?
   - Серьезно. Даже очень.
   - Ладно. - Кролик  подбирает  с  земли  свою  одежду,  обходит  "бьюик"
спереди и садится. Внутри стоит острый сладковатый запах пластика -  запах
новой машины; глубоко вдохнув его, Кролик  немного  успокаивается.  -  Это
насчет Дженис?
   Экклз кивает и, повернув голову и глядя в заднее стекло,  отъезжает  от
тротуара. Его верхняя губа от усердия натягивается на нижнюю, под  глазами
- усталые фиолетовые впадины. Воскресенье для него тяжелый день.
   - Как она? Что делает?
   - Сегодня она как будто гораздо нормальнее. Они с отцом  утром  были  в
церкви.
   Они едут по улице вниз. Экклз  молчит  и,  мигая,  смотрит  в  ветровое
стекло. Потом нажимает кнопку прикуривателя на приборном щитке.
   - Я так и думал, что она поедет к ним, - говорит Кролик.
   Он несколько раздосадован тем, что священник на него  не  орет;  видно,
неважно знает свое дело.
   Прикуриватель выскакивает  обратно.  Экклз  подносит  его  к  сигарете,
затягивается и как будто вновь собирается с мыслями.
   - По-видимому, - говорит он, - когда вы через полчаса не вернулись, она
позвонила вашим родителям и попросила вашего отца привезти  мальчика.  Ваш
отец, как я понимаю, всячески ее успокаивал и  сказал,  что  вы,  наверно,
где-нибудь задержались. Тогда она вспомнила, что вы опоздали домой, потому
что играли с кем-то на улице, и решила, что вы снова туда  вернулись.  Мне
даже кажется, что ваш отец ходил по городу и смотрел, не играют ли  где  в
баскетбол.
   - А где был старик Спрингер?
   - Она им не звонила. Бедняжка позвонила им  только  в  два  часа  ночи,
когда потеряла всякую надежду.
   "Бедняжка" - единственное слово, которое легко сходит с его уст.
   - Только в два часа ночи? - спрашивает Кролик. Ему становится  страшно,
руки крепко сжимают сверток, словно он хочет утешить Дженис.
   - Около того. К этому  времени  она  пришла  в  такое  состояние  -  от
спиртного и от всего прочего, - что ее мать позвонила мне.
   - Почему вам?
   - Не знаю. Люди всегда мне звонят, - смеется Экклз. - Так оно и  должно
быть, и это утешительно. По крайней мере, для меня. Я  всегда  думал,  что
миссис Спрингер меня ненавидит. Она месяцами не ходит в церковь.
   Обернувшись к Кролику,  посмотреть,  какое  впечатление  произвела  его
шутка, он лукаво поднимает брови, и от этого его широкий рот открывается.
   - Это было около двух часов ночи?
   - Между двумя и тремя.
   - Ох, простите, пожалуйста. Я вовсе не хотел поднимать вас с постели.
   - Не имеет значения, - с досадой качает головой священник.
   - Мне ужасно неловко.
   - Да? Это вселяет некоторую надежду. Ну  а  каковы,  в  сущности,  ваши
планы?
   - Никаких планов у меня нет. Я, так сказать, играю по слуху.
   Смех Экклза удивляет Кролика, но ему приходит в голову,  что  священник
как раз специалист по части  разбитых  семейств,  сбежавших  мужей  и  так
далее, и выражение "играю по слуху" внесло в привычную схему что-то новое.
Он польщен: Экклз знает, что к чему.
   - Ваша матушка придерживается любопытной точки зрения, - говорит Экклз.
По ее мнению, мы с  вашей  женой  заблуждаемся,  воображая,  будто  вы  ее
бросили. Она говорит, что вы слишком  хороший  мальчик  и  не  можете  так
поступить.
   - Я вижу, вы этим делом занялись всерьез.
   - Да, а вчера еще и одним покойником в придачу.
   - Ох, простите, пожалуйста.
   Они лениво тащатся по знакомым улицам,  минуют  фабрику  искусственного
льда, огибают угол, откуда открывается вид на всю долину.
   - Знаете что, если вы действительно хотите меня подвезти, то поедемте в
Бруэр, - говорит Кролик.
   - Вы не хотите, чтобы я отвез вас к жене?
   - Нет уж, дудки. То есть я хочу сказать, что никакого толку от этого не
будет. А вы как думаете?
   Какое-то время священник молчит; его четкий усталый профиль  обращен  к
собеседнику, а взгляд прикован  к  ветровому  стеклу;  огромная  машина  с
глухим рокотом неуклонно катится вперед. Гарри уже  хочет  повторить  свой
вопрос, но тут Экклз отвечает:
   - Конечно, не будет, если вы сами этого не хотите.
   Похоже, что  тема  исчерпана  -  довольно  просто.  Они  спускаются  по
Поттер-авеню к шоссе. На солнечных улицах одни только дети,  часть  еще  в
костюмах  для  воскресной  школы.  Девочки  в  розовых  платьицах,  юбочки
колоколом, ленты под цвет носков.
   - Что она такого сделала, что вы ушли?
   - Попросила купить ей пачку сигарет.
   Он надеялся, что Экклз засмеется, но тот пропускает его слова мимо ушей
как дерзость, несколько переходящую границу. Но ведь так оно и было.
   - Правда. Мне надоело быть на побегушках и вечно убирать грязь, которую
она повсюду разводила. Понимаете, мне все время казалось, будто я приклеен
к ломаным игрушкам, пустым стаканам и  к  телевизору;  никогда  невозможно
вовремя поесть, и выхода нет. А потом я вдруг понял, как это легко - найти
выход: просто взять да уйти; и, черт возьми, так оно и оказалось.
   - Меньше чем на два дня и в самом деле просто.
   - А... Ведь есть же закон...
   - Об этом я еще не думал. Ваша теща сразу об  этом  подумала,  но  ваша
жена и мистер Спрингер категорически против.  Причины,  по-моему,  разные.
Ваша жена в каком-то столбняке,  она  не  хочет,  чтоб  кто-нибудь  вообще
что-нибудь предпринимал.
   - Бедняга. Она такая идиотка.
   - Почему вы здесь?
   - Потому что вы меня поймали.
   - Я хочу сказать, как вы очутились возле своего дома?
   - Вернулся за чистым бельем.
   - Разве чистое белье так много для вас  значит?  К  чему  цепляться  за
приличия, если так легко идти по головам?
   Кролик чувствует, что  разговор  становится  опасным;  его  собственные
слова возвращаются к нему, вокруг расставлены ловушки и крючки.
   - Кроме всего прочего, я вернул ей машину.
   - Почему? Разве она вам не нужна, чтобы сбежать?
   - Я просто подумал, что автомобиль, в сущности, принадлежит ей. Ее отец
уступил нам его по дешевке. Да и пользы мне от него никакой.
   - Никакой? - Экклз давит в пепельнице  сигарету  и  тянется  к  карману
пиджака за новой. Они огибают гору по самому высокому отрезку дороги,  где
склон с одной стороны поднимается вверх, а с другой - обрывается вниз  так
круто, что здесь не построить  ни  дома,  ни  бензоколонки.  Внизу  смутно
поблескивает река. - Если бы я решил бросить жену, - говорит Экклз, - я бы
сел в машину и уехал за тысячу миль. -  Слова,  спокойно  раздавшиеся  над
белым воротником, звучат почти как совет.
   - Именно это я и сделал! - восклицает Кролик, в восторге от  того,  что
между ними так много общего. - Я доехал до Западной  Вирджинии.  Но  потом
решил послать все к черту и вернулся. -  Пора  прекратить  сквернословить.
Почему он все время ругается? Может, чтоб держаться подальше от  Экклза  -
он чувствует, что какая-то опасная сила притягивает его к этому человеку в
черном.
   - Могу я узнать почему?
   - Понятия не имею. Комбинация причин. В знакомых местах надежнее.
   - Может, вы приехали помочь своей жене?
   На это Кролик не находит, что ответить.
   -  Вы  толкуете,  что  вас  угнетает  неразбериха.  А  как,  по-вашему,
чувствуют себя другие молодые пары? Почему вы считаете себя исключением?
   - Вы думаете, я не смогу вам на это ответить, но я отвечу.  Я  когда-то
здорово играл в баскетбол. По-настоящему здорово. А после того как человек
был первый сорт - неважно в чем, - ему уже неинтересно быть вторым. А  то,
что у нас было с Дженис, иначе как вторым сортом не назовешь.
   Выскакивает прикуриватель. Закурив,  Экклз  снова  поднимает  глаза  на
дорогу. Они спустились в предместья Бруэра.
   - Вы верите в Бога, - спрашивает он.
   Отрепетировав  ответ  сегодня  утром.  Кролик  без   всяких   колебаний
отвечает:
   - Верю.
   От  удивления  Экклз  моргает.  Пушистое  веко  в  одноглазом   профиле
захлопывается, но лицо не оборачивается.
   - Значит, по-вашему. Господь  хочет,  чтобы  вы  заставляли  вашу  жену
страдать?
   - Позвольте вас спросить. По-вашему, Господь хочет, чтобы водопад  стал
деревом? - Кролику ясно, что этот вопрос Джимми Мышкетера  звучит  нелепо;
его раздражает,  что  Экклз  просто-напросто  проглатывает  его,  печально
затянувшись дымом. Ему ясно, что любые его высказывания Экклз проглотит  с
той же усталой затяжкой; его профессия -  слушать.  Большая  светловолосая
голова имеет такой вид, словно она набита  серой  кашицей  из  драгоценных
тайн и отчаянных вопросов каждого встречного и поперечного, и, несмотря на
всю его молодость, ничто не может окрасить эту кашицу в какой-нибудь  иной
цвет. Кролик в первый раз чувствует к нему антипатию.
   - Нет, - подумав, отвечает Экклз.  -  Но,  по-моему,  Он  хочет,  чтобы
маленькое дерево стало большим.
   - Если это значит, что я не созрел, так я из-за этого плакать не стану,
потому что, насколько я понимаю, созреть - все равно что умереть.
   - Я и сам тоже незрелый, - как бы в виде подарка бросает Экклз.
   Не бог весть какой подарок. Кролик его отвергает.
   - Ну так вот, жалко вам эту кретинку или нет, а я к ней возвращаться не
намерен. Что она чувствует, я не знаю. Уже  много  лет  не  знаю.  Я  знаю
только то, что чувствую я. Это все, что у меня есть. Известно ли вам,  чем
я занимался, чтобы содержать всю эту  шайку?  Демонстрировал  в  магазинах
дешевых товаров грошовую жестянку под названием "чудо-терка"!
   Экклз смотрит на него и смеется, с изумлением подняв брови.
   - Так вот откуда ваш ораторский талант, - говорит он.
   В этой аристократической насмешке, по крайней мере, есть  смысл  -  она
ставит их обоих на место. Кролик чувствует себя увереннее.
   - Высадите меня, пожалуйста, - просит он.
   Они уже на Уайзер-стрит и едут к большому подсолнечнику. Днем он мертв.
   - Может, я отвезу вас туда, где вы поселились?
   - Я нигде не поселился.
   - Как хотите. - С мальчишеской досадой Экклз подъезжает  к  тротуару  и
останавливается  перед  пожарным  гидрантом.  От  резкого   торможения   в
багажнике раздается бренчание.
   - У вас что-то сломалось, - сообщает ему Кролик.
   - Это клюшки для гольфа.
   - Вы играете в гольф?
   - Плохо. А вы? - Экклз оживляется, забытая сигарета дымится  у  него  в
руке.
   - Таскал когда-то клюшки.
   - Разрешите мне пригласить вас на игру. - Ага, вот она, ловушка.
   Кролик выходит и стоит на тротуаре, прижимая к себе сверток с одеждой и
приплясывая от радости, что вырвался на свободу.
   - У меня нет клюшек.
   - Их ничего не стоит взять напрокат. Пожалуйста,  очень  вас  прошу.  -
Экклз перегибается через правое сиденье, ближе к открытой  дверце.  -  Мне
очень трудно найти партнеров. Все, кроме меня, работают, - смеется он.
   Кролику ясно, что надо бежать, но мысль об игре и уверенность,  что  не
выпускать охотника из виду безопаснее, удерживают его на месте.
   - Давайте не будем откладывать, а то вы снова  начнете  демонстрировать
свои терки, - настаивает Экклз. - Во вторник? В два часа? Заехать за вами?
   - Нет, я приду к вам домой.
   - Обещаете?
   - Да. Однако не верьте моим обещаниям.
   - Приходится верить. - Экклз называет свой адрес в Маунт-Джадже, и  они
наконец прощаются.
   По  тротуару  вдоль   закрытых,   по-воскресному   оцепенелых   витрин,
глубокомысленно поглядывая вокруг, шагает старый  полисмен.  Он,  наверно,
думает, что этот священник  прощается  с  руководителем  своей  молодежной
группы, который несет узел для бедных. Гарри улыбается полисмену и  весело
уходит по искрящемуся тротуару. Забавно, что никто на свете не может  тебя
и пальцем тронуть.
   Рут открывает ему дверь. В руке у нее детектив, глаза сонные от чтения.
Она надела другой свитер. Волосы как будто потемнели. Он швыряет одежду на
кровать.
   - У тебя есть плечики?
   - Ты что, воображаешь, будто эта квартира уже твоя?
   - Это ты моя, - отвечает он. - Ты моя, и солнце мое, и звезды тоже мои.
   Когда он сжимает ее в объятиях, ему и в самом деле кажется,  будто  так
оно и есть. Она теплая, плотная, нельзя сказать, чтобы податливая,  нельзя
сказать, чтоб  нет.  Тонкий  запах  мыла  поднимается  к  его  ноздрям,  и
подбородок ощущает  влагу.  Она  вымыла  голову.  Темные  пряди  аккуратно
зачесаны  назад.  Чистая,  она  такая  чистая,  большая  чистая   женщина.
Прижавшись  носом  к  ее  голове,  он  упивается  благопристойным  терпким
запахом. Он  представляет,  как  она  стоит  голая  под  душем,  подставив
наклоненную голову с мокрыми от пены волосами под хлещущие струи.
   - Я заставил тебя расцвести, - добавляет он.
   - Ты просто чудо, - говорит она, отталкиваясь от его груди,  и,  глядя,
как он аккуратно вешает свои костюмы, интересуется: - Отдал жене машину?
   - Там никого не было. Я незаметно вошел и вышел. Ключ оставил внутри.
   - Неужели тебя никто не поймал?
   - По правде говоря, поймали. Священник епископальной церкви подвез меня
обратно в Бруэр.
   - Слушай, ты и вправду религиозный?
   - Я его не просил.
   - Что он сказал?
   - Ничего особенного.
   - Какой он из себя?
   - Довольно въедливый. Все время смеется.
   - Может, это ты его насмешил?
   - Он пригласил меня во вторник сыграть с ним в гольф.
   - Ты шутишь.
   - Нет, серьезно. Я ему сказал, что не умею.
   Она смеется, смеется долго, как  обычно  смеются  женщины,  которых  ты
волнуешь, но им стыдно в этом признаться.
   - Ах ты мой милый Кроличек! - в порыве нежности восклицает она наконец.
- Ты ведь просто так бродишь по белу свету, правда?
   - Он сам ко мне привязался, -  настаивает  он,  чувствуя,  что  попытки
объяснить ей, в чем  дело,  по  каким-то  непонятным  причинам  должны  ее
насмешить. - Я вообще тут ни при чем.
   - Ах ты бедняжка, - отзывается она. - Ты просто неотразим.
   С огромным облегчением он  наконец  снимает  грязную  одежду,  надевает
чистое белье и коричневые бумажные брюки. Бритву он оставил дома, но у Рут
есть маленькая бритва, какой женщины бреют под мышками.  Он  останавливает
свой выбор на шерстяной спортивной рубашке, потому что весенними  вечерами
быстро  холодает.  Приходится  снова  надеть  замшевые  туфли.  Он   забыл
захватить другие.
   - Идем гулять, - заявляет он, переодевшись.
   - Я читаю, - отзывается она. Она сидит на стуле; книга почти  дочитана.
Она аккуратно обращается с книгами, и хотя они стоят всего по  35  центов,
бумажные обложки целы.
   - Пошли. Подышим свежим воздухом. - Он подходит и пытается отнять у нее
детектив. Книжка называется  "Мертвецы  в  Оксфорде".  Какое  ей  дело  до
мертвецов в Оксфорде, когда здесь у нее он, великолепный Гарри Энгстром?
   - Обожди, - просит она, переворачивает страницу и, пока он тянет у  нее
книгу, успевает прочесть еще  несколько  фраз,  потом  закрывает  глаза  и
выпускает книгу из рук. - О Господи, до чего же ты упрямый.
   Он закладывает страницу обгоревшей спичкой и смотрит на ее босые ноги.
   - У тебя есть спортивные туфли или что-нибудь в этом роде? На  каблуках
ходить нельзя.
   - Нет. Я хочу спать.
   - Мы рано ляжем.
   При этих словах ее глаза поворачиваются к нему, и она слегка  поджимает
губы. Есть в ней все же что-то вульгарное: никак не может пропустить  мимо
ушей подобное замечание.
   - Пошли. Надевай туфли на низких каблуках, и мы высушим тебе волосы.
   - Я надену на высоких. - Когда она нагибается, чтобы натянуть туфли, он
с улыбкой смотрит на белую линию  пробора,  до  того  она  прямая.  Как  у
маленькой девочки в день рождения.
   Они подходят к горе через парк.  Корзины  для  мусора  и  металлические
скамейки еще не расставлены. На скамейках из бетона  и  деревянных  планок
хилые  старички  греются  на  солнце,  как   большие   голуби   в   перьях
разнообразных оттенков серого цвета. Покрытые мелкими  листочками  деревья
опыляют прозрачными тенями полуголую землю. Натянутые на  колышки  веревки
отделяют свежезасеянные газоны от неподметенных гравийных дорожек.  Легкий
ветерок, непрерывно дующий со склона мимо пустой оркестровой  раковины,  в
тени кажется прохладным. Шерстяная рубашка в самый раз. Голуби с заводными
игрушечными  головками  семенят  на  розовых  лапках,   взлетают,   хлопая
крыльями, и вновь садятся на землю. Какой-то бродяга с испитой физиономией
сидит на скамье, вытянув руку вдоль спинки, и чихает изящно, словно кошка.
Несколько мальчишек лет по четырнадцати  и  меньше  толкаются  и  курят  у
запертого сарая с оборудованием  для  спортивных  игр,  на  желтых  досках
которого кто-то намалевал красной краской: "Текс и Джози", "Рита и  Джей".
Интересно, где они взяли красную краску? Сквозь матовую  коричневую  землю
пробиваются зеленые нити. Кролик берет Рут за руку. Из декоративного пруда
перед оркестровой раковиной спустили воду, и на дне полно мусора. Они идут
по дорожке вдоль его изогнутого холодного края,  и  в  безмолвии  раковины
отдается эхо их шагов. Танк времен Второй мировой  войны,  превращенный  в
памятник, нацелил свои пушки на далекие  теннисные  корты.  Сетки  еще  не
натянуты, разметка белой краской еще не сделана.
   Деревья темнеют, павильоны  катятся  под  гору.  Рут  с  Кроликом  идут
верхней частью парка, где  по  ночам  бродят  хулиганы.  Первые  ступеньки
лестницы  почти  совсем  скрыты  зарослями  густого   кустарника,   слегка
тронутого тусклым янтарем набухающих почек. Много лет назад, когда в  моде
были пешеходные прогулки, на обращенном к Бруэру склоне горы построили эту
лестницу. Ступени  сделаны  из  шестифутовых  просмоленных  бревен,  между
которыми плотно набита земля. Позже эти круглые ступени укрепили железными
трубами, а землю посыпали мелкой голубоватой галькой.  Рут  поднимается  с
большим трудом. Кролик  смотрит,  как  ее  тяжелое  тело  едва  удерживает
равновесие  на  зарывающихся  в  землю  острых  каблуках.  Она  вязнет   и
спотыкается, задевая за неровности почвы, скрытые под  слоем  гальки.  Зад
вихляет, и, чтобы сохранить равновесие, она размахивает руками.
   - Сними туфли, - говорит он ей.
   - И разбей ноги? Ишь ты, какой заботливый"
   - Тогда пой