рной
медлительностью зарывается в еще одну унылую кучу грязи  техасского  цвета
хаки. _Ах ты, кретин, ступай домой_. Дом - это лунка, а надо  всею  грудой
отвратительных, почти физически ощутимых видений, которые затуманивают ему
мозг, - небо в  светло-серых  дождевых  облаках,  это  его  дед,  он  ждет
наверху, чтобы маленький Гарри не стал "Фоснахтом".
   И еще - то по углам, то в самой середине этого устремленного  к  победе
сна мельтешит в своей грязной рубашке  Экклз;  он  подбадривает  Гарри  и,
трепеща на окружающей лунку гладкой зеленой  лужайке,  словно  белый  флаг
всепрощенья, указует ему путь к дому.
   Лужайки, еще не ожившие после зимы, присыпаны сухой пылью - удобрением?
Мяч скачет, разбрасывая твердые комочки.
   - Загоняя мяч в лунку, не бейте  слишком  резко,  -  говорит  Экклз.  -
Короткий легкий размах, руки напряжены. При первом ударе дистанция важнее,
чем цель. Попробуйте еще раз.
   Ногой он толкает  мяч  обратно.  Чтобы  добраться  сюда,  на  четвертую
лужайку с лункой, Гарри  потребовалось  двенадцать  ударов,  но  нахальное
заявление, что его удары пока что не стоит подсчитывать,  его  раздражает.
_Давай, детка_, уговаривает он жену. _Вот она, лунка, огромная, как ведро.
Все в порядке_.
   Но нет, ей непременно  нужно  в  панике  колотить  по  мячу.  Чего  она
испугалась? Слишком сильно - перелет чуть не на пять футов. Он подходит  к
Экклзу и говорит:
   - Вы мне так ничего и не сказали про Дженис.
   - Про Дженис? - Экклз с трудом отвлекается от игры. Он целиком поглощен
радостью своей победы. _Он меня  сожрет_,  думает  Гарри.  -  По-моему,  в
понедельник она была в хорошем настроении. Они с подругой весело  смеялись
во дворе. Вы должны понять, что теперь, когда она привыкла,  ей,  наверно,
даже нравится некоторое время снова пожить у родителей. Это ее реакция  на
вашу безответственность.
   - Ничего подобного, - раздраженно отзывается Гарри, присев на корточки,
чтобы поточнее прицелиться, как показывают по телевизору. - Она  ненавидит
своих родителей ничуть не меньше, чем я. Она, наверно, вообще бы  за  меня
не вышла, если бы не торопилась поскорей оттуда смыться.
   Клюшка соскальзывает на нижнюю  часть  мяча,  и  он,  проклятый,  снова
перелетает фута на два или на три. На все четыре. Сволочь.
   Теперь бьет Экклз. Мяч подскакивает и, часто-часто стукаясь  о  стенки,
падает в лунку. Священник поднимает восторженно сияющие глаза.
   - Гарри, - добродушно, но  нахально  спрашивает  он,  -  почему  вы  ее
бросили? Вы ведь, судя по всему, глубоко к ней привязаны.
   - Я же вам _говорил_. Из-за того, чего у нас с ней не было.
   - Чего не было? Что это такое? Вы это когда-нибудь видели? Вы  уверены,
что оно существует?
   Снова недолет, и Гарри дрожащими пальцами поднимает свой мяч.
   -  Если  вы  сами  не  уверены,  что  оно  существует,  то  у  меня  не
спрашивайте. Это как раз по вашей части.  Уж  если  вы  не  знаете,  тогда
вообще никто не знает.
   - Нет! - восклицает Экклз таким же неестественно  напряженным  голосом,
каким он велел жене открыть  свое  сердце  благодати.  -  Христианство  не
строит воздушных замков. Если б  оно  было  таким,  как  вы  думаете,  нам
пришлось бы раздавать в церквах опиум. Мы стремимся _служить_ Богу,  а  не
_заменить_ Бога.
   Они берут свои сумки и идут в ту сторону,  куда  показывает  деревянная
стрелка. Экклз продолжает свои объяснения:
   - Этот спор был уже решен  много  сотен  лет  назад,  в  ересях  ранней
церкви.
   - Говорю вам, я знаю, что это такое.
   - Что это такое? Какое  оно,  Гарри?  Мягкое  или  жесткое?  Синее  или
красное? А может, в горошек?
   Гарри неприятно поражен: Экклз, оказывается, и вправду хочет, чтобы ему
объяснили.           Под           всей           его           болтовней:
я-то-знаю-больше-чем-ты-насчет-ересей-раннего-христианства  -  и   вправду
таится желание убедиться, что это существует, что он каждое воскресенье не
врет людям. Мало того, что он, Гарри, пытается уловить смысл этой дурацкой
игры, надо еще возиться с этим психом, который  готов  из  тебя  всю  душу
вынуть. Горячий ремень сумки вгрызается ему в плечо.
   - Суть в том,  -  по-женски  волнуясь,  дрожащим  от  смущения  голосом
говорит ему Экклз, - суть в том, что вы чудовищно эгоистичны. Вы трус. Вам
наплевать  на  добро  и  зло,  вы  поклоняетесь  только  своим   низменным
инстинктам.
   Они подходят к метке - возвышению из дерна возле  горбатого  фруктового
дерева, которое грозит кулаками набухших бледных почек.
   - Я, пожалуй, пойду первым, а вы пока успокойтесь, - говорит Кролик.
   Сердце у него останавливается от злости, прямо-таки глохнет на ходу. Он
мечтает только об одном - выбраться из  всей  этой  неразберихи.  Хоть  бы
дождь пошел, что ли. Избегая взгляда Экклза, он смотрит  на  мяч,  который
так высоко лежит на холмике, словно уже оторвался  от  земли.  Кролик  без
затей замахивается клюшкой и бьет по мячу. Раздается пустой, ни на что  не
похожий звук. Такого он еще не слыхал. Поднятые руки тянут голову  кверху,
и он видит, что его мяч повисает  вдалеке,  бледный,  как  луна,  на  фоне
великолепных  иссиня-черных  грозовых  облаков  цвета  его  деда,   плотно
затянувших весь  восток.  Мяч  удаляется  по  прямой,  ровной,  как  ребро
линейки. Сфера, звезда, точка. Мяч словно зависает, и Кролик  думает,  что
он сейчас упадет, но ошибается - миг неподвижности придает мячу  силы  для
последнего рывка,  он  как  бы  со  всхлипом  прямо  на  глазах  втягивает
последний глоток пространства и наконец исчезает где-то внизу на земле.
   - Вот _оно_! - кричит Гарри и, повернувшись к Экклзу,  с  торжествующей
улыбкой повторяет: - Вот _оно_.



2

   Солнце и луна, солнце и  луна,  время  проходит.  В  саду  миссис  Смит
крокусы пробивают корку земли. Белые и желтые нарциссы  развертывают  свои
трубы.  В  пробуждающейся  траве  прячутся   фиалки,   а   лужайку   вдруг
разлохмачивают  одуванчики  и  широколистные  сорняки.  Невидимые  ручейки
петляют по низине, и она поет от  их  журчанья.  Матовые  красные  ростки,
которые позже превратятся в пионы, пронзают  клумбы,  окаймленные  врытыми
несколько под углом кирпичами, и сама земля,  слегка  размытая,  утыканная
камешками, мозолистая, кое-как залатанная  лоскутками  лужиц  и  просохших
участков, выглядит как нечто самое древнее и благоухает  как  нечто  самое
юное под небесами.  Косматая  золотистая  пена  цветущей  форсайтии  сияет
сквозь дым, который заволакивает сад, когда Кролик  сжигает  кучи  измятых
стеблей, сухой травы, листьев дуба, осыпавшихся в глубокой осенней тьме, и
обрезанных веток роз; они сплетаются в комья и, цепляясь за ноги, приводят
его в бешенство. Эти кучи мусора, затянутые паутиной росы,  он  поджигает,
приходя утром на работу с заспанными глазами и со вкусом кофе во рту;  они
все еще дымятся, ночными призраками поднимаясь у него за спиной, когда он,
хрустя башмаками по гравию, уходит по подъездной аллее имения Смитов.  Всю
дорогу до Бруэра он, сидя в автобусе, чувствует запах теплой золы.
   Забавно, что за эти два месяца  ему  ни  разу  не  понадобилось  стричь
ногти. Он подрезает кусты, выкапывает саженцы,  рыхлит  землю.  Он  сажает
однолетние растения, разбрасывая семена из  пакетиков,  которые  дает  ему
старуха, -  настурции,  маки,  душистый  горошек,  петунии.  Ему  нравится
присыпать семена разрыхленной землей. Погребенные, они уже не  принадлежат
ему. Так просто. Избавиться  от  чего-то,  предоставив  его  самому  себе.
Словно сам Господь заключил себя в этот несокрушимый  крохотный  организм.
Обреченный  на  последовательный  ряд  взрывов,  он   медленно   извлекает
жизненные соки из воды, воздуха и кремния. Кролик  инстинктивно  чувствует
это, поворачивая в ладонях круглую рукоятку тяпки.
   Теперь, когда царство магнолий уже кончилось и одни только листья клена
выросли достаточно для того, чтобы отбрасывать глубокие тени, вишни, дикие
яблони и одинокая слива в дальнем углу усадьбы покрылись цветами,  белизну
которых черные ветки словно собрали с пролетающих по небу облаков, а потом
немыслимой метелью белого конфетти сдули на пробудившуюся  траву.  Источая
запах бензина, механическая косилка жует лепестки, а лужайка их поглощает.
У обвалившейся ограды теннисных кортов цветет сирень. На  птичью  ванночку
прилетают  птицы.  Однажды  утром,   когда   Гарри   орудует   серповидным
окулировочным  ножом,  его  обдает  волна  аромата:  позади   него   ветер
переменился и  дует  теперь  вниз  по  склону,  густо  заросшему  листьями
ландышей,  среди  которых  в   эту   теплую   ночь   распустились   тысячи
колокольчиков - те, что  на  самом  верху  стебелька,  все  еще  сохраняют
бледно-зеленый цвет шербета, цвет корки мускусной дыни.  Яблони  и  груши.
Тюльпаны. Уродливые лиловые лохмотья ирисов.  И,  наконец,  предшествуемые
азалиями, сами рододендроны, которые особенно  буйно  цветут  в  последнюю
неделю мая. Кролик всю весну ждал этого блистательного финала.  Кусты  его
озадачивали -  они  были  такие  огромные,  высокие,  почти  как  деревья,
некоторые в два раза выше его самого, и казалось,  что  их  такое  великое
множество! Они посажены вдоль  ряда  высоченных,  словно  башни,  елей  со
склоненными ветвями, которые защищают усадьбу, а в центре сада  стоит  еще
несколько  прямоугольных  групп  кустов,  напоминающих  буханки  пористого
зеленого хлеба. Кусты эти  вечнозеленые.  Их  изогнутые  ветви  и  длинные
листья, торчащие во все стороны наподобие растопыренных пальцев, как будто
говорят о том, что они принадлежат иному климату,  иной  земле,  где  сила
тяготения меньше, чем здесь. Когда появились первые соцветия, каждое  было
как один большой цветок - из тех, что проститутки Востока носят  сбоку  на
голове, - он видел их на бумажных обложках детективов, которые читала Рут.
Но когда полушария соцветий стали распускаться все сразу, они больше всего
напоминали Кролику шляпки, в которых  девицы  легкого  поведения  ходят  в
церковь на Пасху. Гарри всегда мечтал о такой девушке, но у  него  никогда
ее не было - маленькая католичка из ветхого  домишки  в  кричащем  дешевом
наряде; в темных  листьях  под  дерзкой  мягкой  шапочкой  цветка  о  пяти
лепестках ему чудится ее лицо; он прямо-таки слышит запах ее духов,  когда
она проходит мимо него по бетонным ступеням собора.  Так  близко,  что  он
может добраться до лепестков. В верхней части каждого из них, там,  где  к
нему прикасается пыльник, два ряда крапинок,  словно  веера  веснушек  над
ртом.
   Когда цветение сада ее покойного супруга достигает апогея, миссис  Смит
выходит из дома и, опираясь на руку Кролика,  отправляется  в  самую  гущу
плантации  рододендронов.  Некогда  рослая,  она   теперь   сгорбилась   и
сморщилась; замешкавшиеся в седых волосах черные пряди  кажутся  грязными.
Она обычно ходит с тростью, но, видимо, в рассеянности вешает ее на руку и
ковыляет дальше, а трость болтается на руке, словно диковинные браслет. За
своего садовника она держится так: он сгибает правую руку, так что  локоть
оказывается вровень с ее плечом, она поднимает свою трясущуюся левую  руку
и распухшими веснушчатыми пальцами цепко охватывает его запястье. Она  как
лоза на стене: если покрепче дернуть, она оторвется, а если не  трогать  -
выдержит любую непогоду. Он чувствует, как на  каждом  шагу  все  ее  тело
вздрагивает, а голова при каждом слове дергается.  Не  то  чтобы  ей  было
трудно говорить, просто ее охватывает радость общения, от которой  нос  ее
отчаянно морщится, а губы над выступающими вперед зубами комически и в  то
же время застенчиво растягиваются  в  гримасе  тринадцатилетней  девчонки,
которая беспрерывно подчеркивает, что она некрасива. Она рывком  поднимает
голову, чтобы взглянуть на Гарри, и ее потрескавшиеся  голубые  глаза  под
напором скрытой в их глубине жизни вылезают из маленьких коричневых орбит,
собранных складочками, как будто сквозь них продернули множество тесемок.
   - О, я _терпеть не могу_ "Миссис  Р.-С.Холкрофт"  [название  одного  из
сортов рододендрона], она вся такая пошлая и линялая.  Гарри  очень  любил
эти оранжево-розовые тона. Я, бывало, говорю ему:  "Если  я  хочу  красный
цвет, дай мне красный - сочную красную розу. А если я хочу белый, дай  мне
белый - высокую белую лилию, и не морочь мне голову всеми этими межеумками
- чуть-чуть розоватыми или лиловато-синеватыми,  которые  сами  не  знают,
чего им надо. Рододендрон - сладкоречивое растение, - говорила я Гарри,  -
у него есть мозги, и потому он дает тебе всего понемножку". Конечно, я это
говорила, просто чтобы его подразнить, но я и вправду так думала.
   Эта мысль как будто ее поразила. Как вкопанная, она останавливается  на
травянистой тропинке, и глаза ее, с радужками, белесыми, как битое  стекло
внутри устойчиво голубых колец, нервно перекатываются, оглядывая его то  с
одной, то с другой стороны.
   - Да, я и вправду так думала; Я - дочь фермера, мистер Энгстром, и я бы
скорее хотела, чтобы эту землю засеяли люцерной. Я  ему,  бывало,  говорю:
"Если тебе так уж приспичило  копаться  в  земле,  почему  бы  не  посеять
пшеницу, а я буду печь хлеб". И пекла бы, уж будьте уверены. "На  что  нам
все эти букетики -  они  отцветают,  а  потом  круглый  год  гляди  на  их
уродливые листья, - говорю я ему. - Может, ты их для какой-нибудь красотки
выращиваешь?" Он был моложе меня, вот я его  и  дразнила.  Не  скажу  вам,
насколько моложе. Чего мы тут  стоим?  Такое  старое  туловище  где-нибудь
подольше постоит, глядишь, уже и в землю вросло.  -  Она  тычет  палкой  в
траву - знак, чтобы он протянул ей  руку.  Они  идут  дальше  по  цветущей
аллее. - Никогда не думала, что я его переживу. Но уж очень он  был  слаб.
Придет домой из сада, сядет и сидит. Дочь фермера, ей никогда  не  понять,
что это значит - сидеть.
   Ее слабые пальцы трепещут на  его  запястье,  как  верхушки  гигантских
елей. Эти  деревья  всегда  ассоциируются  в  его  сознании  с  запретными
владениями, и ему приятно находиться под их защитой, по эту сторону.
   - Ага. Вот наконец  _настоящее_  растение.  -  Они  останавливаются  на
повороте дорожки, и миссис Смит  показывает  своей  трясущейся  палкой  на
маленький  рододендрон,  весь  усыпанный  соцветиями  чистейшего  розового
цвета.  -  Это  любимый  цветок  моего  Гарри  -  "Бианки".   Единственный
рододендрон, кроме некоторых белых, - я забыла их имена, они все  какие-то
дурацкие, - который говорит то, что он думает. Единственный  по-настоящему
розовый из всех, какие тут  есть.  Когда  Гарри  его  получил,  он  сперва
посадил его среди остальных  розовых,  и  рядом  с  ним  они  сразу  стали
казаться такими грязными, что он их все повыдирал и окружил этого "Бианки"
малиновыми. Малиновые уже отцвели, да? Ведь уже июнь?
   Ее безумные глаза окидывают Гарри диким взглядом, а пальцы  еще  крепче
впиваются в руку.
   - Не знаю. Впрочем, нет. День поминовения павших в  войнах  [отмечается
30 мая] будет еще только в следующую субботу.
   - О, я так хорошо помню  тот  день,  когда  мы  получили  это  дурацкое
растение. Жарища! Мы поехали в Нью-Йорк, взяли его с парохода и  водрузили
на заднее сиденье "паккарда", словно любимую тетушку или еще  какое-нибудь
такое же сокровище. Оно  приехало  в  большой  деревянной  синей  кадке  с
землей. В Англии всего один питомник выращивал этот сорт,  и  одна  только
перевозка обошлась в  двести  долларов.  Каждый  день  специально  нанятый
человек  спускался  в  трюм  его  поливать.  Жарища,  кошмарные  заторы  в
Джерси-Сити и Трентоне, а этот чахлый кустик восседает себе в своей  синей
кадке на заднем сиденье, словно принц крови! Тогда еще не было  всех  этих
автострад, и потому в Нью-Йорк мы добирались  добрых  шесть  часов.  Самый
разгар кризиса, а впечатление такое,  словно  все  на  свете  купили  себе
автомобили. Через Делавэр тогда переезжали возле Берлингтона. Это было  до
войны. Вы, наверное, не знаете, о  какой  войне  я  говорю.  Вы,  наверно,
думаете, что "война" - это та корейская заварушка.
   - Нет, под войной я всегда подразумеваю Вторую мировую.
   - Я тоже! Я тоже! Вы в самом деле ее помните?
   - Еще бы. Я был уже большой. Я расплющивал банки от  консервов,  сдавал
металлолом, а на вырученные деньги покупал военные марки, и за нашу помощь
фронту мы в начальной школе получали награды.
   - Нашего сына убили.
   - О, мне очень жаль.
   - Он был уже старый, он был старый. Ему было почти сорок. Его сразу  же
произвели в офицеры.
   - Но...
   - Знаю. Вы думаете, что убивают только молодых.
   - Да, все так думают.
   - Это была хорошая война. Не то что первая. Мы должны были победить,  и
мы победили. Все войны отвратительны, но в этой войне мы победили,  и  это
прекрасно. - Она снова показывает палкой на  розовое  растение.  -  В  тот
день, когда мы приехали из порта, оно, конечно, не цвело, потому что  лето
уже кончилось, и я считала, что просто глупо везти его на заднем  сиденье,
как... как... - она понимает, что повторяется, запинается, но  продолжает:
- ...как принца крови. -  Почти  совсем  прозрачные  голубые  глаза  зорко
следят, не смеется ли он  над  ее  старческим  многословием.  Не  усмотрев
ничего подозрительного, она выпаливает: - Он - единственный!
   - Единственный "Бианки"?
   - Да! Вот именно! Во всех Соединенных Штатах такого больше нет. Другого
настоящего розового  нет  от  "Золотых  Ворот"  до...  докуда  угодно.  До
Бруклинского моста [знаменитые  мосты,  один  в  Сан-Франциско,  другой  в
Нью-Йорке], так, кажется, принято говорить.  Все,  что  есть  _настоящего_
розового во всей  стране,  находится  здесь  у  нас  перед  глазами.  Один
цветовод из Ланкастера взял у нас несколько черенков, но они все  погибли.
Наверное, задушил известью. Глупец. Грек.
   Она вцепляется в его руку и движется  вперед  еще  тяжелее  и  быстрее.
Солнце уже высоко, и ей,  наверно,  пора  домой.  В  листве  гудят  пчелы,
бранятся невидимые птицы. Волна листьев догнала волну цветов, и от  свежей
зелени веет еле заметным горьковатым запахом. Клены, березы, дубы, вязы  и
конские каштаны образуют редкий лесок, который то более широкой, то  более
узкой полосой окаймляет дальнюю границу усадьбы.  В  прохладной  сыроватой
тени между лужайкой и этой рощей все еще цветут рододендроны, но на солнце
посредине лужайки они уже осыпались, и лепестки аккуратными  рядами  лежат
по краям травяных дорожек.
   - Мне это не нравится, нет, не  нравится,  -  произносит  миссис  Смит,
ковыляя об руку с Кроликом вдоль этих остатков  былого  великолепия.  -  Я
ценю красоту, но предпочла бы люцерну. Одна  женщина...  не  знаю,  почему
меня  это  так  раздражало...  Хорейс  вечно  зазывал  соседей  любоваться
цветами, он во многом был  как  ребенок.  Так  вот,  эта  женщина,  миссис
Фостер, она жила у подножия холма в маленькой  оранжевой  хижине,  где  по
ставням лазала серая кошка, она вечно твердила - повернется ко мне, помада
у нее чуть не до  самого  носа,  и  говорит,  -  приторно-сладким  голосом
щебечет старуха, вся дрожа от злорадства, -  "ах,  говорит,  миссис  Смит,
наверное, только на небесах бывает такая красота!". Однажды я ей  сказала,
я уже больше не могла сдерживать свой язык, и я взяла да и сказала:  "Если
я каждое воскресенье езжу  шесть  миль  туда  и  обратно  в  епископальную
церковь  святого  Иоанна,  только  чтоб  полюбоваться  еще  одной   кучкой
рододендронов, то я с таким же  успехом  могла  бы  сэкономить  эти  мили,
потому что я вовсе не желаю туда ездить". Разве не  ужасно,  когда  старая
грешница такое говорит?
   - Да нет, что вы.
   - И к тому же  несчастной  женщине,  которая  всего  лишь  хотела  быть
любезной. Ни капли мозга в голове, красилась, как молодая идиотка.  Теперь
она уже скончалась, бедняжка. Альма Фостер скончалась  две  или  три  зимы
назад. Теперь она познала истину, а я еще нет.
   - Но может быть, то,  что  ей  кажется  рододендронами,  вам  покаже