мьер  Гарольд  Макмиллан
приступили к переговорам в Геттисберге,  тибетцы  сражаются  с  китайскими
коммунистами в Лхассе, местонахождение далай-ламы,  духовного  вождя  этой
далекой отсталой  страны,  неизвестно,  прислуга  из  дома  на  Парк-авеню
получила в наследство 250 тысяч долларов, весна начнется завтра),  новости
спорта ("Янки" выиграли у "Храбрецов" [бейсбольные команды из Нью-Йорка  и
Атланты] в Майами, кто-то с кем-то сыграли вничью на  открытом  чемпионате
по теннису в Сент-Питерсберге,  счет  в  местном  баскетбольном  турнире),
погода (безоблачно и по сезону тепло), "Счастливый голос",  "Пусти  меня",
реклама Скулкиллской страховой компании, "Роксвилл"  (эту  Кролик  любит),
"Картина, какой не нарисует ни один художник",  реклама  пены  для  бритья
"Барбазол - новая формула", которая очищает кожу и что-то там эмульсирует,
Доди Стивенс поет "Розовые шнурки для  ботинок",  письмо  от  мальчика  по
имени Билли Тесман - он попал под машину и будет благодарен  за  письма  и
открытки, "Пти флер", "Фанго" (большое), реклама костюмов из чистой шерсти
"Вул-Текс", "Ссора" Генри Манчини, "Все любят ча-ча-ча", реклама  столовых
салфеток "Милость Божья" и великолепной скатерти "Тайная Вечеря",  "Биенье
сердца моего", реклама полировочной пасты "Скорость" и ланолинового крема,
"Венера" и снова те же известия. Где далай-лама?
   Сразу за Оквудом  Кролик  выезжает  на  дорогу  1;  киоски  с  горячими
сосисками,  рекламные   щиты   и   придорожные   кабачки,   притворяющиеся
бревенчатыми  хижинами,  производят  неожиданно  унылое  впечатление.  Чем
дальше, тем сильнее становится  ощущение,  что  к  нему  тянется  какой-то
огромный  беспорядочный  конгломерат  -  теперь  уже  не  Филадельфия,   а
Балтимор. Он останавливается взять на два доллара бензина. В сущности, ему
нужна новая карта. Стоя у автомата с кока-колой, он развертывает и изучает
ее в свете, льющемся из окна, зеленого от пирамиды банок с жидкой восковой
пастой. Вопрос в том, как оторваться от конгломерата Балтимор - Вашингтон,
который, подобно двуглавому псу, стережет подступы к прибрежному шоссе  на
юг. Да он и не хочет ехать на юг вдоль моря; перед  глазами  встает  такая
картина: он спускается на юг через центр, прямиком в мягкое чрево  страны,
и пробуждающиеся на заре  хлопковые  поля  с  изумлением  взирают  на  его
северные номерные знаки.
   Сейчас он примерно  здесь.  Дальше  дорога  23  повернет  налево,  нет,
направо. Это значит - вверх по карте, а потом снова назад в  Пенсильванию,
но здесь, у Шосвилла, он  может  поехать  по  узкой  дороге,  обозначенной
тонкой синей линией без номера. Потом проехать немного вниз и снова  выйти
на нужный курс, на 137-ю. Затем - длинная кривая и пересечение с  482-й  и
31-й. Кролик уже чувствует, как разворачивается  и  переходит  на  красную
линию 26-й, а потом едет по ней до следующей - 340-й. Она тоже красная; он
скользит по ней пальцем, и вдруг его осеняет, куда ему надо  ехать.  Слева
тянутся с северо-востока на юго-запад три параллельные  красные  линии,  и
Кролик прямо-таки чувствует, как они скользят вниз по  долинам  Аппалачей.
Если поехать по одной из них, то  к  утру,  как  по  желобу,  скатишься  в
славные хлопковые низины. Да. Стоит только очутиться там, как сразу  можно
будет отряхнуть все мысли о неразберихе, оставшейся позади.
   Кролик дает два доллара  за  бензин  служителю  бензоколонки,  высокому
молодому негру, и его охватывает нелепое желание обнять это ленивое гибкое
тело,  болтающееся  в  мешковатом  фирменном  комбинезоне.  Здесь  гораздо
теплее. Теплый воздух коричневыми и лиловыми дугами вибрирует между огнями
бензоколонки и луной. Часы в окне над зелеными банками с  жидкой  восковой
пастой показывают 9:10. Тонкая красная секундная стрелка невозмутимо метет
цифры, и Кролику чудится, что она сулит ему ровную  дорогу.  Он  ныряет  в
свой "форд" и, забравшись в его жаркое душное  нутро,  начинает  мурлыкать
"Все любят ча-ча-ча".
   Сперва он едет смело. По черному гудрону, по  белому  асфальту,  сквозь
городки и поля, мимо перекрестков, вероломно манящих голосами сирен; рядом
на сиденье лежит карта, и Кролик  строго  придерживается  нужных  номеров,
подавляя желание повернуть прямо к югу. Какой-то животный инстинкт говорит
ему, что он едет на запад.
   Местность становится все более дикой. Дорога обходит  большие  озера  и
ныряет  в  туннели  сосновых  лесов.  В  верхней  части  ветрового  стекла
телефонные провода без конца подхлестывают звезды. Музыка в радиоприемнике
постепенно  замерзает.  Рок-н-ролл  для  подростков  постепенно  сменяется
старыми мотивами,  мелодиями  из  кинофильмов  и  утешительными  песенками
сороковых годов. Кролик мысленно видит супружеские пары  -  после  кино  и
ужина в ресторане они спешат  домой  к  приходящим  няням.  Потом  мелодии
окончательно коченеют, и тогда вступает  в  свои  права  настоящая  ночная
музыка: рояль и виброфон воздвигают гроздья ломких октав, словно  рябь  на
поверхности пруда, шастает вокруг кларнет, снова и снова описывают все  ту
же восьмерку саксофоны. Кролик проезжает через Уэстминстер. Целую вечность
плетется до Фредерика, выбирается на 340-ю и пересекает Потомак.
   В  полночь  его  начинает  клонить  ко  сну,  и  он  останавливается  у
придорожного ресторанчика выпить кофе. Чем-то - чем именно, ему  никак  не
ухватить - он отличается от остальных клиентов. Они тоже это  чувствуют  и
смотрят на него тяжелым взглядом; глаза,  словно  маленькие  металлические
кнопки, торчат на белых лицах юношей  в  куртках  с  молниями,  сидящих  в
отдельных кабинках по трое на одну девицу; оранжевые волосы девиц свисают,
как морские водоросли,  или  небрежно  схвачены  золотыми  заколками,  как
сокровища пиратов. У стойки супружеские пары средних лет в пальто, вытянув
губы, сосут через  соломинки  серое  мороженое  с  содой.  В  общем  гуле,
вызванном его появлением, преувеличенная любезность утомленной женщины  за
стойкой еще больше подчеркивает его чужеродность. Он  спокойно  заказывает
кофе и, подавляя спазмы в животе, рассматривает края чашки. Он  думал,  он
читал, что от моря и до моря Америка везде одна  и  та  же.  Интересно,  я
чужой только для этих людей или для всей Америки?
   На улице, в студеном воздухе, он вздрагивает, услышав  тяжелые  шаги  у
себя за спиной. Однако это всего лишь торопятся к  своей  машине  какие-то
влюбленные; их сплетенные руки, словно морская звезда,  проносятся  сквозь
тьму. На номерном знаке их машины индекс Западной Вирджинии. Тот же индекс
на всех остальных  номерах,  кроме  его  собственного.  С  противоположной
стороны дороги лес так круто уходит под уклон,  что  вершины  деревьев  на
склоне горы напоминают вырезанный зубчиками лист картона,  прислоненный  к
слегка выцветшей голубой простыне.  Кролик  с  отвращением  лезет  в  свой
"форд", но спертый воздух в машине - его единственное убежище.
   Он  едет  сквозь  сгущающуюся  ночь.  Дорога  петляет  с   раздражающей
медлительностью: куда бы ни направлялся свет  фар,  перед  ними  неизменно
встает ее черная стена. Гудрон засасывает шины. Кролик осознает, что  щеки
у него горят от злости, он злится с тех самых пор, как вышел  из  набитого
русалками кабака. Он так зол, что во рту все пересохло, а из  носу  течет.
Он вдавливает ногу в пол, словно желая  раздавить  змею-дорогу,  и  машина
едва не опрокидывается, когда на вираже оба правых колеса  выскакивают  на
грунтовую обочину.  Он  выворачивает,  но  стрелка  спидометра  все  время
клонится вправо от законного предела скорости.
   Он включает радио - музыка уже не кажется рекой, несущей  его  вниз  по
течению; она говорит с ним голосом  огромных  городов,  скользкими  руками
шлепает по голове. Ее привычно не замечаешь. Однако он не пускает мысли  в
образовавшуюся тишину. Он не хочет думать, он хочет уснуть и проснуться на
мягкой песчаной подушке. Какой он дурак, какой осел, что так мало проехал.
Уже полночь, ночь наполовину пролетела.
   Местность упорно  остается  неизменной.  Чем  дальше,  тем  больше  она
напоминает  окрестности  Маунт-Джаджа.  Тот  же  мусор  вдоль  придорожных
насыпей, те же обшарпанные щиты с рекламой все тех же товаров - непонятно,
кому может прийти в голову их покупать. Дальний  свет  фар  свивает  голые
сучья в ту же бесконечную сеть. Теперь она даже еще плотнее.
   Животное начало в нем бурно протестует, не желает двигаться  на  запад.
Мозг упорно стоит на своем.  Единственный  способ  куда-нибудь  попасть  -
твердо решить, куда ты едешь, и ехать. После Фредерика нужно было проехать
налево 28 миль, но эти 28 миль уже позади, и хотя инстинкты  категорически
против, он сворачивает влево на  широкую  дорогу  без  всякого  указателя.
Впрочем, судя по ее толщине на карте, никакого указателя быть  не  должно.
Он и так знает, что это кратчайший путь. Он вспоминает, что,  когда  Марти
Тотеро стал его тренером, он. Кролик,  не  хотел  делать  штрафные  броски
снизу, и ведь в конце концов оказалось, что именно это и  было  правильно.
На свете так устроено - правильный путь сначала кажется неправильным. Чтоб
испытать нашу веру.
   Дорога еще долго остается  широкой  и  надежной,  но  вдруг  начинается
кое-как залатанный участок, а потом  она  поднимается  вверх  и  сужается.
Сужается не то чтобы по плану, а скорее естественно - обочины крошатся,  с
обеих сторон наступают леса.  Устремляясь  ввысь,  дорога  бешено  виляет,
потом вдруг ни с того ни с сего сбрасывает свою асфальтовую шкуру и червем
уползает в грунт. Теперь Кролик уже понял, что это не та дорога, но боится
остановить машину и повернуть обратно. Последний  освещенный  дом  остался
далеко позади. Когда он пытается объехать густую траву, кустарник царапает
краску на крыльях. В свете фар видны одни только  стволы  и  нижние  ветви
деревьев; ползучие тени отступают сквозь дебри в черное сердце паутины,  и
Кролик опасается, как бы лучи не вспугнули  там  какого-нибудь  зверя  или
призрак. Он поддерживает скорость молитвой,  он  молит,  чтобы  дорога  не
зашла в тупик, вспоминая, что на горе Джадж  даже  самая  глухая  заросшая
лесная тропинка неизменно выводит в долину. У него начинается зуд в ушах -
давит высота.
   В ответ на молитву его ослепляют. Деревья на  далеком  вираже  взмывают
ввысь языками огня; автомобиль с  включенным  дальним  светом  выскакивает
из-за поворота и летит прямо на него. Кролик сползает в кювет, и безликая,
словно смерть, машина  проносится  мимо  со  скоростью  вдвое  больше  его
собственной. Минуты две Кролик тащится сквозь пыль, поднятую  этим  гадом.
Однако утешается приятной новостью - дорога все же куда-то  ведет.  Вскоре
он попадает в какой-то  парк.  Фары  освещают  зеленые  мусорные  бачки  с
надписью: "Пожалуйста!" - деревья по  обе  стороны  редеют,  и  среди  них
возникают прямые линии летних столиков, павильонов и уборных. Появляются и
плавные изгибы автомобилей; некоторые стоят у самой дороги, но  пассажиров
не видно. Итак, дорога ужасов оказалась тропой любви. Еще ярдов сто, и  ее
больше нет.
   Она упирается под прямым углом в  широкое  ровное  шоссе,  над  которым
черной тучей нависает горный хребет. Одна  машина  со  свистом  мчится  на
север. Другая со свистом мчится на  юг.  Никаких  указателей  нет.  Кролик
переводит рычаг переключения передач в нейтральное  положение,  вытягивает
ручной тормоз, зажигает свет в салоне и изучает карту. Руки и ноги у  него
дрожат. За воспаленными  веками  пульсирует  усталый  мозг;  наверно,  уже
половина первого, если не больше. Шоссе пусто. Он  забыл  номера  дорог  и
названия городов, по которым проезжал. Он вспоминает  Фредерик,  не  может
его найти и в конце концов соображает, что ищет его  западнее  Вашингтона,
где вообще никогда не бывал.  На  карте  множество  красных  линий,  синих
линий, длинных названий,  маленьких  городков,  квадратиков,  кружочков  и
звездочек. Он переводит взор кверху, но  единственная  линия,  которую  он
узнает, - это  прямая  пунктирная  линия  границы  между  Пенсильванией  и
Мэрилендом. Линия Мейсона -  Диксона.  Он  вспоминает  школьный  класс,  в
котором учил про нее: ряды привинченных к  полу  парт,  исцарапанный  лак,
белесая грифельная доска, симпатичные девчонки в алфавитном порядке  вдоль
проходов. Кролик тупо таращит глаза. Он слышит, как в голове тикают  часы,
дьявольски медленно, тихо  и  редко,  напоминая  шум  волн  на  берегу,  к
которому он стремится. Сквозь застилающий глаза туман он снова впивается в
карту. В поле  зрения  моментально  выскакивает  "Фредерик",  но,  пытаясь
засечь его местоположение, Кролик тотчас его теряет, и от  ярости  у  него
начинает ныть переносица. Названия тают, и перед ним предстает вся карта -
сеть из красных линий, синих линий и звездочек, сеть, в которой он  где-то
запутался. Задыхаясь от ярости, он вцепляется в  карту,  отрывает  от  нее
большой треугольник, рвет на  две  части  остаток,  немного  успокоившись,
кладет эти три обрывка  друг  на  друга,  разрывает  пополам,  потом  рвет
оставшиеся шесть и так далее, пока в руке не остается комок, который можно
сжать, как резиновый мячик. Он опускает стекло и выбрасывает  его  наружу,
мячик  лопается,  бумажки  взмывают  над  машиной,  словно  выщипанные  из
птичьего крыла перья. Он поднимает стекло. Во всем виноват  тот  фермер  в
очках и в двух рубашках. До чего же этот тип  въелся  ему  в  печенки.  Он
никак не может выбросить из головы это самодовольство, эту солидность.  Он
уже  там  об  него  споткнулся  и  продолжает  спотыкаться  здесь,  фермер
болтается у него под ногами, словно слишком длинные шнурки от ботинок  или
застрявшая в ботинке щепка. Этот тип прямо-таки источал издевку  -  и  рот
его, и размеренные движения рук, и волосатые уши; все  его  тело  каким-то
непостижимым  образом  источало  глумление   над   робкими   бессловесными
надеждами Гарри, выбивало почву из-под  ног.  _Сперва  реши,  куда  хочешь
ехать, а потом езжай_ - разумеется, не в этом суть, и все же что-то в этом
есть. Как бы там ни было, доверься  он  чутью,  он  был  бы  уже  в  Южной
Каролине. Сейчас бы в самый раз сигарета, она бы помогла ему  понять,  что
подсказывает чутье. Он решает несколько часов подремать в машине.
   Но позади, в поцелуйной  роще,  ревет  мотор,  фары  описывают  круг  и
упираются Кролику в затылок.  Он  остановился  поглядеть  на  карту  прямо
посреди дороги. Надо уезжать. Его охватывает беспричинный страх, будто  за
ним гонятся; еще какие-то фары вливаются в зеркало заднего вида,  заполняя
его до  краев,  словно  чашку.  Он  выжимает  сцепление,  включает  первую
скорость и отпускает ручной тормоз. Выскочив  на  шоссе,  он  инстинктивно
поворачивает вправо, на север.
   Путь домой немного легче. Хотя у него нет  карты  и  почти  совсем  нет
бензина, возле Хейгерстауна как по мановению волшебной  палочки  возникает
ночная бензоколонка компании "Мобил" и зеленые огни, указывающие дорогу  к
Пенсильванской автостраде. Радио передает теперь успокаивающие  лирические
мелодии, безо всякой рекламы, и радиолуч, посланный сперва из Гаррисберга,
а потом из Филадельфии, безошибочно  ведет  его  за  собой.  Он  преодолел
барьер усталости и вступил в спокойный плоский мир,  где  ничто  не  имеет
значения.  В  этот  мир  он  обычно  переносился  на  последней   четверти
баскетбольного матча, когда бегаешь не ради счета, как воображают зрители,
а просто так, для собственного удовольствия. На площадке ты, иногда мяч  и
еще кольцо, идеальное высокое кольцо с хорошенькой юбочкой из  сетки.  Там
ты, только ты  и  это  бахромчатое  кольцо,  и  иногда  кажется,  что  оно
спустилось прямо тебе под нос, а иногда оно остается далеким, маленьким  и
неприступным. Как странно: ты уже давно все понял - пальцами, руками, даже
глазами (в пылу азарта он различал, как  скручиваются  в  шнуры  отдельные
нити, оплетающие обруч), - а зрители начинают кричать  и  хлопать  намного
позже. Но в самом начале, на разминке, когда  видишь,  как  все  городские
болельщики, сидя на дешевых местах, толкая друг друга локтями,  а  учителя
побойчее  обмениваются  шуточками  с  девчонками  из  "группы  поддержки",
кажется, будто вся эта толпа сидит у тебя внутри - в печенках, в животе  и
в легких. Один толстяк, так тот ухитрялся залезть  Кролику  на  самое  дно
живота, от него прямо все поджилки тряслись. "Эй, командор!  Бей!  Дай  им
прикурить!" Кролик с симпатией вспоминает его теперь - для этого парня  он
был настоящим героем.
   Все утро, все эти ранние  темные  часы,  музыка  продолжает  играть,  а
дорожные знаки продолжают указывать ему дорогу.  Мозг,  будто  слабый,  но
шустрый инвалид, - он утонул в подушках,  а  по  длинным  коридорам  снуют
посыльные  со  всей  этой  музыкой  и  информацией  по  части   географии.
Одновременно  у  него  появилась   какая-то   ненормальная   поверхностная
чувствительность, как будто его кожа мыслит. Рулевое колесо словно  тонкий
хлыст в руках. Легонько поворачивая его, он ощущает,  как  туго  вращается
вал, входят друг в друга зубцы  шестерен  дифференциала  и  перекатываются
шарики в набитых смазкой канавках подшипников. Фосфоресцирующие мигалки на
краю дороги навевают мысли о  юных  Дюпоншах:  они  вереницами  вьются  по
огромным зеркальным танцевальным залам и под блестками  вечерних  туалетов
угадываются голые тела. Богатые девушки фригидны?  Он  так  никогда  и  не
узнает.
   Интересно, почему на обратном пути указателей так  много,  а  когда  он
ехал на юг, их было так мало? Конечно, он понятия не имел, куда  ехал.  Он
сворачивает с автострады на дорогу в Бруэр, и она приводит его в  городок,
где он в первый раз брал бензин. Сворачивая на дорогу с  указателем  БРУЭР
16, он  видит  по  ту  сторону  главной  улицы  стоящие  под  косым  углом
бензоколонки того навозного жука и темное окно его лавки с поблескивающими
лопатами и удочками. У  окна  очень  довольный  вид.  Воздух  чуть  тронут
лиловым рассветом. Длинный айсберг радиомузыки раскалывается на  сообщения
о теплой погоде и ценах на сельскохозяйственные продукты.
   Он въезжает в Бруэр с юга, и в предрассветном  тумане  город  предстает
перед ним сначала как дома, чем дальше, тем все ближе стоящие друг к другу
среди  деревьев  вдоль   дороги,   потом   как   лишенная   растительности
индустриальная пустыня: обувные фабрики,  разливочные  фабрики,  заводские
стоянки  автомашин,  трикотажные  фабрики,  превращенные   в   заводы   по
производству электронных микросхем, и слоноподобные газгольдеры, они стоят
выше заваленного отбросами болота, но ниже голубого гребня горы, с вершины
которой   Бруэр   кажется    теплым    ковром,    сотканным    из    нитей
одного-единственного кирпичного оттенка. Над горой гаснут звезды.
   Он проехал мост через реку Скачущая Лошадь и теперь катит  по  знакомым
улицам. По Уоррен-авеню пересекает южную часть города и  возле  городского
парка выезжает на дорогу 422. Огибает гору в обществе  нескольких  шипящих
грузовиков с прицепами. Оранжевая полоса  рассвета,  прижатая  к  далекому
холму, вспыхивает у них под колесами. Делая левый  поворот  с  Центральной
улицы на Джексон-роуд, он  чуть-чуть  не  задел  боком  молоковоз,  лениво
торчащий посреди дороги. Едет по Джексон-роуд дальше, мимо дома  родителей
и сворачивает в переулок  Киджирайз.  Холодная  заря  внезапно  окрашивает
здания бледно-розовым светом. Он минует заброшенный  курятник,  безмолвную
кузовную  мастерскую  и  ставит  машину   против   Спортивной   ассоциации
"Солнечный свет", в нескольких шагах от дощатой пристройки у крыльца,  где
каждый выходящий непременно его увидит. Кролик с надеждой смотрит на  окна
третьего этажа, но света в них нет. Если Тотеро там, он еще спит.
   Кролик решает вздремнуть. Сбросив пиджак, он вместо одеяла укрывает  им
грудь. Но становится все светлее,  переднее  сиденье  слишком  коротко,  и
плечи упираются в рулевое колесо. Перебраться на заднее сиденье  -  значит
стать