ыша,
что телефон  упорно  не  желает  умолкать.  Яркое  окно-розетка  в  церкви
напротив все еще светится - лиловое, красное, синие, золотое, будто  звуки
разных колоколов. Его тело, вся эта конструкция из нервов и костей, звенит
и трепещет, как будто серебряная кожа  сверху  донизу  увешана  маленькими
колокольчиками. Интересно, спал он или нет, а  если  спал,  то  сколько  -
десять минут или пять часов. Он находит свое белье, висящие на стуле брюки
и  начинает  одеваться;  руки  у  него  дрожат,  перед  глазами  колышется
светящаяся мгла. Белая рубашка уползает, как свившиеся клубком светлячки в
траве. Он на секунду останавливается,  прежде  чем  сунуть  пальцы  в  это
гнездо, и под его  прикосновением  оно  превращается  в  надежную  мертвую
ткань. Он несет ее к угрюмой, прогнувшейся под тяжестью кровати.
   - Послушай.
   Длинная глыба под одеялом не отвечает. На подушке видна  только  темная
прядь. Он чувствует, что Рут не спит.
   - Послушай. Мне надо идти.
   Ответа нет. Если она не спала, она  слышала  все,  что  он  говорил  по
телефону, но что он сказал? Он не помнит ничего, кроме  ощущения,  что  до
него добрались. Рут, тяжелая и  молчаливая,  лежит  на  кровати,  тело  ее
закрыто.  Ночь  такая  теплая,  что  достаточно  одной  простыни,  но  она
накрылась  одеялом,  сказав,  что  ей  холодно.  Кажется,  это   были   ее
единственные слова. Не надо было ее заставлять. Он не знает, зачем он  это
сделал, хотя в ту минуту ему казалось, что так надо. Он думал, а вдруг  ей
понравится или хотя бы понравится унижение. Если она не хотела, то  почему
не сказала нет, на что он, между прочим, надеялся.  Кончиками  пальцев  он
все  время  гладил  ей  лицо.  Ему  хотелось   поднять   ее,   приласкать,
поблагодарить и сказать: _хватит, ты снова моя_, но он все  никак  не  мог
остановиться и все время думал:  _сейчас,  еще  секунду_,  пока  не  стало
поздно, и все кончилось. И сразу же  ушло  это  странное  текучее  чувство
неимоверной гордости. Его охватил стыд.
   - Моя жена рожает. Я  должен  быть  с  ней.  Через  несколько  часов  я
вернусь. Я люблю тебя.
   Закрытое тело и выглядывающий из-под одеяла  кудрявый  полумесяц  волос
недвижимы. Он так уверен, что она не спит, что даже думает: _я  ее  убил_.
Смешно, это не могло ее убить, это не имеет ничего общего со  смертью,  но
самая мысль парализует его, мешает подойти, прикоснуться к ней,  заставить
ее слушать.
   - Рут. Я обязан туда пойти, это мой ребенок, а она такая  идиотка,  что
сама не справится. Первые роды были ужасно тяжелые. Я должен быть там.
   Возможно, это не лучший способ выразить  свою  мысль,  но  он  пытается
объяснить, и ее неподвижность пугает его и начинает раздражать.
   - Рут. Послушай. Если ты ничего не скажешь, я не вернусь. Рут.
   Она лежит как мертвое животное  или  жертва  автомобильной  катастрофы,
прикрытая брезентом. Он чувствует, что, если он подойдет  и  поднимет  ее,
она оживет, но он терпеть не может, когда на него  оказывают  давление,  и
злится. Он надевает рубашку, отбрасывает пиджак и  галстук,  но  никак  не
может натянуть носки - ступни у него липкие.


   Когда дверь закрывается, прилив невыносимой тоски смывает вкус  морской
воды во рту и таким плотным комком подступает к горлу, что  ей  приходится
сесть, чтобы не задохнуться. Из невидящих  глаз  катятся  слезы,  оставляя
соленые капли в уголках рта, а пустые стены ее комнаты обретают  плотность
и реальность. Так было с ней в четырнадцать лет, когда весь мир - деревья,
солнце, звезды - все сразу встало бы на место, если б она смогла  похудеть
на двадцать фунтов, всего на двадцать фунтов, ведь это  сущий  пустяк  для
Господа Бога, который создал каждый цветок в поле. Только сейчас  ей  надо
не это, она теперь знает, что это предрассудок, она хочет  только  вернуть
то, что у нее было минуту назад, хочет, чтобы здесь  с  нею  был  он,  он,
который умел быть таким добрым, умел превратить ее в цветок, умел снять  с
нее все тело и сделать ее невесомой. Милая Рут, называл он ее, и если б он
сейчас назвал ее "милой", она бы ему ответила, и он все еще был бы в  этих
четырех стенах. Нет. Она с первой ночи знала, что жена возьмет верх,  жены
крепко держатся  за  свое,  и  к  тому  же  ей  очень  скверно  -  тошнота
подкатывает к горлу и смывает все остальные заботы.  Она  идет  в  ванную,
становится на колени на холодные плитки и смотрит на спокойный овал воды в
унитазе, как будто вода может чем-то помочь. Возможно, сейчас и  не  будет
рвоты, она стоит тут просто потому, что ей так  нравится,  ее  голая  рука
лежит на ледяном фарфоровом  краю  унитаза,  она  привыкает  к  тяжести  в
желудке, которая  не  растворяется,  а  остается  при  ней,  и,  впадая  в
полусумеречное состояние, она начинает думать: то, от чего ей так плохо, -
нечто вроде друга.


   Почти всю дорогу до больницы он бежит. Один квартал по Летней, потом по
Янгквист, параллельной Уайзер-стрит, где расположены кирпичные жилые  дома
и разные мелкие учреждения и предприятия: сапожные  мастерские,  пропахшие
кожей; темные кондитерские; страховые конторы с  фотографиями  разрушений,
причиненных ураганом, в окнах; конторы по продаже недвижимости, с золотыми
буквами на вывесках; книжная лавка. Янгквист-стрит упирается  в  старинный
деревянный мост, перекинутый через  железнодорожные  рельсы,  -  стиснутые
стенами из покрытого сажей,  словно  покрытого  мхом,  камня,  они  вьются
сквозь центр города, как металлические провода, натянутые вдоль  глубокого
и темного  ущелья,  и,  подобно  реке,  переливающейся  розовым  отблеском
заката, отражают неоновые огни кабаков  на  Железнодорожной  улице.  Снизу
доносится музыка. Толстые доски старого моста, почерневшие от  паровозного
дыма, грохочут у него под ногами. Он вырос в маленьком  поселке  и  всегда
опасается, как бы его не пырнули ножом в городских трущобах.  Он  ускоряет
бег; мостовая расширяется, появляются счетчики  на  автостоянках  и  новый
банк для автомобилистов - им можно пользоваться, не выходя  из  машины,  -
напротив старинного здания Ассоциации молодых христиан. Он срезает угол по
переулку  между  Ассоциацией  и  известняковой  церковью,  чьи   окна   со
свинцовыми рамами повернули к улице оборотную сторону библейских сцен.  Он
никак не может  взять  в  толк,  что  они  изображают.  Из  высокого  окна
Ассоциации слышится стук бильярдных шаров, а  в  остальном  широкая  стена
здания не подает признаков жизни. Через боковую  стеклянную  дверь  видно,
как старый негр подметает вестибюль, освещенный зеленым, как в  аквариуме,
светом. Теперь у Кролика под  ногами  мясистые  семена  какого-то  дерева.
Узкие, как у тропического растения, листья черными пиками торчат  на  фоне
темно-желтого неба. Наверно, это дерево вывезли из Китая, Бразилии или еще
откуда-нибудь, иначе оно  бы  не  выдержало  сажи  и  ядовитых  испарений.
Автостоянка больницы святого Иосифа  -  полосатый  асфальтовый  квадрат  -
обсажена такими же деревьями, и  над  их  вершинами,  в  мрачном  открытом
пространстве, он видит скорбный лик луны,  на  секунду  останавливается  и
ведет с ней беседу; как вкопанный останавливается на своей кривой короткой
тени на асфальте, чтобы поднять взор на этот небесный камень, в котором  с
металлическим блеском отражается камень, лежащий под горячей кожей у  него
на сердце. _Сделай, чтобы все было хорошо_,  молит  он  луну  и  входит  в
заднюю дверь.
   По покрытому линолеумом, пропахшему эфиром холлу он подходит к столу.
   - Энгстром, - говорит он сидящей за пишущей машинкой монахине. -  Здесь
должна быть моя жена.
   Пухлая, простецкая, как  у  прачки,  физиономия  окаймлена  полотняными
фестончиками, словно испеченный в круглой форме кекс.  Она  справляется  в
картотеке и с улыбкой отвечает: "Да".
   Толстые подушечки щек подпирают маленькие очки в  тонкой  металлической
оправе.
   - Вы можете подождать здесь, - показывает она розовой шариковой ручкой.
Вторая ее рука  лежит  возле  пишущей  машинки,  на  шнурке  черных  четок
величиной с бусины деревянного яванского  ожерелья,  которое  он  когда-то
подарил Дженис на Рождество.  Он  стоит  и  смотрит  на  монахиню,  ожидая
вопроса: _Она тут уже много часов, где вы пропадали_?  Он  не  может  себе
представить,  что  она  воспримет  его  появление  как  нечто  само  собою
разумеющееся. Под его взглядом ее вялая белая рука,  никогда  не  видевшая
солнца, смахивает четки со стола на колени.
   В зале уже сидят двое мужчин. Это главный холл - люди входят и выходят.
Кролик садится в кресло,  обитое  искусственной  кожей,  с  хромированными
подлокотниками, и от прикосновения металла и тревожной тишины ему начинает
казаться, будто он в полицейском участке, а те двое - полицейские, которые
его арестовали.  У  них  такой  вид,  словно  они  демонстративно  его  не
замечают. Он нервно хватает  со  стола  журнал.  Это  католический  журнал
формата "Ридерс дайджест". Он пытается читать  рассказ  о  том,  как  один
английский  юрист,  возмущенный  противозаконным   актом   Генриха   VIII,
конфисковавшего     монастырскую      собственность,      обратился      в
римско-католическую веру и  в  конце  концов  стал  монахом.  Двое  мужчин
шепчутся, наверно, это отец и сын. Младший все время сжимает руки и кивает
в ответ на шепот старшего.
   Входит Экклз; он  моргает,  из  белого  воротничка  торчит  тощая  шея.
Здороваясь с сидящей за столом монахиней, он называет ее по имени - сестра
Бернард. Кролик встает, ноги у него как ватные.  Экклз  подходит  к  нему.
Знакомая морщина между бровей в больничном свете кажется жесткой.  На  лбу
выгравированы лиловые линии. Он подстригся; когда он поворачивает  голову,
чисто выбритые плоскости над ушами блестят, как сизые перья на шее голубя.
   - Она знает, что я здесь? - Кролик никак  не  ожидал,  что  тоже  будет
говорить шепотом. Он с отвращением слышит свой глухой от страха голос.
   - Я попрошу ей передать, если она еще в сознании, - отвечает Экклз  так
громко, что шепчущиеся мужчины поднимают головы.
   Он подходит к сестре Бернард. Монахиня рада поболтать, и  оба  смеются:
Экклз хорошо  знакомым  Кролику  удивленным  хохотком,  а  сестра  Бернард
чистыми, тонкими, как флейта, девичьими трелями - их несколько  приглушают
накрахмаленные оборки вокруг лица.  Когда  Экклз  отходит  от  стола,  она
поднимает трубку телефона, стоящего возле ее скрытого  широкими  складками
ткани локтя.
   Экклз возвращается, смотрит ему в лицо, вздыхает и предлагает  сигарету
с таким видом, словно это облатка, которой  причащают  после  покаяния,  и
Кролик ее принимает. После многих месяцев воздержания  у  него  от  первой
затяжки расслабляются мускулы, и он вынужден сесть. Экклз садится рядом на
жесткий стул и не делает никаких  попыток  завязать  разговор.  Кролик  не
знает, о чем, кроме гольфа, с ним можно  говорить,  и,  неловко  переложив
дымящуюся  сигарету  в  левую  руку,  берет  со  стола  еще  один  журнал,
предварительно убедившись, что он не религиозный: "Сэтердей ивнинг  пост".
Он открывается на странице, где  автор,  судя  по  фотографии,  итальянец,
рассказывает о том, как он с женой, четырьмя детьми и с  тещей  в  придачу
провел три недели в кемпинге в канадских Скалистых  горах,  всего  за  сто
двадцать долларов, не считая первого взноса за аренду маленького самолета.
Мысли Кролика никак не могут  идти  вровень  со  словами,  они  все  время
соскальзывают  со  страницы,  несутся  вихрем,  ветвятся,   расцвечиваются
небольшими смутными картинками,  изображающими  кричащую  Дженис,  головку
младенца в луже  крови,  резкий  голубой  свет,  который  стоит  перед  ее
глазами, если она в сознании, _если она в  сознании_,  как  сказал  Экклз,
красные руки хирурга в резиновых перчатках, его марлевую  маску  и  черные
детские ноздри Дженис - они расширяются, вдыхая запах антисептика, который
он слышит здесь со всех сторон, - запах,  бегущий  по  выбеленным  стенам,
запах того, что отмывают, отмывают, - крови, рвотных масс, -  отмывают  до
тех пор, пока каждая поверхность не приобретет запах  внутренности  ведра,
которое никогда не отмоется, потому что мы снова и снова  будем  наполнять
его своим дерьмом. Ему кажется,  что  сердце  его  обернуто  теплой  сырой
тряпкой. Он совершенно уверен, что из-за  его  греха  Дженис  или  ребенок
непременно  умрут.   Его   грех   -   конгломерат   бегства,   жестокости,
непристойности  и  тщеславия,  черный  сгусток,  воплощенный   в   родовых
извержениях.  Хотя  его  внутренности  сжимаются,  чтобы  выбросить   этот
сгусток,  отменить,  вернуть  обратно,   зачеркнуть   содеянное,   он   не
поворачивается к сидящему рядом священнику, а вместо этого снова  и  снова
перечитывает одну и ту же фразу о восхитительной жареной форели.
   На самой дальней ветке дерева его страха торчит Экклз, черная птица, он
шелестит страницами журналов и строит сам себе  хмурые  рожи.  Кролику  он
кажется нереальным; нереальным кажется ему все, что находится за пределами
его ощущений. Он чувствует покалывание в ладонях, что-то сдавливает ему то
ноги, то затылок. Под мышками чешется, как, бывало, в детстве,  когда  он,
опаздывая в школу, мчался по Джексон-роуд.
   - Где ее родители? - спрашивает он Экклза.
   - Не знаю, - с удивлением отзывается Экклз. - Я спрошу у сестры.  -  Он
порывается встать.
   - Нет, нет, ради Бога, сидите спокойно.
   Гарри раздражает поведение Экклза - можно подумать, что он тут  хозяин.
Гарри хочет  оставаться  незаметным,  а  Экклз  шумит.  Он  так  энергично
переворачивает страницы журналов, что они  трещат,  словно  кто-то  ломает
ящики из-под апельсинов. И как жонглер разбрасывает вокруг окурки.
   Входит женщина в белом халате -  не  монахиня  -  и  спрашивает  сестру
Бернард:
   - Вы не видели тут случайно банку с мебельной политурой? Не могу  нигде
ее найти.  Зеленая  банка,  наверху  еще  такая  штука  вроде  кнопки,  ее
нажимают, и она брызгает.
   - Нет, милочка.
   Она ищет банку, уходит, через минуту возвращается и объявляет:
   - Ну, знаете, это прямо загадка мироздания.
   Под далекий перестук кастрюль, колясок и дверей день переходит в  ночь,
а ночь - в следующий день. Сестру Бернард сменяет другая  монахиня,  очень
старая, в синем платье. Словно  карабкаясь  по  ступенькам  святости,  она
остановилась в небесах.  Шептавшиеся  мужчины  подходят  к  столу,  что-то
спрашивают и уходят не солоно хлебавши. Кролик с Экклзом остаются  вдвоем.
Кролик напрягает слух, чтобы  из  глубины  глухого  больничного  лабиринта
услышать крик своего младенца. Ему все время кажется, будто он его слышит:
скрип башмака, лай собаки на улице, хихиканье сиделки  -  любого  из  этих
звуков достаточно, чтобы его обмануть. Он сомневается,  что  плод  мучений
Дженис сможет производить хоть сколько-нибудь человеческие  звуки.  В  нем
растет уверенность, что это  будет  чудовище,  чудовище,  которое  он  сам
сотворил. _В голове у него все путается, и соитие,  приведшее  к  зачатию,
подменяется другим, тем, к которому он принудил Рут несколько часов назад.
В кои-то веки начисто забыв о похоти, он широко раскрытыми глазами смотрит
прямо перед собой, вспоминая собственные неистовые  содрогания_.  Вся  его
жизнь кажется ему цепью бессмысленных судорожных  конвульсий,  магическим,
лишенным веры танцем. _Бога нет; Дженис может умереть_  -  обе  эти  мысли
приходят одновременно, одною  медленной  волной.  Ему  кажется,  будто  он
погрузился под воду, увяз  в  сетях  прозрачной  слизи,  что  его  хватают
призраки тех извержений, которые он выбрасывал в нежные тела  женщин.  Его
пальцы, лежащие на коленях, без конца перебирают клейкие нити.
   Мэри Энн. Усталый и напряженный, но полный ленивой мощи после игры,  он
находил ее на ступенях парадного входа школы, и  сквозь  белый  ноябрьский
туман  они  шли  по  прелым  листьям  к  автомобилю  его  отца  и  уезжали
куда-нибудь, чтобы включить отопитель и остановиться. Ее тело -  ветвистое
дерево, полное теплых гнезд, но всегда это ощущение робости. Словно она не
уверена в себе, а он гораздо больше ее, он - победитель. Он являлся к  ней
победителем, и этого чувства ему потом всегда недоставало. Точно так же  и
она была лучше всех, потому что ей он отдавал больше, чем другим,  отдавал
несмотря на усталость. Порою слепящий свет в гимнастическом зале  сгущался
в  его  горящих  от  пота  глазах  в   смутное   предвкушение   осторожных
прикосновений, которые ожидали их под мягкой серой крышей  автомобиля,  и,
стоило им очутиться там,  яркие  отблески  только  что  окончившейся  игры
вспыхивали на ее гладкой  коже,  расчерченной  тенями  дождевых  струй  на
ветровом стекле. Поэтому обе эти победы в его мыслях слились воедино.  Она
вышла замуж, когда он был в армии; постскриптум в письме  матери  столкнул
его с берега. С того дня он поплыл по воле волн.
   Но  теперь  он  ощущал  радость;  от  сидения  в  кресле  с   истертыми
хромированными подлокотниками все его тело затекло, его тошнит от сигарет,
но он чувствует радость,  вспоминая  свою  девушку,  и  кровь  его  сердца
изливается в большую тонкую вазу радости, которую голос Экклза  толкает  и
разбивает.
   - Я прочел статью Джеки Дженсена от начала до конца, но так и не понял,
что он хотел сказать, - говорит Экклз.
   - Что?
   - Статью Джеки Дженсена о  том,  почему  он  намерен  бросить  бейсбол.
Насколько  я  мог  понять,  проблемы  у  бейсболиста  те  же,  что   и   у
священнослужителя.
   - Не пора ли вам домой? Который час?
   - Около двух. Я бы хотел остаться, если вы не против.
   - Не бойтесь, я не сбегу.
   Экклз смеется и  продолжает  сидеть.  Первое  впечатление,  которое  он
произвел на Гарри, было упорство, и теперь все, что  он  узнал  о  нем  за
время их дружбы, стерлось, и он снова вернулся к тому же.
   - Когда бедняжка рожала Нельсона,  это  тянулось  двенадцать  часов,  -
говорит ему Кролик.
   - Вторые роды обычно бывают легче, - говорит Экклз, глядя  на  часы.  -
Еще и шести не прошло.
   События  подгоняют  друг  друга.  Из  комнаты   для   привилегированных
посетителей выходит миссис Спрингер; она чопорно кивает  Экклзу  и,  краем
глаза заметив Гарри, спотыкается  на  своих  больных  ногах  в  стоптанных
черно-белых туфлях. Экклз встает и вместе с нею выходит из  дверей.  Через
некоторое время они оба возвращаются вместе с мистером Спрингером,  одетым
в свежевыглаженную рубашку с крошечным  узелком  галстука.  Он  так  часто
подстригал свои песочные усики, что верхняя губа как-то съежилась.
   - Хелло, Гарри, - говорит он.
   Это признание существования Гарри  со  стороны  ее  мужа,  несмотря  на
беседу, которую, несомненно,  провел  с  ними  Экклз,  заставляет  старуху
повернуться к Гарри и злобно сказать:
   - Если вы, молодой человек, сидите тут, как стервятник, в надежде,  что
она умрет, можете с таким же успехом отправляться  туда,  откуда  явились,
потому что она прекрасно обходилась и дальше обойдется без вас.
   Спрингер с Экклзом поспешно уводят ее, а старая монахиня, глядя на них,
как-то странно улыбается из-за своего  стола.  Может,  она  глухая?  Выпад
миссис Спрингер, хоть она и всячески старалась его оскорбить,  был  первым
высказыванием, которое хоть в какой-то степени соответствовало чудовищному
событию, совершающемуся где-то за стеной больничного запаха  мыла.  До  ее
слов ему казалось, будто он остался один на мертвой  планете,  вращающейся
вокруг газообразного солнца родовых мук Дженис; ее  крик,  пусть  это  был
даже крик ненависти,  прорвал  его  одиночество.  Жуткая  мысль  о  смерти
Дженис, облеченная в слова, сразу  утратила  половину  своей  тяжести.  От
Дженис исходило  странное  дыхание  смерти  -  миссис  Спрингер  тоже  его
ощутила, и то, что он разделил его с ней, кажется  ему  самой  драгоценной
связью, какая есть у него с кем-либо в целом мире.
   Мистер Спрингер возвращается, проходит  через  холл  к  выходу,  одарив
своего  зятя  болезненно-сложной