умирают молодыми, другие рождаются стариками.
   Эпиграммы по любому поводу. Забавно. Экклз громко смеется.  Она  делает
вид, будто не слышит, и с яростным усердием принимается за белье.
   - Робкая, как змея, - говорит она. - Эти маленькие женщины  просто  яд.
Семенят вокруг, зыркают своими подлыми глазенками  и  возбуждают  всеобщее
сочувствие. От меня она сочувствия не  дождется,  пускай  мужчины  плачут.
Послушать ее свекра, так она величайшая мученица со времен Жанны д'Арк.
   Экклз снова смеется. Так оно и есть.
   - А что, по мнению мистера Энгстрома, должен делать Гарри?
   - Ползти обратно. Что еще?  Он  и  приползет,  бедный  мальчик.  Он,  в
сущности, такой же, как отец. Добрая душа. Наверно,  потому-то  мужчины  и
управляют миром. Все они - сплошь душа.
   - Довольно необычная точка зрения.
   - Разве? Именно это все время твердят нам в церкви.  Мужчины  -  сплошь
душа, а женщины - сплошь тело. Не знаю только, у кого мозги.  Наверное,  у
Господа Бога.
   Он улыбается и думает: неужели лютеранская церковь внушает  всем  такие
идеи? Сам Лютер был тоже отчасти таким - в комическом гневе  преувеличивал
полуправду. Возможно, именно отсюда и берет начало протестантская  чеканка
мрачных парадоксов. Глубоко укоренившаяся  безнадежность  лежит  в  основе
подобного образа мыслей. Высокомерие  пренебрегает  частностями.  Впрочем,
кто знает - он уже  изрядно  забыл  теологию,  которой  его  пичкали.  Ему
приходит в голову, что следовало бы повидать пастора Энгстромов.
   Миссис Энгстром продолжает развивать свою мысль.
   - Ну вот, а моя дочь Мириам стара, как мир, и всегда была  старухой,  о
ней я никогда не беспокоилась. Я помню,  еще  давно  по  воскресеньям  мы,
бывало, ходили гулять к каменоломне, Гарольд так  боялся  -  ему  было  не
больше двенадцати, - он так боялся, что она упадет в пропасть. Я-то знала,
что она не упадет. Вы только на нее посмотрите. Она  не  выйдет  замуж  из
жалости, как поступил несчастный Хасси, чтобы потом весь мир набросился на
него, когда он попытался вырваться на свободу.
   - Я бы не сказал, что весь мир на него набросился.  Мы  с  матерью  его
жены только что говорили о том, что дело обстоит как раз наоборот.
   - Напрасно вы так думаете. От меня она пускай сочувствия не ждет. На ее
стороне все, начиная с самого президента Эйзенхауэра.  Они  заговорят  ему
зубы. Вы сами заговорите ему зубы. А вот и второй.
   Входная дверь открылась так тихо, что только она это слышит.  На  кухню
входит ее муж, он в белой  рубашке  и  галстуке,  но  под  ногтями  черные
полоски - он наборщик. Такой же высокий, как жена, он  кажется  меньше  ее
ростом.  Губы   в   самоуничижении   шевелятся   над   плохо   пригнанными
искусственными зубами. Нос у него,  как  у  Гарри,  -  аккуратная  гладкая
пуговка.
   - Добрый день, святой отец, - говорит  он.  Одно  из  двух  -  либо  он
католик, либо вырос среди католиков.
   - Очень рад познакомиться с вами, мистер Энгстром. - Рука  у  Энгстрома
жесткая по краям, но ладонь мягкая и сухая. - Мы говорили о вашем сыне.
   - Я в ужасе от его поведения.
   Экклз ему верит. Вид у Эрла Энгстрома  серый  и  изможденный.  Вся  эта
история его явно доконала.  Он  сжимает  губы  над  ускользающими  зубами,
словно человек с больным  желудком,  который  пытается  подавить  отрыжку.
Кажется, будто что-то грызет его изнутри.  Краска,  как  дешевые  чернила,
сошла с его глаз и волос. Прямолинейный человек,  он  измерял  свою  жизнь
полиграфической линейкой, плотно уложил все строки на верстатку,  а  утром
пришел и увидел, что кто-то рассыпал весь набор.
   - Он все твердит и твердит про эту  девку,  словно  она  Богородица,  -
говорит миссис Энгстром.
   - Неправда, - мягко возражает мистер Энгстром  и  садится  за  кухонный
стол с белой фарфоровой столешницей. Четыре прибора, которые ставились  на
него из года в год, протерли на ней черные пятна. - Я просто  не  понимаю,
как Гарри мог устроить такую неразбериху. В детстве он  всегда  был  очень
аккуратный. Он не был неряшливым, как другие мальчики.  Он  всегда  хорошо
работал.
   Не смывая пены с красных рук, миссис Энгстром принимается  варить  мужу
кофе. Этот маленький знак внимания приводит ее  в  согласие  с  ним;  они,
подобно многим старым семейным парам, которые внешне как будто не в ладах,
неожиданно начинают говорить одно и то же.
   - Это все армия, - поясняет она. - Когда он  вернулся  из  Техаса,  его
просто нельзя было узнать.
   - Он не захотел идти в типографию,  -  говорит  Энгстром.  -  Не  хотел
пачкаться.
   - Преподобный Экклз, хотите кофе? - спрашивает миссис Энгстром.
   Наконец-то настал его час.
   - Нет, спасибо. Но я с удовольствием выпил бы стакан воды.
   - Воды? Может быть, со льдом?
   - Все равно. Какой угодно.
   - Да, Эрл прав, - замечает она. - Теперь все говорят, что Хасси  ленив,
но это неверно. Он никогда не был ленивым. Еще когда он  учился  в  школе,
бывало, прихвастнешь, как хорошо он играет в баскетбол, а в ответ слышишь:
"Да, он такой высокий, ему это  легко  дается".  Но  ведь  они  не  знали,
сколько он работал. Каждый вечер дотемна кидал мяч во дворе, мы и то  диву
давались: что он там видит?
   - С двенадцати лет он только этим и занимался, - подтверждает Энгстром.
- Я вбил для него столб во дворе, гараж был слишком низкий.
   - Если он  что-нибудь  решил,  его  не  остановишь,  -  говорит  миссис
Энгстром. Она с силой нажимает рычажок лотка с ледяными кубиками, и они  с
хрустом выскакивают наружу, сверкая и искрясь разноцветными  искорками.  -
Он хотел быть первым, и я уверена, что он этого добился.
   - Я понимаю, что вы хотите сказать, - говорит Экклз. - Мы иногда играем
с ним в гольф, и он уже играет лучше меня.
   Она кладет кубики в стакан, наливает воду из крана и подает Экклзу.  Он
поднимает стакан к губам, и сквозь жидкость до него доносится  настойчивый
голос Эрла Энгстрома:
   - Потом он возвращается из армии и только  и  знает,  что  гоняться  за
юбками. Отказался работать в типографии, потому что ногти будут черные.  -
Экклз опускает стакан, и теперь Энгстром говорит через стол  прямо  ему  в
лицо: - Он стал типичным бруэрским бездельником. Если б я  только  мог  до
него добраться, святой отец, я бы из него эту дурь выбил, пусть бы даже он
меня прикончил.
   Его землистое лицо сердито морщится у рта, бесцветные глаза блестят.
   - Что за выражения, Эрл, - говорит ему жена и ставит  на  стол  кофе  в
чашке с цветочками.
   Он опускает глаза и говорит:
   - Простите. Когда я думаю о том, что делает этот  парень,  у  меня  все
нутро переворачивается.
   Экклз поднимает стакан, говорит в него, как в мегафон: "Нет",  допивает
воду, из-под ледяных кубиков, которые толкутся у него  под  носом,  больше
ничего уже не высосать, вытирает губы и добавляет:
   - В вашем сыне очень много доброты. Когда  я  с  ним,  мне,  разумеется
совсем некстати, становится так весело, что я забываю, зачем его позвал. -
Он смеется, глядя сначала на Энгстрома, но,  не  вызвав  у  него  ни  тени
улыбки, переводит взгляд на миссис Энгстром.
   - Этот ваш гольф, - говорит мистер Энгстром.  -  Зачем  он  вам  нужен?
Почему родители Дженис не обратятся  в  полицию?  Если  хотите  знать  мое
мнение, его надо как следует вздуть, и притом поскорее.
   Экклз косится на миссис Энгстром  и  чувствует,  что  дуги  его  бровей
прилипли ко лбу, словно засыхающий клей. Еще минуту  назад  он  не  ожидал
увидеть в ней союзника, а в этом изможденном добром  человеке  -  довольно
пошлого, обманувшего все ожидания врага.
   - Миссис Спрингер так и хочет сделать, - говорит  он  Энгстрому.  -  Но
Дженис и ее отец хотят подождать.
   - Не пори ерунду, Эрл, - говорит миссис  Энгстром.  -  Неужели  мистеру
Спрингеру хочется, чтобы его имя попало в газеты? Ты так  говоришь,  будто
бедный Гарри твой злейший враг.
   - Да, он мой враг, - отвечает Энгстром.  Он  двумя  руками  берется  за
блюдечко. - В ту ночь, когда я искал его  по  всем  улицам,  он  стал  мне
врагом. Ты не можешь судить. Ты не видела ее лица.
   - Что мне  за  дело  до  ее  лица?  По  моим  понятиям,  потаскушки  не
превращаются в святых только потому, что у них есть свидетельство о браке.
Эта девка хотела заполучить Гарри и заполучила его при помощи единственной
уловки, какую знала, а других у нее в запасе нет.
   - Не говори так, Мэри. Ведь это же пустые слова. Представь себе, что  я
поступил бы, как Гарри.
   - Ах, вот оно что, - говорит она, и Экклз вздрагивает, видя, что лицо у
нее  напряглось  и  она  вот-вот  выпустит  новый  снаряд.  -  Я  тебя  не
домогалась, это ты меня домогался. Или не так?
   - Конечно, именно так, - бормочет Энгстром.
   - Ну так нечего сравнивать.
   Энгстром сгорбился над кофе и совсем ушел в себя.
   - Ах, Мэри, - вздыхает он, не смея вставить ни слова.
   Экклз пытается его защитить, в споре он почти  автоматически  переходит
на сторону слабейшего.
   - Мне думается, вы не правы. Дженис наверняка была уверена, что их брак
основан на взаимном чувстве, - говорит он  миссис  Энгстром.  -  Будь  она
хитрой интриганкой, она бы не позволила Гарри так легко сбежать.
   Теперь, когда миссис Энгстром убедилась, что нажала на мужа  достаточно
сильно, ее интерес к дискуссии угас. Ее точка зрения: Дженис не пропадет -
столь очевидно неверна, что ей приходится пойти на уступки.
   - А она и не позволяла ему сбежать, - говорит она. -  Она  получит  его
обратно. Вот увидите.
   Экклз обращается к Энгстрому: если он согласен с женой,  они  все  трое
будут заодно, и он сможет уйти.
   - Вы тоже считаете, что Гарри вернется?
   - Нет, - говорит Энгстром, опустив глаза. - Никогда. Он слишком  далеко
зашел. Он теперь будет опускаться все ниже и ниже, пока мы  вообще  сочтем
за лучшее выкинуть его из головы. Будь ему двадцать или двадцать два, но в
его возрасте... У нас в типографии иногда появляются этакие  молодчики  из
Бруэра. Они ни на что не годны. Вроде инвалидов, только  что  не  хромают.
Подонки, вот они кто, человеческие отбросы. А я уже  два  месяца  сижу  за
своей машиной и думаю, почему мой Гарри  так  поступает,  ведь  он  всегда
ненавидел беспорядок и неразбериху.
   Экклз поворачивается к матери Гарри и в изумлении видит, что она стоит,
опираясь о  раковину,  и  под  ее  очками  блестят  мокрые  щеки.  Глубоко
потрясенный, он встает. Почему  она  плачет  -  потому,  что  муж  говорит
правду, или потому, что  ей  кажется,  будто  он  говорит  это,  чтобы  ее
обидеть, в отместку за вынужденное признание, что он ее домогался?
   - Я надеюсь, что вы ошибаетесь, - говорит  Экклз.  -  Мне  пора  ехать.
Благодарю вас обоих, что вы обсудили со мной это дело. Я понимаю, как  вам
должно быть неприятно.
   Энгстром провожает его к выходу и в темной столовой касается его руки.
   - Он так любил, чтобы все было хорошо, - говорит он,  -  я  никогда  не
видел такого мальчика. Он страшно болезненно  воспринимал  любую  ссору  в
семье, пусть даже мы с Мэри, как бы это сказать, просто шутили.
   Экклз  согласно  кивает,  сильно   сомневаясь,   что   слово   "шутили"
соответствует только что виденному.
   В полумраке гостиной стоит девушка в летнем платье без рукавов.
   - Мим! Ты только что пришла?
   - Да.
   - Это святой отец... то есть преподобный...
   - Экклз.
   - Да, Экклз, он приезжал поговорить о Гарри. Моя дочь Мириам.
   -  Здравствуйте,  Мириам.  Гарри  всегда  с  большой  любовью  про  вас
вспоминает.
   - Хелло.
   От этого слова большое окно у нее за спиной приобретает интимный  блеск
большого окна в кафе. Кажется, что позади раздаются небрежные приветствия,
витает  сигаретный  дым  и  запахи  дешевых  духов.  Нос  миссис  Энгстром
повторяется  на  лице  девушки  в  утонченном  варианте,  он   приобретает
сарацинскую или какую-то еще более древнюю, варварскую заостренность. Если
начинать с длинного носа, то можно подумать, будто рост  она  унаследовала
от матери, но, глядя на нее рядом с отцом, понимаешь, что она и  ростом  в
него - усталый мужчина и красивая девушка как две капли воды  похожи  друг
на друга. Оба одинаково узкие - словно лезвие ножа, и теперь, когда  Экклз
увидел, как под очками миссис Энгстром открылись старые  раны,  он  знает,
что этот нож может  причинить  боль.  Их  узость  и  усмиренное  мещанство
раздражают Экклза. Эти двое  не  пропадут.  Они  знают,  что  делают.  Его
слабость - люди, которые не знают, что делают. Беспомощные - им и тем, кто
на самом верху, увы, ничем не поможешь. Те же, кто более или менее успешно
лавируют посередине, с его аристократической точки зрения,  обкрадывают  и
тех и других. Они подходят к двери, Энгстром обнимает  дочь  за  талию,  и
Экклз думает о миссис Энгстром, безумной узнице, молча стоящей на кухне, о
ее мокрых щеках и красных руках. Однако, когда он  оборачивается  помахать
им на прощанье, явная  несовместимость  этой  пары  -  арабского  юноши  с
серьгами  в  ушах,  исполненного  наивного  презрения   к   его,   Экклза,
пасторскому  воротнику,  и  старой  бабы-наборщика  с   обрюзглым   лицом,
поджарых, тесно сплетенных друг с другом, - невольно вызывает улыбку.
   Он садится в машину раздосадованный и страдающий от жажды. За последние
полчаса было сказано что-то приятное, но он никак не может вспомнить,  что
именно. Он весь исцарапан, взъерошен, ему жарко, в горле пересохло, словно
он провел целый день в зарослях колючего кустарника.  Он  видел  полдюжины
людей и одну собаку, но ничье мнение не совпало с его  собственным  -  что
Гарри Энгстрома стоит спасать и можно спасти. В кустарнике вообще не  было
никакого Гарри - ничего, кроме затхлого  воздуха  и  мертвых  прошлогодних
стеблей.
   Светлый день клонится к долгому голубому весеннему вечеру. Он проезжает
перекресток; за открытым окном верхнего этажа кто-то упражняется на трубе.
Ду-дудо-до-да-да-дии. Дии-дии-ди-да-да-до-до-ду. Автомобили тихо  шелестят
по асфальту, возвращаясь домой с работы. Он едет через поселок, лавируя по
косым поперечным улицам, держась параллельно далекому  гребню  горы.  Фриц
Круппенбах, лютеранский пастор Маунт-Джаджа в течение двадцати  семи  лет,
живет в высоком  кирпичном  доме  неподалеку  от  кладбища.  Мотоцикл  его
студента-сына, наполовину разобранный,  лежит  на  боку  возле  подъездной
дорожки.  У  покатого,  расположенного   причудливыми   террасами   газона
противоестественно ровный зеленовато-желтый цвет  -  его  слишком  усердно
удобряют, стригут и пропалывают. Миссис Круппенбах - интересно,  будет  ли
Люси когда-нибудь такая же смиренная, вся в ямочках?  -  открывает  дверь;
она в сером платье, презирающем времена года. Седые волосы, заплетенные  в
плотные косы, короной уложены на  голове.  С  распущенными  волосами  она,
наверно, смахивает на ведьму.
   - Он стрижет газон, - говорит она.
   - Я хотел бы с ним поговорить. Вопрос касается обоих наших приходов.
   - Пожалуйста, поднимитесь в его комнату. Я сейчас его позову.
   Весь дом - прихожая, коридоры, лестница, даже кожаный  кабинет  пастора
наверху - пропитан запахом жаркого. Экклз сидит у  окна  круппенбаховского
кабинета на церковной скамье с дубовой спинкой, оставшейся, наверно, после
очередного ремонта. Усевшись на  скамью,  он,  как  в  юности,  испытывает
инстинктивное желание помолиться, но вместо этого он смотрит в  долину  на
бледно-зеленое поле для гольфа, на котором охотно  очутился  бы  вместе  с
Гарри. Другие партнеры Экклза играют либо лучше, либо хуже его,  и  только
Гарри и то  и  другое  вместе,  и  только  Гарри  придает  игре  отчаянную
веселость, словно  некий  доброжелательный,  но  эксцентричный  повелитель
послал их обоих на безнадежные поиски  чего-то  совершенно  недосягаемого;
поиски эти унижают их чуть не до  слез,  но  у  каждой  метки,  на  каждой
следующей лунке они начинаются сызнова. А Экклз лелеет еще одну надежду  -
он втайне задался целью одержать победу над Гарри. Он чувствует - то,  что
лишает Гарри устойчивости, то, что не позволяет ему всякий  раз  повторить
его великолепный легкий удар, коренится в основе всех  проблем,  созданных
самим Гарри, и, нанеся ему решительное поражение, он, Джек, преодолеет эту
слабость, этот изъян, и таким образом решит все  проблемы.  А  пока  он  с
удовольствием слушает, как Гарри время от времени  восклицает:  "Вот  так,
вот так" или "Здорово!". Их согласие порой  приводит  Экклза  в  состояние
такого неимоверного восторга, такого невинного экстаза, что весь мир с его
бесконечной массой подробностей кажется далеким зеленым шаром.
   Дом дрожит под шагами хозяина. Круппенбах поднимается в  свой  кабинет,
раздосадованный тем, что его оторвали  от  газонокосилки.  На  нем  старые
черные брюки и мокрая от пота нижняя рубашка. Руки покрыты  жесткой  седой
шерстью.
   - Здравствуйте, Чэк, - произносит он густым церковным басом без  всякой
приветственной интонации. От немецкого акцента слова, словно камни, злобно
валятся друг на друга. - Ну, что там у вас?
   Экклз, не смея назвать старшего по годам Фрицем, смеется и  восклицает:
"Здравствуйте!"
   Круппенбах кривится. Его тяжелая квадратная голова подстрижена  ежиком.
Этот человек сделан из кирпича. Словно он и в самом деле родился  глиняным
и за много десятков лет атмосфера придала ему твердость и цвет кирпича.
   - Ну что? - повторяет он.
   - У вас в приходе есть семья по фамилии Энгстром.
   - Да.
   - Отец - наборщик.
   - Да.
   - Их сын Гарри два месяца назад бросил жену.  Ее  родители.  Спрингеры,
принадлежат к моей церкви.
   - Ну да. Этот парень. Этот парень Schussel [ветрогон (нем.)].
   Экклз не  совсем  понимает,  что  это  значит.  Видимо,  Круппенбах  не
садится, чтобы не запачкать своим потом  мебель.  Экклз,  который,  словно
мальчишка-хорист,  сидит  на  церковной  скамье,  попадает   в   положение
просителя. Запах жареного мяса усиливается по мере того, как  он  излагает
свою  версию  происшедшего:  что  Гарри  был  несколько  избалован  своими
спортивными успехами; что жена его, честно говоря, проявила  слишком  мало
воображения в их браке; что сам он в качестве священника пытался разбудить
совесть молодого человека по отношению к жене, не  настаивая,  однако,  на
преждевременном воссоединении, ибо проблема молодого человека не столько в
недостатке чувств, сколько в необузданном их избытке; что от тех и  других
родителей по различным причинам помощи ждать не приходится; что всего лишь
несколько минут назад он  оказался  свидетелем  ссоры  между  Энгстромами,
ссоры, которая, возможно, дает ключ к загадке, почему их сын...
   - Вы считаете, - перебивает его Круппенбах, -  вы  считаете,  что  ваша
задача - вмешаться в  жизнь  этих  людей?  Я  знаю,  чему  теперь  учат  в
семинарии - всей этой психологии и так далее. Но я с этим не согласен.  Вы
считаете, что ваша задача  быть  бесплатным  врачом,  носиться  туда-сюда,
затыкать все дыры и сглаживать все углы. Я этого не считаю. Я  не  считаю,
что это входит в ваши обязанности.
   - Я только...
   - Нет уж, дайте мне кончить. Я прожил в Маунт-Джадже двадцать семь лет,
а вы всего только два года. Я выслушал ваш рассказ, но извлек из  него  не
то, что он говорил об этих людях, а то, что он  говорил  о  вас.  Это  был
рассказ  о  служителе  Господа  Бога,  который  променял  свою  миссию  на
несколько жалких сплетен и несколько матчей  в  гольф.  Какое,  по-вашему,
дело Господу  Богу  до  того,  что  один  инфантильный  муж  бросает  одну
инфантильную жену? Задумываетесь ли вы еще о том, что видит  Господь?  Или
вы уже выше этого?
   - Разумеется, нет. Но мне кажется, наша роль в подобной ситуации...
   - Вам кажется, что наша роль быть полицейскими, полицейскими, у которых
нет наручников, нет пистолетов, нет ничего,  кроме  человеческой  доброты.
Так или не так? Не отвечайте, а только подумайте, прав я или нет. Так  вот
что я вам скажу - это дьявольская идея. Я вам скажу  -  пусть  полицейские
будут полицейскими и заботятся о своих законах