, которые  не  имеют  ничего
общего с нами.
   - Я согласен, но лишь до некоторой степени...
   - Что значит "до некоторой степени"? Тому, что мы должны делать, нет ни
оговорок, ни меры. - Своим толстым  указательным  пальцем,  который  между
суставами зарос шерстью. Он стучит по спинке кожаного кресла,  подчеркивая
значение слов. - Если Господь захочет прекратить страдания,  Он  возвестит
царствие свое немедленно. - Джек чувствует, что  у  него  начинает  гореть
лицо. - Чем, по-вашему, ваши ничтожные друзья выделяются среди миллиардов,
которых видит Бог?  На  улицах  Бомбея  каждую  минуту  умирают  люди!  Вы
говорите: "роль". А я вам говорю, что вы не знаете,  в  чем  состоит  ваша
роль, иначе вы заперлись бы у себя дома и молились. Вот в чем ваша роль  -
показывать пример истинной веры. Вот откуда приходит утешение - от веры, а
не от мелкой суеты, не от того, что вы устраиваете бурю  в  стакане  воды.
Бегая взад-вперед, вы убегаете от долга, который Господь вручил вам,  чтоб
укрепить вашу веру, чтобы в нужный час в ответ  на  призыв  вы  смогли  бы
выступить вперед и сказать им: "Да, Он умер, но на небе  вы  увидите  Его.
Да, вы страдаете, но вы должны любить свою  боль,  ибо  это  боль  _Иисуса
Христа_". Вот почему воскресным утром, когда мы предстаем перед  ними,  мы
должны являться не измученные горем, а полные мыслями о Христе, мы  должны
гореть, - он сжимает свои волосатые кулаки, - гореть мыслями о Христе,  мы
должны зажечь их силою нашей веры. Вот почему они приходят, а иначе за что
они станут нам платить? Все остальное, что мы можем сказать  или  сделать,
может сказать или сделать каждый. На то у них есть врачи и юристы. Все это
сказано в Священном писании - разбойник,  который  уверовал,  дороже  всех
фарисеев. Не ошибитесь. Я говорю вам серьезно. Не ошибитесь.  Для  нас  не
существует ничего,  кроме  Христа.  Все  остальное,  все  эти  приличия  и
усердие, - ничто. Козни дьявола.
   - Фриц, - раздается снизу осторожный голос миссис  Круппенбах.  -  Ужин
готов.
   Краснолицый человек в нижней рубашке смотрит сверху вниз  на  Экклза  и
спрашивает:
   - Хотите ли вы преклонить со мною колена  и  помолиться  о  том,  чтобы
Христос снизошел в эту комнату?
   - Нет. Нет, не хочу. Я слишком сердит. Это было бы лицемерием.
   Отказ, немыслимый в устах мирянина, если не  смягчает  Круппенбаха,  то
несколько его успокаивает.
   - Лицемерие, - говорит он кротко. - Это несерьезно. Разве вы не  верите
в вечные муки? Разве, надевая этот воротник, вы не знали, чем рискуете?
   Глаза его кажутся мелкими изъянами на кирпичной коже  лица;  розовые  и
блестящие, они как бы горят от сильного жара.
   Не дожидаясь ответа, Круппенбах поворачивается  и  идет  вниз  ужинать.
Джек спускается следом за ним, направляясь к двери. Сердце его стучит, как
у  получившего  нагоняй  ребенка,  колени  дрожат  от  ярости.  Он  пришел
обменяться   информацией,   но   стал   жертвой    какого-то    безумного,
оскорбительного   монолога.   Напыщенный   старый    гунн,    доморощенный
громовержец, не имеет ни  малейшего  представления  о  миссии  церкви  как
провозвестника света и наверняка  пролез  в  нее  из  мясной  лавки.  Джек
понимает, что это злобные и недостойные мысли, но не  может  их  отогнать.
Его отчаянье настолько глубоко, что он пытается загнать  его  еще  глубже,
повторяя: _он прав, он прав_, чтобы - как это ни глупо - вызвать  слезы  и
очиститься от  этой  скверны,  сидя  за  идеально  круглым  зеленым  рулем
"бьюика". Плакать он не может - внутри все  пересохло.  Стыд  и  поражение
висят на нем тяжелым мертвым грузом.
   Хотя он знает, что дома его ждет Люси - если  обед  еще  не  готов,  он
успеет выкупать детей, - он вместо этого едет в аптеку  в  центр  поселка.
Подстриженная под пуделя девица за  прилавком  -  она  из  его  молодежной
группы - и два прихожанина, которые покупают лекарства,  противозачаточные
средства или туалетную бумагу, радостно его  приветствуют.  Вот  куда  они
ходят за утешением. Экклзу хорошо, в общественных местах он чувствует себя
лучше всего.  Положив  руки  на  чистый  холодный  мрамор,  он  заказывает
ванильное мороженое с содовой и еще шарик с  кленовым  сиропом  и  грецким
орехом и в ожидании, пока их принесут, выпивает два стакана восхитительной
прозрачной воды.


   Клуб "Кастаньеты", получивший свое название во время войны,  когда  все
помешались  на  Южной  Америке,  занимает  треугольное  здание  там,   где
Уоррен-авеню под острым углом пересекает улицу Скачущей Лошади. Это  южная
часть Бруэра, здесь живут итальянцы, негры и поляки, и Кролик считает  это
заведение сомнительным. Окна,  словно  выложенные  стеклянными  кирпичами,
нагло ухмыляющиеся на фасаде, делают его похожим  на  крепость  смерти,  а
тускло  освещенный  полированный  интерьер  напоминает  модную  похоронную
контору - горшки с цветами, утешительный писк музыки, запах  ковров,  ламп
дневного света, пластинок от жалюзи и еле заметный запах спиртного. Сперва
мы его пьем, а после нас в нем бальзамируют. С  тех  пор,  как  одного  их
соседа на Джексон-роуд уволили с должности служителя похоронной конторы  и
он стал барменом, Кролику кажется, что эти две  профессии  как-то  связаны
между собой; представители обеих говорят мягкими  тихими  голосами,  очень
чистенькие с виду и всегда стоят. Они с Рут  заняли  кабинку  недалеко  от
входа, и из окна им видно, как вибрируют  красные  блики,  когда  неоновые
кастаньеты на вывеске перебегают взад-вперед, имитируя стук.
   От этого розового трепетанья лицо Рут как бы повисает  в  воздухе.  Она
сидит против него. Он пытается представить себе ее прежний образ  жизни  -
гнусное заведение, в котором они сидят, очевидно, знакомо ей не хуже,  чем
ему раздевалка спортивного зала. Одна только мысль об этом  действует  ему
на нервы; ее беспорядочная жизнь, как и его попытка завести свою семью,  -
нечто такое, о чем он  все  время  пытается  забыть.  Он  был  счастлив  -
вечерами они сидели в ее квартире; она  читала  свои  детективы,  он  либо
бездельничал, либо бегал в кулинарию  за  имбирным  пивом,  а  иногда  они
ходили в кино, - но того, что здесь, ему  не  надо.  В  тот  первый  вечер
дайкири, может, и пошел ему на пользу, но с тех пор он никогда не помышлял
о выпивке и надеялся, что она тоже. Вначале так оно и было, но с некоторых
пор что-то ее грызет, она отяжелела и временами поглядывает на  него  так,
словно он свинья, и только. Он не знает, в чем его  вина,  но  знает,  что
легкость почему-то исчезла. И вот сегодня звонит ее так называемая подруга
Маргарет. Телефонный звонок перепугал его  насмерть.  Последнее  время  он
стал бояться, что за ним придут полицейские, или его мать, или  кто-нибудь
еще, у него появилось такое чувство,  будто  по  ту  сторону  горы  что-то
нарастает. После того как он тут поселился, несколько раз звонил  телефон,
и кто-то низким голосом спрашивал: "Рут?" - или,  услыхав  голос  Кролика,
вешал трубку. Потом звонили снова. Рут повторяла в трубку  "нет,  нет",  и
этим дело кончалось. Она знает, как с ними  обращаться,  да  и  звонило-то
всего человек пять. Прошлое, как лоза, держалось лишь за эти пять усиков и
легко оборвалось, оставив ее чистой, голубой и пустой. Но сегодня из этого
прошлого явилась Маргарет, которая пригласила их  в  "Кастаньеты",  и  Рут
захотела пойти, и Кролик пошел с ней. Просто для разнообразия. Ему скучно.
   - Что ты будешь пить? - спрашивает он.
   - Дайкири.
   - Ты уверена? Ты уверена, что тебя от него не стошнит?  -  Он  заметил,
что иногда ее как будто тошнит и она отказывается от еды, а иногда  готова
съесть весь дом.
   - Нет, не уверена, но почему меня не должно тошнить?
   - Не знаю почему. Других ведь не тошнит.
   - Послушай, оставь хоть на минутку свою  философию.  Позаботься,  чтобы
мне принесли выпить.
   Шоколадная девица в оранжевом платье, которое, судя по оборкам,  должно
изображать нечто южноамериканское, подходит к столику, и он заказывает два
дайкири. Она захлопывает блокнотик, уходит, и в глубоком вырезе у  нес  на
спине он видит кусочек черного бюстгальтера. В лучах света ее  кожа  вовсе
не кажется  черной,  просто  приятный  густой  цвет,  на  лопатках  играют
фиолетовые тени. Она немножко  косолапая  и  идет  неторопливой  походкой,
размахивая своими оборками. Она не обращает на него никакого  внимания;  и
ему нравится, что она не обращает на него внимания. А Рут последнее  время
пытается внушить ему, будто он в чем-то виноват.
   - Ты на что смотришь? - спрашивает она.
   - Ни на что.
   - Тебе этого нельзя. Кролик. Ты слишком белый.
   - Веселое у тебя сегодня настроение.
   - А я всегда такая, - вызывающе улыбается она.
   - Надеюсь, что нет.
   Негритянка возвращается и ставит перед ними дайкири. Они молчат. Позади
открывается дверь, и вместе со струей холодного воздуха  входит  Маргарет.
Вдобавок ко всему ее сопровождает тип, которого он вовсе не желает видеть,
- Ронни Гаррисон.
   - Хелло, - говорит Маргарет Кролику, - вы все еще при ней?
   - Черт побери, да это  же  великий  Энгстром!  -  восклицает  Гаррисон,
словно пытается во всем заменить Тотеро, и нагло добавляет: - Я кое-что  о
тебе слышал.
   - Что ты слышал?
   - О, разное.
   Гаррисон никогда особенно не нравился Кролику, и  теперь  он  лучше  не
стал. В раздевалке он вечно болтал о  своих  успехах  у  женщин  и  вообще
занимался черт-те чем. У него было жирное волосатое  брюхо,  и  это  брюхо
сильно раздулось. Гаррисон толст. Толст и  наполовину  лыс.  Его  курчавые
бронзовые волосы поредели, и, когда  он  поворачивает  голову,  на  черепе
проглядывает розовая кожа. Этот розовый цвет кажется Кролику непристойным.
Однако он вспоминает, что однажды  Гаррисон  вернулся  на  площадку  после
того, как кто-то выбил ему локтем два зуба, и хочет ему  обрадоваться.  На
площадке одновременно всегда бывает  пятеро,  и  на  это  время  остальные
четверо представлялись ему единственными в мире.
   Но все это кажется таким далеким и  с  каждой  секундой,  что  Гаррисон
стоит тут, глупо ухмыляясь, отодвигается все дальше. На нем узкий в плечах
летний костюм из какого-то искусственного  полотна,  и  эта  самодовольная
модная тряпка бесит Кролика. Он чувствует, что его окружают. Вопрос в том,
кто где будет сидеть. Они с Рут сели друг против друга, что было  ошибкой.
Гаррисон принимает решение и ныряет на место рядом с  Рут;  движения  его,
чуть-чуть замедленные, выдают хромоту от старой футбольной травмы.  Кролик
никак не может отвлечься от недостатков Гаррисона. Его эффектный костюмчик
в стиле аристократического колледжа испорчен черным  шерстяным  галстуком,
как у итальяшки. Когда он открывает рот, видны два вставных зуба,  которые
не совсем подходят к остальным.
   - Как  жизнь,  старина?  Я  слышал,  ты  преуспеваешь,  -  говорит  он,
подмигивая Рут, которая сидит чурбан чурбаном, держа обеими  руками  бокал
дайкири. Суставы ее пальцев покраснели от мытья посуды - все  из-за  него,
Гарри. Когда она поднимает ко рту  бокал,  сквозь  него  виден  искаженный
подбородок.
   Рядом с Кроликом ерзает Маргарет. Она такая же суетливая,  как  Дженис.
Ее присутствие в левом углу  его  поля  зрения  ощущается,  словно  мокрая
грязная тряпка, болтающаяся сбоку от его лица.
   - Где Тотеро? - спрашивает он ее.
   - Тотер-кто?
   Рут хихикает, черт бы ее побрал. Гаррисон наклоняется к ней  и,  блестя
розовой  лысиной,  что-то  шепчет.  Ее  губы  расползаются  в   улыбке   -
точь-в-точь как в тот вечер в китайском ресторане. Что бы он ни сказал, ей
все нравится, и вся разница лишь в том, что сегодня это  Гаррисон,  а  он,
Кролик, сидит напротив них,  приклеенный  к  этой  ненавистной  девке.  Он
уверен, что Гаррисон шепчет что-то про него, про "великого баскетболиста".
С той самой минуты, когда их стало четверо,  ясно,  что  козлом  отпущения
будет он. Как в тот вечер Тотеро.
   - Вы отлично знаете кто, - говорит он Маргарет. - Тотеро.
   - Наш бывший тренер, Гарри! - восклицает Гаррисон и  наклоняется  через
стол, чтобы прикоснуться к пальцам Кролика. - Человек, который сделал  нас
бессмертными!
   Кролик на дюйм отодвигает свои пальцы, чтобы Гаррисон  не  мог  до  них
дотронуться, и Гаррисон с самодовольной  усмешкой  отдергивает  руку;  при
этом его ногти со скрипом царапают скользкий полированный стол.
   - Меня, ты хочешь сказать, - отзывается Кролик. - Ты был пустое место.
   - Пустое место. Это звучит немного жестоко. Это звучит немного жестоко,
Гарри, дружище. Давай обратимся к прошлому.  Когда  Тотеро  хотел  вывести
кого-нибудь из игры, кого он посылал на площадку? Когда  он  хотел,  чтобы
кто-то прикрывал классного игрока вроде тебя, кого  он  выбирал  для  этой
цели? - Он хлопает себя по груди. - Ты был слишком  яркой  звездой,  чтобы
пачкать руки такими делами. Ты ведь никогда никого не трогал, верно?  И  в
футбол ты тоже не играл, и коленок себе не разбивал, так или не так?  Нет,
сэр, только не птичка Гарри - ему надо беречь свои крылышки.  Подавай  ему
мяч и смотри, как он бросает его в корзину.
   - И он в нее, между прочим, попадал, если ты заметил.
   - Иногда. Иногда попадал. Не морщи свой носик, Гарри. Не думай, что  мы
не ценим твой талант.
   Судя по тому, как он действует  руками  -  бьет  по  столу,  заученными
движениями поднимает  их  и  опускает,  -  Кролик  делает  вывод,  что  он
частенько разглагольствует  за  столом.  Однако  руки  слегка  дрожат,  и,
заметив, что  Гаррисон  его  побаивается,  Кролик  теряет  к  нему  всякий
интерес. Приходит официантка; Гаррисон заказывает виски со льдом для  себя
и Маргарет и еще один дайкири для Рут; Кролик  смотрит  вслед  удаляющейся
темной спине, словно на свете нет ничего  лучше,  чем  этот  треугольничек
черного бюстгальтера между двумя лиловато-коричневыми подушками  мышц.  Он
хочет, чтобы Рут заметила его взгляд.
   Гаррисон теряет свою коммивояжерскую уверенность.
   - Я тебе не рассказывал, что однажды говорил мне про  тебя  Тотеро?  Ты
меня слушаешь, ас?
   - Что же он говорил?
   О Господи, этот тип просто старый зануда, а ведь  ему  еще  и  тридцати
нет.
   - Он мне сказал: "Это строго между нами, Ронни, но я  надеюсь,  что  ты
воодушевишь команду. Гарри никогда не думает о команде".
   Кролик смотрит сверху вниз на Маргарет и через стол на Рут.
   - А теперь я расскажу вам, что было на самом деле.  Гаррисон  пришел  к
Тотеро и заявил: "Настоящий лидер - это я, верно, тренер?  Я  -  настоящий
ас, верно? Не то что этот паршивый хвастун Энгстром". А  Тотеро,  наверно,
спал и ничего ему не ответил, вот Гаррисон с тех пор и  воображает,  будто
он - настоящий герой, классный игрок.  Понимаете,  когда  в  баскетбольной
команде появляется какой-нибудь неуклюжий толстозадый  коротышка,  который
ни на что не способен, его называют классным игроком. Не знаю уж,  где  он
играет во все эти игры. Наверно, у себя в спальне.
   Рут смеется, меньше всего он хотел ее рассмешить.
   - Это неправда. -  Тренированные  руки  Гаррисона  мелькают  еще  более
суетливо. - Тотеро мне это сам сказал. Впрочем, ничего нового  в  этом  не
было, это вся школа знала.
   Неужели? Никто никогда ему не говорил.
   - О Господи, давайте не будем говорить о баскетболе. Куда б  я  с  этим
подонком ни пошла, мы только о нем и говорим, - вставляет Рут.
   Неужели на его лице появилось сомнение, и она сказала  это,  чтобы  его
подбодрить? Неужели она хоть капельку его жалеет?
   Гаррисон, очевидно, догадался, что  вел  себя  немного  нахальнее,  чем
приличествует  обходительному  коммивояжеру.  Он   вынимает   сигарету   и
зажигалку  "ронсон"  в  футляре  из  крокодиловой   кожи.   Словно   дети,
собравшиеся вокруг фокусника, они во все глаза смотрят, как он щелкает ею,
извлекая аккуратный язычок пламени.
   Кролик поворачивается к Маргарет - при этом ему кажется, будто он точно
так же поворачивался к ней миллион лет назад, - и говорит:
   - Вы мне так и не ответили.
   - Черт его знает, где он. Наверно, вернулся домой. Он был болен.
   - В каком смысле? Действительно болен, или... - Рот Гаррисона  кривится
в забавной гримасе -  он  одновременно  и  улыбается  и  морщится,  словно
столичный житель, желающий продемонстрировать  жалким  провинциалам  нечто
такое, чего они отродясь не видывали, и, чтобы у них не  осталось  никаких
сомнений, постукивает себя по лбу: - Болен, болен, болен?
   - Во всех смыслах, - отвечает Маргарет. Мрачная тень  пробегает  по  ее
лицу и как  бы  отделяет  ее  и  Гарри,  который  замечает  эту  тень,  от
остальных, уводя их обоих в таинственную эпоху, в  которой  они  оба  были
миллион лет назад, и Гарри пронзает странное чувство вины оттого,  что  он
здесь, а не там, где никогда не бывал. Рут и  Гаррисон,  сидящие  напротив
под  мигающим  красным  светом,  улыбаются  им  словно  из  самого  сердца
преисподней.
   - Дорогая Рут, - говорит Гаррисон. - Как ты  живешь?  Я  часто  о  тебе
вспоминаю, беспокоюсь, как ты там.
   - Можешь не беспокоиться. - Однако она явно польщена.
   - Я просто думаю, способен ли наш общий друг обеспечить  тебе  жизнь  в
том стиле, к какому ты привыкла.
   Негритянка приносит напитки, и Гаррисон размахивает у нее  перед  носом
крокодиловым "ронсоном".
   - Настоящая кожа, - замечает он.
   - Неужели? - произносит она. - Ваша собственная?
   Кролик смеется. Ему нравится эта женщина.
   Когда она уходит, Гаррисон наклоняется вперед  со  слащавой  улыбочкой,
какой улыбаются детям.
   - Известно ли тебе, что мы с Рут как-то раз ездили в  Атлантик-Сити?  -
спрашивает он Кролика.
   - С нами была еще одна пара, - поясняет она Гарри.
   - Омерзительная  пара,  -  говорит  Гаррисон,  -  которая  предпочитала
уединение в своем обшарпанном бунгало золотым  лучам  солнца  на  воздухе.
Представитель ее мужской половины позже  с  плохо  скрытой  гордостью  мне
признался, что он в течение весьма  короткого  периода  в  тридцать  шесть
часов одиннадцать раз подряд пережил оргазматическую кульминацию.
   - Послушать  тебя,  Ронни,  так  можно  подумать,  будто  ты  учился  в
Гарварде, - смеется Маргарет.
   - В Принстоне,  -  поправляет  он.  -  Я  хочу  произвести  впечатление
выпускника Принстона. Гарвард здесь не котируется.
   Кролик смотрит на Рут и видит, что она выпила первую порцию  дайкири  и
принялась за вторую. Она хихикает.
   - Хуже всего то, - говорит она, -  что  они  занимались  этим  делом  в
машине. Несчастный Ронни сидел за рулем, лавируя в воскресных  пробках,  а
когда мы остановились перед светофором, я  оглянулась  и  увидела,  что  у
Бетси платье задрано до головы.
   - Я не всю дорогу сидел за рулем, - говорит ей Гаррисон. -  Помнишь,  в
конце концов нам все же удалось посадить за руль его.
   Голова его  наклоняется  к  Рут  за  подтверждением,  и  розовая  плешь
блестит.
   - Да, верно. - Рут смотрит в свой бокал и снова хихикает, возможно  при
воспоминании о голой Бетси.
   Гаррисон внимательно следит, какое впечатление все  это  производит  на
Кролика.
   - У этого типа,  -  продолжает  он  нагло-обходительным  тоном,  словно
предлагая выгодную сделку, - у  этого  типа  была  любопытная  теория.  Он
считал... - руки Гаррисона взлетают в воздух, - он  считал,  что  в  самый
критический - как бы это получше выразиться?  -  в  самый  кульминационный
момент следует как можно сильнее ударить партнершу по лицу. Если, конечно,
находишься в соответствующем положении. Иначе бей куда попало.
   Кролик моргает; он и вправду не знает, как вести себя  с  этим  гнусным
типом. И тотчас же, буквально в мгновение  ока,  под  влиянием  спиртного,
которое испаряется у него под ребрами, он вдруг чувствует, что ему на  все
наплевать. Он смеется, по-настоящему смеется.  Пусть  все  они  катятся  к
чертям.
   - А как насчет того, чтобы кусаться?
   Ухмылка Гаррисона, долженствующая означать: "Я тебя  понял,  приятель",
застывает; реакция у  него  не  настолько  быстрая,  чтобы  он