дем обратно.
   - Нет, нет. Уже немного осталось.
   - Мы еще и полдороги не прошли. Снимай туфли. Эти синие  камушки  скоро
кончатся, дальше будет утоптанная земля.
   - С осколками стекол.
   Однако она все-таки снимает туфли и чулки. Перед его  глазами  мелькают
полные белые икры над тонкими лодыжками, желтая кожа  на  пятках.  В  знак
благодарности он тоже снимает туфли, чтобы разделить  с  нею  боль.  Земля
утоптана, но незаметные камушки и в самом деле  врезаются  в  кожу,  когда
тело всей своей тяжестью давит на ноги. К тому же земля холодная.
   - Ай! - восклицает он. - Ой!
   - Вперед, солдат! Мужайся.
   Наконец они догадываются, что надо  идти  по  траве  у  концов  бревен.
Лестница частично прикрыта  ветвями  деревьев,  которые  превращают  ее  в
уходящий кверху туннель. В других местах открывается вид на крыши  Бруэра,
среди которых торчит двадцатиэтажное здание суда,  единственный  в  городе
небоскреб. Между верхними окнами распростерли  крылья  рельефные  бетонные
орлы. Навстречу спускаются две пожилые пары в клетчатых шарфах -  любители
пернатых; как только они скрываются за  искривленным  суком  дуба.  Кролик
вскакивает на ступеньку к  Рут,  крепко  сжимает  ее  в  объятиях,  целует
соленые от пота неотзывчивые  губы.  Она  считает,  что  сейчас  не  время
целоваться, ее односторонний женский ум поглощен подъемом в  гору.  Однако
мысль, что эти бледные, как  бумага,  городские  ноги  ради  него  ступают
босиком по камням, переполняет его бешено бьющееся от напряжения сердце, и
он со слабостью отчаянья цепляется за ее крепкое тело. Над ними, торопливо
расталкивая воздух, с грохотом пролетает самолет.
   - Моя королева, - говорит он, - славная моя лошадка.
   - Кто?
   - Лошадка.
   У самой вершины гора крутым  утесом  взмывает  вверх.  Здесь  построена
бетонная лестница с железными перилами, которая тремя  пролетами  в  форме
буквы "Z" ведет к асфальтированной автостоянке гостиницы "Бельведер".  Они
снова надевают туфли и поднимаются по лестнице, глядя  на  распростершийся
под ними город.
   Край обрыва огорожен перилами. Кролик  берется  за  белую  перекладину,
нагретую солнцем, которое теперь круто  спускается  с  зенита,  и  смотрит
прямо вниз, в распушенные кроны деревьев. Жуткая картина, он помнит  ее  с
детства, когда перед ним всякий раз вставал вопрос: что будет,  если  туда
прыгнуть, - разобьешься насмерть или  провалишься  в  эти  мягкие  зеленые
шары, словно в облака во сне? В нижней  части  поля  зрения  к  его  ногам
поднимается отвесная каменная стена, укороченная перспективой до  размеров
узкого ножа; в верхней - склон холма отлого спускается вниз, открывая  тут
и  там  заросшие  тропинки,  лужайки  и  ступени,  по  которым  они   сюда
взбирались.
   Рут, словно читая книгу, прикрыла глаза веками и неотрывно  смотрит  на
город. В прозрачном воздухе резко очерченный силуэт ее щеки  насторожен  и
неподвижен. Может, ей кажется, что она индианка?  Ведь  говорила  же  она,
что, вполне возможно, по крови она мексиканка.
   Ладно.  Они  залезли  сюда,  на  верхотуру.  Полюбоваться?  Чем?  Город
начинается с рядов кукольных домиков у края  парка,  идет  через  широкое,
расползшееся брюхо  цвета  красных  цветочных  горшков,  усеянное  пятнами
толевых крыш и сверкающих автомобилей, и  кончается  розовым  отблеском  в
тумане,  нависшем  над  далекой  рекой.  В  этой  дымке   тускло   мерцают
газгольдеры. Предместья тянутся по ней, как шарфы. Город,  вместившийся  в
поле зрения, огромен, и Кролик раскрывает губы, как бы желая,  чтобы  душа
его причастилась истине этого мира, словно истина - тайна в  таком  слабом
растворе, что лишь необъятность способна дать нам ощутимое понятие о  ней.
От воздуха сохнет во рту.
   Весь этот день прошел в раздумьях  о  Боге:  насмешки  Рут,  удивленные
взгляды Экклза - зачем нас учат тому, во что никто не верит? Когда  стоишь
тут, совершенно ясно: раз существует  пол,  то  существует  и  потолок,  а
пространство, в котором мы живем, явно обращено кверху. Вот сейчас  кто-то
умирает. В этом огромном скоплении кирпича наверняка кто-то умирает. Мысль
эта приходит ниоткуда, простая статистика. Кто-то в каком-то доме на  этих
улицах умрет - если не в эту минуту, то в следующую, и ему кажется, что во
внезапно окаменевшей груди именно этого  человека  заключено  сердце  этой
плоской, распростертой внизу розы. Он ищет глазами это место -  вдруг  ему
удастся увидеть, как почерневшая от рака душа старика взмывает  в  синеву,
словно обезьянка на веревочке. Он напрягает  уши,  надеясь  услышать  звук
отрыва, когда лежащая у него под ногами кирпично-красная иллюзия  отпустит
от себя эту реальность. Тишина  рушит  его  надежды.  Цепочки  автомобилей
ползут совершенно бесшумно, в дверях одного из домов  появляется  какая-то
точка. Что он здесь делает, почему висит в воздухе? Почему он не дома? Ему
становится страшно, и он просит Рут:
   - Обними меня.
   Она небрежно повинуется  -  подходит  к  нему,  охватывает  его  рукой,
прижимается бедром к его бедру. Он с силой притягивает ее к  себе,  и  ему
становится легче. Бруэр у  них  под  ногами  греется  в  лучах  заходящего
солнца; его огромный красный покров  поднимается  из  впадины,  в  которую
погружен город, как вдохнувшая воздух грудь;  Бруэр,  мать-прародительница
сотни  тысяч,  убежище   любви,   хитроумное   сверкающее   творение   рук
человеческих. И, наконец почувствовав  себя  в  полной  безопасности,  он,
словно избалованный ребенок, задает ей каверзный вопрос:
   - Ты правда была шлюхой?
   К его удивлению. Рут  каменеет,  грубо  вырывается  из  его  объятий  и
угрожающе останавливается возле самых перил.  Глаза  ее  щурятся,  и  даже
подбородок меняет форму. Охваченный нервной дрожью, он замечает,  что  три
бойскаута, ухмыляясь, глазеют на них с противоположной стороны асфальтовой
площадки.
   - А ты правда сволочь?
   Он чувствует, что отвечать надо осторожно.
   - Отчасти да.
   - Вот и прекрасно.
   Вниз они едут на автобусе.


   Во вторник днем пасмурно. Кролик едет автобусом  в  Маунт-Джадж.  Экклз
живет на северном конце города, и он благополучно  проезжает  мимо  своего
района, выходит на Еловой и шагает, высоким голосом напевая себе  под  нос
"Ах, я помешана на Гар-ри".
   На душе у него спокойно. Они с Рут уже два дня прожили на его деньги, а
у него все еще остается четырнадцать долларов. Кроме того, сегодня  утром,
пока она ходила за покупками, он рылся в ее комоде и обнаружил, что у  нее
в банке огромный текущий счет - в конце февраля на нем было больше пятисот
долларов. Один раз они играли в шары и четыре раза  были  в  кино,  видели
"Гиги", "Колокол, книга, свеча", "Гостиница "Шестое счастье"  и  "Косматая
собака". В передачах "Клуба Микки Мауса" он видел  столько  фрагментов  из
"Косматой собаки", что  ему  захотелось  посмотреть  весь  фильм  целиком.
Казалось, будто листаешь альбом с фотографиями,  где  половина  лиц  давно
знакома. Сцену, в которой ракета проходит сквозь  крышу  и  Фред  Макмарри
выбегает из дома с кофейником в  руках,  он  вообще  знал  как  свои  пять
пальцев.
   Рут его забавляла. В шары она играла ужасно -  вразвалочку  трусила  до
линии  и  там  просто  роняла  шар.  Плюх.  В   кино   всякий   раз,   как
стереофонический динамик начинал реветь у них за спиной, она оборачивалась
и шикала, словно в зале кто-то слишком громко разговаривал.  В  "Гостинице
"Шестое Счастье", как только на  экране  появлялась  Ингрид  Бергман,  она
нагибалась к Кролику и шепотом спрашивала:  "Она  правда  шлюха?"  Кролика
очень огорчил Роберт Донат, вид у него был ужасный. Он знал, что  умирает.
Вообразите, что вы умираете  и  при  этом  должны  притворяться  китайским
мандарином. Вчера вечером, посмотрев фильм "Колокол,  книга,  свеча".  Рут
сказала: "И почему тут у нас нигде не увидишь барабанов бонго?"  Он  тайно
поклялся раздобыть несколько  штук.  Полчаса  назад,  ожидая  автобуса  на
Уайзер-стрит, он увидел их  в  витрине  музыкального  магазина  "Струны  и
диски". Цена за комплект 19.95. В автобусе он всю дорогу выстукивал у себя
на коленях ритмы бонго.
   "Потому что я помешана на Гарррии-ии..."
   Номер 61 -  большой  кирпичный  дом  с  белой  деревянной  отделкой,  с
крыльцом, задуманным в подражание греческому  храму,  и  шиферной  крышей,
которая блестит, как чешуя большой рыбы. Во дворе за домом  -  огороженные
проволочной сеткой желтые детские качели и песочница. Когда Гарри проходит
по  дорожке,  в  этом  проволочном  загончике  тявкает  щенок.   У   травы
маслянистый ядовито-зеленый цвет, какой бывает перед дождем и  на  цветных
снимках. У всего вместе ненормально веселый вид - Кролик всегда думал, что
священники живут в мрачных каменных замках, крытых черным  гонтом.  Однако
на маленькой дощечке  наддверным  молотком  в  форме  рыбы  выгравировано:
"Пасторат". Он два раза стучит этой рыбой в дверь. Никто не отзывается,  и
он стучит еще два раза.
   Шустрая коротышка с пятнистыми зелеными глазами открывает дверь.
   - Вам кого? - Голос звучит так,  словно  она  хочет  сказать:  "Как  вы
посмели?"
   Когда она поднимает лицо, чтобы приспособиться к  его  высокому  росту,
глаза ее расширяются,  видны  яркие  белки,  в  которые  воткнуты  мшистые
зеленые радужки.
   Вдруг, ни с того ни с сего, он чувствует, что взял над ней верх, что он
ей нравится. Веснушки испещряют ее вздернутый на кончике оттянутый  вперед
носик, узкий и в просветах  между  пятнами  загара  бледный.  Кожа  у  нее
светлая, с нежной, как у ребенка, структурой. На ней оранжевые шорты.  Так
весело, что это граничит с нахальством, Кролик говорит:
   - Хелло.
   - Здравствуйте.
   - Простите, преподобный Экклз дома?
   - Он спит.
   - Средь бела дня?
   - Он не спал почти всю ночь.
   - Ах, бедняга.
   - Вы хотите зайти?
   - Даже не знаю. Он велел мне прийти. Сам велел.
   - Очень может быть. Входите, пожалуйста.
   Она ведет его через холл, мимо лестницы, в прохладную комнату с высоким
потолком,  серебристыми  обоями,  пианино,  с  акварельными  пейзажами  на
стенах, с множеством книг на встроенном стеллаже  и  камином,  на  котором
стоят часы с маятником из четырех шаров  -  такие,  по  идее,  никогда  не
останавливаются. Повсюду  фотографии  в  рамках.  Мебель  темно-зеленая  и
темно-красная,  за  исключением  длинного  дивана  с  гнутой   спинкой   и
подлокотниками  и  кремово-белой  обивкой.  От   комнаты   несет   ледяным
равнодушием. Издали доносится более теплый запах: там печется  пирог.  Она
останавливается посередине ковра и говорит:
   - Слышите?
   Кролик  останавливается.  Глухой  стук,  который  он  тоже  слышал,  не
повторяется.
   - Я думала, что этот поросенок еще дрыхнет, - поясняет она.
   - Вы приходящая няня?
   - Я жена, - заявляет она и в  доказательство  усаживается  на  середину
белого дивана.
   Он  садится  напротив  в  мягкое  кресло   с   высоким   подголовником.
Шероховатая лилово-красная обивка слегка царапает ему  голые  руки.  Он  в
клетчатой спортивной рубашке, рукава засучены до локтей.
   - Ах, простите. - Ну конечно. На ее скрещенных голых ногах видны  синие
пятна набухших вен. Теперь, когда она сидит, лицо  уже  не  кажется  таким
молодым, как там, у дверей. Когда она  опирается  головой  о  край  спинки
дивана, заметен двойной подбородок. Аппетитная булочка. Крепкие грудки.
   - Сколько вашему малышу?
   - У меня двое. Две девочки - три года и год.
   - У меня мальчик, ему два.
   - Я тоже хотела мальчика, - говорит она. - У меня с  дочками  возникают
проблемы личностного свойства.  Мы  слишком  похожи.  Всегда  знаешь,  что
думает другая.
   Не  любит  собственных  детей!  Кролик  шокирован   -   все-таки   жена
священника.
   - А ваш муж это замечает?
   - О, Джек в восторге. Ему льстит, когда женщины  из-за  него  ссорятся.
Это его маленький гарем. Я уверена, что мальчика он бы боялся.  Вы  своего
боитесь?
   - Сына? Конечно нет. Ему ведь всего два года.
   - Это начинается задолго до двух, поверьте мне. Сексуальный  антагонизм
возникает практически со дня рождения.
   - Я этого не заметил.
   - Тем лучше для вас. Вы, очевидно, примитивный  отец.  По-моему,  Фрейд
всемогущ, как Бог; вы яркое тому доказательство.
   Кролик улыбается - наверно, Фрейд как-то связан с серебристыми обоями и
акварельным изображением дворца и канала у нее над головой. Высокий класс.
Кончиками пальцев она касается висков, откидывает голову, закрывает  глаза
и вздыхает сквозь пухлые раскрытые губы. Он потрясен - в  эту  минуту  она
кажется уменьшенной и отшлифованной копией Рут.
   Тонкий голос Экклза, странно усиленный в его собственном доме, кричит с
лестницы:
   - Люси! Джойс лезет ко мне в постель!
   Люси открывает глаза и гордо заявляет:
   - Вот видите.
   - Она говорит, что ты ей позволила. - Жалобный голос  проникает  сквозь
перила, стены и слои обоев.
   Миссис Экклз встает и  направляется  к  двери.  Оранжевые  шорты  сзади
примялись и вздернулись кверху. Бедра у нее белее дивана. Пока она сидела,
кожа от давления зарумянилась, а теперь постепенно бледнеет.
   - Ничего подобного я ей не говорила! - кричит она наверх и белой  рукой
тянет книзу свои элегантные помятые шорты, на  правой  выпуклой  половинке
которых  красуется  простроченный  черной  ниткой  кармашек.  -  Джек,   -
продолжает она, - к тебе пришел  гость!  Очень  высокий  молодой  человек,
говорит, что ты его пригласил!
   Когда речь заходит о нем. Кролик  встает  и,  стоя  у  нее  за  спиной,
добавляет:
   - Играть в гольф.
   - Играть в гольф! - эхом отзывается она.
   - Ай-ай-ай, - тихонько доносится сверху, после чего раздается  крик:  -
Хелло, Гарри! Я сейчас спущусь.
   - Мама позволила! Мама позволила! - хныкает наверху ребенок.
   - Хелло! - кричит Кролик в ответ.
   Миссис Экклз любезно поворачивает голову:
   - Гарри?..
   - Энгстром.
   - Чем вы занимаетесь, мистер Энгстром?
   - Я? Я, как бы это сказать, сейчас без работы.
   - Энгстром. Ну ясно. Вы не тот, который исчез? Зять Спрингеров?
   - Он самый, - бодро отвечает Кролик, и в ту  самую  секунду,  как  она,
услышав его ответ, высокомерно вновь от него отворачивается, он, ничуть не
задумываясь, шлепает ее по кокетливому заду. Не сильно - всего лишь легкий
шлепок, одновременно упрек и ласка - точь-в-точь по кармашку.
   Она волчком поворачивается на месте, лицом  к  нему,  задней  частью  к
безопасному тылу. Веснушки, словно булавочные уколы, резко  проступают  на
побледневшем от возмущения лице. Застывший холодный  взгляд  настолько  не
вяжется со снисходительным ленивым и теплым чувством, которое Кролик к ней
испытывает, что он  строит  дурацкую  гримасу  -  в  притворном  раскаянии
натягивает верхнюю губу на нижнюю.
   От дикого грохота на лестнице сотрясаются стены. Экклз, едва не потеряв
равновесие,  буквально  валится  на  них  со  ступенек  и,  остановившись,
начинает запихивать грязную белую рубашку в измятые коричневые штаны.  Под
его пушистыми ресницами слезятся мутные глаза.
   - Простите, - говорит он. - Вы не думайте, я не забыл.
   - Все равно небо в тучах, - невольно улыбаясь, отвечает Кролик. Ее  зад
был под рукой такой симпатичный, в  самый  раз,  плотный  и  упругий.  Она
наверняка сию минуту все скажет, и тогда его песенка спета. Ну и пусть. Он
и сам не знает, зачем сюда явился.
   Может, она бы и сказала, но муж немедленно начинает действовать  ей  на
нервы.
   - Что вы, до дождя мы наверняка пройдем  девять  лунок,  -  говорит  он
Кролику.
   - Джек, ты ведь _не можешь_ сейчас играть в гольф. Ты сам говорил,  что
тебе надо сделать еще несколько визитов.
   - Я сделал их утром.
   - Два. Всего два. Ты съездил к Фредди Дэвису и к миссис Лендис. Как раз
туда, где все в порядке. А как насчет Ферри? Ты уже полгода  толкуешь  мне
про этих Ферри.
   - А что в них особенного? Они никогда  ничего  не  делают  для  церкви.
Миссис Ферри явилась в первый день Рождества и вышла через хоры, чтобы  не
встретиться со мной.
   - Разумеется, они ничего не делают для церкви, и именно поэтому их надо
посетить, и ты это отлично знаешь. Да, в них  нет  ничего  особенного,  за
исключением того, что ты месяцами сам терзаешься и другим покоя не  даешь,
рассуждая о том, почему миссис Ферри  вышла  в  боковую  дверь.  Если  она
соизволит явиться на Пасху, будет опять то  же  самое.  Хочешь  знать  мое
мнение, так вы с миссис Ферри прекрасно  бы  поладили:  вы  оба  одинаково
инфантильны.
   - Люси, от того, что мистер Ферри  владеет  обувной  фабрикой,  они  не
стали лучшими христианами, чем те, кто там работает.
   - Ах, Джек, какой ты зануда. Ты просто боишься, как бы тебя не отбрили,
и, пожалуйста, перестань в свое оправдание цитировать Библию. Мне  глубоко
безразлично - будут эти Ферри посещать церковь, не будут или  даже  станут
Свидетелями Иеговы.
   - Свидетели Иеговы, по крайней мере, осуществляют на  практике  то,  во
что верят. - Обернувшись к  Гарри,  Экклз  заговорщически  хихикает  после
своего колкого замечания, но горечь парализует его смех, губы вытягиваются
в ниточку, зубы выступают вперед, и голова  его  с  маленьким  подбородком
становится похожей на осклабившийся череп.
   - Не знаю, что ты хочешь этим сказать, но только  когда  ты  делал  мне
предложение, я сообщила тебе, каковы мои взгляды, и ты сказал - ладно, все
в порядке.
   - Да, до тех пор, пока твое сердце открыто  для  _благодати_.  -  Экклз
обрушивает на нее эти слова таким высоким зычным голосом, что даже  лоб  у
него заливается яркой краской.
   - Мамочка, я выспалась, - неожиданно раздается робкий детский  голосок.
На верхней площадке застеленной ковром лестницы стоит, перевесившись через
перила, маленькая смуглая девочка в трусиках. Она кажется Кролику  слишком
смуглой по  сравнению  с  родителями,  слишком  мрачной  в  полутени,  где
силуэтом вырисовываются ее крепкие, по-детски пухлые ножки.  Руки  сердито
дергают и щиплют голую грудь. Она знает ответ матери еще до того,  как  та
открыла рот.
   - Джойс! Ложись в свою кроватку - в свою! - и спи.
   - Я не могу. Тут такой шум.
   - Мы орали прямо у нее под головой, - говорит Экклз жене.
   - Это ты орал. Насчет благодати.
   - Я видела страшный сон, - заявляет Джойс и неуклюже спускается на  две
ступеньки.
   - Ты ничего не видела. Ты вообще не спала. - Миссис  Экклз  подходит  к
основанию лестницы.
   - Что ты видела во сне? - спрашивает Экклз у девочки.
   - Лев съел мальчика.
   - Это был совсем не сон, - отрезает  миссис  Экклз  и,  повернувшись  к
мужу, добавляет: - Это все  омерзительные  стихи  Беллока  [Хилери  Беллок
(1870-1953) -  английский  писатель,  поэт],  которые  ты  беспрерывно  ей
читаешь.
   - Она сама просит.
   - Они омерзительны. Они ее травмируют.
   - А мы с Джойс находим, что они смешные.
   - Значит, у вас _обоих_ извращенное чувство  юмора.  Каждый  вечер  она
спрашивает меня про этого проклятого пони Тома и что значит "умер".
   - Ну так объясни ей, что это значит. Если б ты, подобно нам с Беллоком,
обладала верой в сверхъестественное, эти вполне  естественные  вопросы  не
выводили бы тебя из равновесия.
   - Перестань нудить, Джек. Ты становишься ужасно  противным,  когда  так
нудишь.
   - Ты хочешь сказать, что я становлюсь ужасно противным, когда  принимаю
себя всерьез.
   - У вас пирог подгорает, - говорит Кролик.
   Она окидывает его  ледяным  взором.  Однако  в  этом  же  взоре  таится
холодный призыв, слабый крик о помощи из толпы  врагов,  и  Кролик  слышит
его, но намеренно не замечает и, небрежно скользнув глазами по ее макушке,
показывает ей чувствительные ноздри, почуявшие запах горелого.
   - Если б ты _действительно_ принимал себя всерьез! - говорит она Экклзу
и на проворных голых ногах убегает по угрюмому коридору пастората.
   - Джойс, поди в свою комнату, надень рубашку и тогда можешь  спуститься
вниз, - кричит Экклз.
   Девочка слезает еще на три ступеньки.
   -