ает пирожное и смотрит  на  него,  улыбаясь  полным  ртом  и
потешно опустив уголки туго надутых  губ;  когда  она  жует,  на  лице  ее
изображается  безмерное  удовольствие.   Наконец   она   глотает,   широко
раскрывает круглые голубые глаза, коротко вздыхает, хочет что-то  сказать,
но вместо этого смеется прямо ему в лицо.
   - Обождите, - говорит она, - сейчас. - Затем заглядывает в свой  бокал,
сосредоточенно думает, но все, на что она способна, - это  заявить:  -  Не
надо жить в гостинице.
   - Придется. Скажите, какая лучше.
   Интуиция подсказывает ему, что она много чего знает про гостиницы. Там,
где ее шея незаметно переходит в плечо, белеет мелкая ложбинка, в которую,
свернувшись клубочком, ложится его внимательный взгляд.
   - Они все дорогие, - говорит она. -  Все  дорого.  Даже  моя  маленькая
квартирка и та дорогая.
   - Где ваша квартира?
   - Тут неподалеку. На Летней. Второй этаж, над кабинетом врача.
   - Вы там одна живете?
   - Да. Моя подруга вышла замуж.
   - Как же вы платите за квартиру, если нигде не работаете?
   - Что вы хотите этим сказать?
   - Ровно ничего. Вы же сами говорили,  что  нигде  не  работаете.  Какая
плата?
   Рут смотрит на  него  с  тем  настороженным  любопытством,  которое  он
заметил с самого начала, еще возле счетчиков на автостоянке.
   - За квартиру, - поясняет он.
   - Сто десять в месяц. Не считая света и газа.
   - И вы нигде не работаете.
   Она смотрит в бокал и раскачивает его обеими руками, от чего отраженный
свет пробегает по краю стекла.
   - О чем вы думаете? - спрашивает Кролик.
   - Просто удивляюсь.
   - Чему?
   - Какой вы умный.
   Не поворачивая головы, он чувствует дуновение легкого ветерка. Ага, вот
куда она клонит, а он еще сомневался.
   - Ну так вот что я вам скажу. Почему бы мне не помочь вам  уплатить  за
квартиру?
   - С какой стати?
   - По доброте сердечной, - отвечает он. - Десятку?
   - Мне нужно пятнадцать.
   - За свет и газ. О'кей, о'кей.
   Ему не совсем ясно, что делать дальше. Они сидят и  смотрят  на  пустое
блюдо, где лежала пирамидка  кунжутных  пирожных,  -  они  их  все  съели.
Появившийся официант удивленно переводит  глаза  с  блюда  на  Кролика,  с
Кролика на Рут - все это в течение секунды. Он  подает  им  чек  на  9.60.
Кролик кладет на чек десятку и доллар, а рядом еще десятку и  пятерку.  Он
подсчитывает, что остается в бумажнике:  три  десятки  и  четыре  доллара.
Когда он поднимает голову, деньги Рут уже исчезли с  полированного  стола.
Он встает, берет ее мягкое пальтишко, подает ей, и, словно большая зеленая
рыба, его добыча тяжело  поднимается,  выходит  из  кабинки  и  безучастно
позволяет надеть на себя пальто. По десять центов фунт, подсчитывает он.
   И это  сверх  ресторанного  счета.  Подойдя  со  счетом  к  стойке,  он
протягивает девушке десятку. Она хмуро отсчитывает сдачу;  жуткая  пустота
ее глаз аккуратно обведена тушью. Простое лиловое кимоно никак не  вяжется
с  пружинистым  перманентом  и  нарумяненным  испитым  лицом,  с   типично
американской кислой миной. Когда она кладет монеты на розовое  блюдце  для
сдачи, он отмахивается от кучки серебра и, добавив еще доллар,  показывает
на молодого китайца, который торчит возле девушки, не спуская с них глаз.
   - Пасиба, сэр.  Бальшое  пасиба,  -  говорит  он  Кролику.  Однако  его
благодарности не хватает даже на то время, в течение которого они успевают
скрыться  из  виду.  Когда  они  направляются  к  стеклянной   двери,   он
поворачивается к кассирше и тонким голосом с безупречным  произношением  и
интонациями продолжает свой рассказ: "...и тогда  тот  второй  парень  ему
говорит..."


   Вместе с этой самой Рут Кролик выходит на улицу. Справа, в  сторону  от
горы Джадж,  сияет  центр  города  -  путаница  огней,  обведенные  неоном
контуры: башмак, земляной орех, цилиндр,  реклама  пива  "Подсолнечник"  -
зеленый неоновый стебель высотой  с  шестиэтажное  здание  и  желтая,  как
вторая  луна,  сердцевина  цветка.  Кварталом  ниже  слышатся   торопливые
монотонные удары колокола, шлагбаум  на  железнодорожном  переезде  -  два
длинных ножа с красными кончиками, - опускаясь, врезается в  мягкую  массу
неона, и движение, постепенно замедляясь, останавливается.
   Рут сворачивает налево, в тень горы. Кролик следует за  ней;  они  идут
вверх по гулкой мостовой. Покрытый асфальтом  склон  -  точно  погребенный
голос, нежданное эхо земли, которая была здесь задолго до города. Мостовая
кажется  Кролику  тенью  едко-прозрачного  дайкири;  ему  весело,   и   он
подпрыгивает, чтобы попасть в ногу со своей дамой.  Ее  глаза  обращены  к
небу, в котором  яркое  созвездие  гостиницы  "Бельведер"  смешивается  со
звездами над горой Джадж.  Они  шагают  молча,  а  позади  с  пыхтением  и
скрежетом ползет через переезд товарный состав.
   Ага, вот в чем дело - сейчас он ей явно не  нравится,  совсем  как  той
шлюхе в Техасе.
   - Слушайте, вы хоть раз поднимались на вершину? - спрашивает он.
   - Ну да. В автомобиле.
   - Когда я был маленький, - говорит он, - мы часто ходили наверх, только
с другой стороны. Там такой густой мрачный лес, и однажды я натолкнулся на
развалины старого  дома  -  просто  дыра  в  земле  да  несколько  камней;
наверняка ферма какого-нибудь пионера.
   - Я была наверху только раз, ездила на машине с одним нахальным типом.
   - С чем вас и поздравляю, - отзывается он, раздосадованный той жалостью
к самой себе, которая таится под ее резким лицом.
   Чувствуя, что он это понял, она огрызается:
   - На что он мне сдался, этот ваш пионер?
   - Не знаю. Пригодится. Вы ведь американка.
   - Подумаешь! С таким же успехом я могла бы родиться мексиканкой.
   - Ну нет, для этого надо быть поменьше ростом.
   - Знаете, вы просто свинья.
   - Брось, детка, - отвечает он, обнимая ее широкую талию. - По-моему,  я
довольно чистоплотный.
   - Как бы не так.
   С Уайзер-стрит она сворачивает налево и отстраняет его руку. Теперь они
на Летней улице. Кирпичные фасады сливаются в один сплошной темный  фасад.
Номера домов вставлены в полукруглые цветные оконца над входными  дверями.
В зеленовато-оранжевом свете  маленькой  бакалейной  лавки  видны  силуэты
болтающихся на углу мальчишек. Супермаркеты вытесняют эти мелкие лавчонки,
заставляют торговать до поздней ночи.
   Обняв ее, он просит:
   - Ну, хватит. Будь паинькой.
   Он хочет показать ей, что грубыми речами его не оттолкнешь. Она  хочет,
чтобы он довольствовался только ее тяжелым  телом,  тогда  как  он  хочет,
чтобы женщина  принадлежала  ему  целиком,  легкая,  как  перышко.  К  его
удивлению, она, повторяя движение его руки, тоже обнимает  его  за  талию.
Идти в таком положении неудобно, и у светофора они разъединяются.
   - По-моему, в ресторане я тебе  понравился.  Я  ведь  старался  угодить
Тотеро, говорил ему, какой он был замечательный.
   - По-моему, ты говорил только о том, какой замечательный был ты.
   - А я и был замечательный. Факт. Теперь-то я почти ни на что не  годен,
а раньше я и вправду здорово играл.
   - А знаешь, что я здорово делала?
   - Что?
   - Стряпала.
   - Это как раз то, чего не умеет моя жена. Бедняжка.
   - Помнишь, в воскресной школе нам  вечно  талдычили,  что  Господь  Бог
наделил каждого каким-нибудь талантом. Так вот, мой талант - это  стряпня.
Я мечтала стать замечательной стряпухой.
   - Ну и что, стала?
   - Не знаю. Я ведь редко обедаю дома.
   - Почему?
   - В нашем деле иначе нельзя, - отвечает она, и он умолкает. Он не думал
о ней так грубо. Ему становится страшно. Если  так,  то  ее  любовь  сулит
слишком уж много.
   - Ну вот я и пришла, - говорит она.
   Ее дом кирпичный, как и все остальные на западной стороне улицы.  Через
дорогу, словно серая штора под фонарем, высится  большая,  выстроенная  из
известняка церковь. Они входят в подъезд под цветным оконцем. В  вестибюле
- ряд звонков под медными почтовыми ящиками,  лакированная  подставка  для
зонтов, резиновый коврик на мраморном полу и две двери: справа  с  матовым
стеклом, прямо - с небьющимся проволочным стеклом,  сквозь  которое  видна
лестница, покрытая резиновыми дорожками. Рут вставляет в эту дверь ключ, а
Кролик   читает   на   второй    двери    позолоченную    надпись:    "Д-р
Ф.-Кс.Пеллигрини".
   - Старая лиса, - замечает Рут и ведет его по лестнице наверх.
   Она живет этажом выше. Ее дверь в дальнем  конце  покрытого  линолеумом
коридора, ближе к улице. Пока Рут скребет ключом в замке, он стоит  у  нее
за спиной. В холодном свете уличного  фонаря,  проникающем  сквозь  четыре
неровных стекла в окне, возле которого он стоит, - эти синие стекла на вид
такие тонкие, что кажется, стоит к ним прикоснуться,  как  они  тотчас  же
лопнут, - его неожиданно охватывает дрожь: сперва начинают  дрожать  ноги,
потом кожа  на  боках.  Наконец  ключ  поворачивается  в  замке,  и  дверь
открывается.
   Войдя в квартиру. Рут тянется к выключателю;  Кролик,  оттолкнув  руку,
поворачивает ее к себе  и  целует.  Это  какое-то  безумие;  он  хочет  ее
раздавить; моторчик у него под ребрами удваивает и учетверяет это  желание
- давить, давить что есть силы; это не любовь, что  взглядом  скользит  по
коже, ни своей, ни ее кожи он не ощущает, ему хочется  только  вдавить  ее
сердце в свое, чтобы  раз  и  навсегда  ее  утешить.  Она  вся  сжимается.
Податливая влажная подушечка губ, охотно принявших его поцелуй, твердеет и
высыхает, и как только Рут удается откинуть голову и высвободить руку, она
отталкивает ладонью его  подбородок,  словно  желая  выбросить  его  череп
обратно в коридор. Пальцы ее скрючиваются, и длинный  ноготь  впивается  в
нежную кожу у него под глазом.  Он  отпускает  ее.  Чудом  уцелевший  глаз
косит, шея начинает ныть.
   - Убирайся, - говорит она. В свете, падающем  из  коридора,  ее  пухлое
помятое лицо кажется уродливым.
   - Перестань, - говорит он. - Я же хотел тебя приласкать.
   В темноте он видит, что ей страшно; он чует  этот  страх  в  изгибе  ее
крупного тела, как язык чует кровь в полости из-под вырванного зуба. Самый
воздух как бы велит ему стоять недвижимо; его душит беспричинный смех.  Ее
страх и его внутренняя уверенность очень уж не вяжутся  друг  с  другом  -
он-то ведь знает, что не причинит ей вреда.
   - Приласкать? - говорит она. - Скорее задушить.
   - Я так любил тебя весь  вечер,  -  продолжает  он.  -  Мне  надо  было
вытеснить эту любовь из своего организма.
   - Знаю я ваши организмы. Пшик - и все.
   - Со мной так не будет, - обещает он.
   - Пусть лучше будет. Я хочу, чтоб ты поскорее отсюда убрался.
   - Неправда.
   - Вы все воображаете себя замечательными любовниками.
   - А я такой и есть. Я - замечательный любовник, - уверяет он и, гонимый
волной алкоголя и возбуждения, словно в забытьи подается вперед.
   Она отступает, но не настолько быстро, чтобы он не успел почувствовать,
что каверна ее страха затянулась. В свете, проникающем с улицы, он  видит,
что они в маленькой комнате, обстановку  которой  составляют  два  кресла,
диван-кровать и стол. Рут  идет  в  соседнюю  комнату,  чуть  побольше,  с
двуспальной кроватью. Штора наполовину опущена, и  в  низких  лучах  света
каждый бугорок на покрывале отбрасывает тень.
   - Ладно, заходи, - говорит она.
   - Куда ты? - отзывается он, заметив, что она взялась за ручку двери.
   - Сюда.
   - Ты хочешь там раздеваться?
   - Да.
   - Не надо. Позволь мне раздеть тебя. Ну, пожалуйста.
   Он так поглощен этой мыслью, что подходит  и  берет  ее  за  руку.  Она
уклоняется от его прикосновения.
   - Я смотрю, ты привык командовать.
   - Пожалуйста, прошу тебя.
   - _Мне нужно в сортир! - говорит она уже с нескрываемым раздражением.
   - Только возвращайся одетая.
   - Мне нужно там еще кое-что сделать.
   - Нет, не нужно. Я знаю, о чем ты. Терпеть не могу эти штуки.
   - Тебе-то что, ты и не почувствуешь.
   - Ноя ведь знаю! По мне, это как искусственные почки, что ли.
   Рут смеется.
   - А ты привереда!. Может, сам тогда примешь меры?
   - Ну нет. Это я совсем не перевариваю_.
   - Слушай, я  не  знаю,  что  ты  хочешь  получить  за  свои  пятнадцать
долларов, а только я рисковать не желаю.
   - В таком случае верни мне пятнадцать долларов.
   Она пытается уйти, но теперь он крепко держит ее за руку.
   - Ты так командуешь, словно мы муж и жена.
   Его снова обдает прозрачной волной, и он еле слышно шепчет:
   - Ну что ж, пожалуй. - Так стремительно, что она не успевает шевельнуть
руками, висящими вдоль тела, он опускается на колени у ее ног и целует  на
пальце то место, где  должно  быть  кольцо.  Потом  начинает  расстегивать
ремешки ее туфель. - И зачем только женщины ходят на высоких  каблуках?  -
спрашивает он и таким сильным рывком поднимает ей ногу, что она  вынуждена
схватить его за волосы, чтобы не упасть. - Неужели у тебя от них  ноги  не
болят?
   Он швыряет в соседнюю комнату одну туфлю  с  переплетенными  ремешками,
вслед за ней вторую. Ее ноги теперь твердо стоят на полу.  Схватив  ее  за
лодыжки, он начинает с силой растирать округлые  толстые  икры.  Когда  он
нервничает, массаж действует на него успокаивающе.
   - Ну ладно, - говорит Рут.  Голос  ее  слегка  напряжен  -  она  боится
упасть, потому что он всем своим весом пригвоздил ей ноги к полу. - Ложись
в постель.
   _Он чует подвох.
   - Не выйдет, - говорит он, распрямляясь. - Ты меня надуешь.
   - Да нет же, что ты привязался, ты ведь ничего не заметишь.
   - Еще как замечу. Знаешь, какой я чувствительный!
   - Господи! Ну, хорошо, в сортир-то мне все равно надо.
   - Давай валяй, это меня не  трогает,  -  говорит  он,  удерживая  дверь
открытой.
   Она усаживается по-женски чинно, спина прямая, подбородок втянут.  Ноги
повыше колен стреножены полоской трусиков, и Рут неподвижно ждет,  замерев
над вкрадчивым шелестом струи. Дома они с Дженис начали приучать  Нельсона
к унитазу, и вот сейчас, когда он стоит в дверях, опершись на косяк, такой
большой и сильный - словом, папаша, -  он  вдруг  чувствует,  вот  потеха,
безотчетное желание  сказать  ей:  "Вот  молодец,  вот  умница".  И  какая
опрятная - клочок лимонно-желтой туалетной бумаги ныряет вниз, под платье;
она рывком встает,  и  на  какую-то  сладостную  долю  секунды  перед  ним
открывается все сотканное из лоскутков беззащитное потаенное целое - чулки
и резинки, и шелк и мех, и нежная плоть.
   - Вот и умница, - говорит он и ведет ее в спальню.
   За  спиной  у  них  возмущаются   и   воркуют   водопроводные   трубы_.
Завороженная его волей, она движется скованно и  робко.  Он  тоже  робеет.
Дрожа всем телом, он подводит ее к  кровати  и  начинает  искать  застежку
платья. Нашарив на спине пуговицы,  он  не  может  сразу  их  расстегнуть,
потому что берется за петли не с той стороны.
   - Дай я сама.
   - Не спеши, я расстегну. Ты должна радоваться. Ведь  это  наша  брачная
ночь.
   - По-моему, ты просто спятил.
   Он грубо поворачивает ее к себе, и его снова обуревает неуемное желание
ее утешить. Он касается ее густо  накрашенных  щек,  и  когда  он  смотрит
сверху на затененное сердитое лицо, она кажется ему совсем  маленькой.  Он
ласково тянется к ее глазу, пытаясь внушить ей, что в  эту  ночь  не  надо
торопиться. Рискуя  вызвать  смех  своей  бесстрастной  осторожностью,  он
целует второй глаз, потом, возбужденный собственной  нежностью,  поддается
страсти и так неистово покусывает и лижет ей лицо, что она и в самом  деле
смеется от удовольствия  и  отталкивает  его.  Он  прижимает  ее  к  себе,
наклоняется и вдавливает зубы в мягкую горячую ложбинку у  основания  шеи.
Ожидая укуса. Рут испуганно вздрагивает и упирается ему ладонями в  плечи,
но он не отпускает ее и, чуть не задушив в объятиях, кричит, что ему нужно
не ее тело, а она, она вся. Хотя  слов  не  слышно,  Рут  все  понимает  и
говорит ему:
   - Не старайся доказать, какой ты  замечательный  любовник.  Делай  свое
дело и катись.
   - Ишь ты какая умница.
   Подняв руку, чтобы ее ударить, он сдерживается и предлагает:
   - Ударь меня.  Валяй.  Тебе  ведь  очень  хочется.  Отколоти  меня  как
следует.
   - О Господи, эта канитель на всю ночь. -  Он  хватает  ее  вялую  руку,
нацеливает на себя, но она сгибает пальцы и легонько шлепает его по  щеке.
- Бедняжка Маргарет,  точно  так  ей  приходится  ублажать  этого  старого
подонка, твоего приятеля.
   - Не говори о них, - умоляет он.
   - Проклятые мужчины. Непременно хотят сделать больно или  чтобы  больно
сделали им.
   - Я вовсе этого не хочу. Ни того, ни другого. Честное слово.
   - Кончай эту волынку! Раздевай меня, и давай ближе к делу.
   - Ну и язычок у тебя, - вздыхает он.
   -  Мне  очень  жаль,  если  я  тебя  шокирую.  -  В  голосе  ее  звучит
металлическая нотка.
   - Нет, ничуть не шокируешь, - отвечает он и, всерьез приступив к  делу,
берется за подол ее платья. Глаза его теперь настолько привыкли к темноте,
что ясно различают зеленый цвет ткани. Когда он тянет  платье  вверх,  она
поднимает руки, и голова ее на секунду  застревает  в  узком  вороте.  Она
сердито трясет головой, платье высвобождается и бесформенным теплым комком
падает ему на руки. Он швыряет его на маячащий в углу стул. - Ох, до  чего
ж ты хороша! - восклицает он.
   В серебристой комбинации она  похожа  на  привидение.  Стаскивая  через
голову платье, он растрепал ей прическу. Хмуро глядя на него.  Рут  быстро
вынимает шпильки, и волосы  густыми  кольцами  рассыпаются  по  плечам.  В
комбинациях все женщины похожи на новобрачных.
   - Не столько хороша, сколько толста, - отзывается она.
   - Нет, ты такая... - В мгновение ока он поднимает на руки эту  огромную
сахарную глыбу, обтянутую прозрачной, чуть зернистой на ощупь комбинацией,
и несет к кровати.
   - Ты меня поднял. Теперь у тебя ничего не получится.
   Яркий свет из окна падает ей  прямо  на  лицо,  резко  обводя  чернотой
морщины на шее.
   - Опустить штору?
   - Да, пожалуйста. Любоваться не на что.
   Он подходит к окну посмотреть, о чем она  говорит.  На  противоположной
стороне  видна  только  церковь  -  серая,  мрачная,   самоуверенная.   За
окном-розеткой все еще горит  свет,  и  в  городской  ночи  этот  красный,
лиловый и золотой кружок кажется дырой, которую пробили в  реальном  мире,
чтоб люди увидели за ним неземное сияние. Кролика охватывает благодарность
к создателям этой красоты, и  он  виновато  опускает  штору.  Стремительно
обернувшись, он видит, что глаза Рут следят за  ним  из  теней;  они  тоже
кажутся  пробоинами  на  поверхности.  На  изгибе  ее   бедра   серебрится
полумесяц, и кажется, будто самое ощущение ее  тяжести  источает  какой-то
аромат.
   - Ну, что там на тебе еще осталось? - Сняв пиджак, Кролик  швыряет  его
прочь. Он любит разбрасывать одежду -  разлетаясь  во  все  стороны,  вещи
подчеркивают нарастающую наготу. - Чулки?
   - С ними не так-то просто, - отвечает она. - Еще нитку зацепишь!
   - Тогда снимай сама.
   Сидя на кровати, она мягкими кошачьими движениями  ловко  выскальзывает
из тонкой паутины эластика, шелка и хлопка. Сняв и аккуратно скатав чулки,
она засовывает их в щель  между  матрасом  и  спинкой  кровати  _и  вдруг,
откинувшись назад и выгнув спину, стаскивает с себя  пояс  с  резинками  и
трусики. Так же внезапно и быстро он наклоняется вниз,  утыкаясь  лицом  в
пушистую рощицу, в душистые пряные заросли, и ему_ кажется, что он парит в
темном, загадочном, лишенном всех измерений пространстве и  где-то  совсем
рядом,  за  углом,  его  ждет  нежная,  прекрасная   женщина.   Когда   он
выпрямляется, стоя на коленях у кровати.  Рут  в  его  глазах  приобретает
размеры какого-то  необъятного  континента;  сбившаяся  кверху  комбинация
белеет, как снежная шапка на Северном полюсе.
   - Какая ты большая.
   - Слишком большая.
   - Нет, ты послушай. Ты добрая.
   Просунув ладонь под ее  горячий  затылок,  он  рывком  поднимает  ее  и
стягивает  через  голову