ров вместе  с  Дженис.  До  чего  же
крепко она спит. Тонкий храп,  вырывающийся  из  ее  черного  рта,  делает
лунный свет еще ярче и не дает  ему  уснуть.  Он  опирается  на  локоть  и
изучает ее лицо; в лунном свете оно кажется страшным -  маленькое,  все  в
темных пятнах, словно врезанных в мягкую, лишенную  человеческой  четкости
массу. Как она смеет спать? Утром, при солнечном свете, чувствуя, что  она
ворочается и встает с кровати, он еще глубже зарывается в подушку,  прячет
голову под одеяло, упорно  не  желая  просыпаться.  Сегодня  похороны,  на
работу идти не надо, и можно поспать подольше.
   Ему снится на редкость яркий сон. Он один на  большом  спортивном  поле
или на пустыре, усыпанном мелкой галькой.  В  небе  два  идеально  круглых
диска  одинаковой  величины,  один  непроницаемо  белый,   второй   слегка
прозрачный, медленно движутся друг к другу,  причем  прозрачный  находится
над  непрозрачным.  В  тот  момент,  когда  они   соприкасаются.   Кролика
пронизывает  страх,  и  голос,  как  из  громкоговорителя   на   стадионе,
возвещает: _Первоцвет глотает бузину_. Верхний  диск  неотступно  скользит
вниз, до тех пор, пока совершенно не закрывает нижний, хотя тот и сильнее,
и перед глазами Кролика остается всего лишь один чистый  и  бледный  круг.
Ему ясно: "первоцвет" - это луна, "бузина" - солнце, а то, что он видел, -
объяснение смерти  -  прекрасная  смерть  затмевает  прекрасную  жизнь.  С
сильным душевным подъемом он осознает, что  должен  покинуть  это  поле  и
основать новую веру. Над ним назойливо  склоняются  диски,  эхом  отдается
голос, и он открывает глаза. У кровати стоит Дженис в  коричневой  юбке  и
розовой блузке без рукавов. Под подбородком у нее  жирная  серая  складка,
которой он прежде никогда не замечал. Странно, что он лежит на  спине,  он
почти всегда спит на животе. Он понимает, что это был сон, что ему  нечего
сказать миру, и к горлу снова подступает комок.  Он  встает  и  целует  ей
руку, бессильно повисшую шероховатую руку.
   Она готовит ему завтрак в своем обычном  стиле  -  утонувшие  в  молоке
кукурузные хлопья и переваренный кофе. Захватив Нельсона, они идут к  себе
одеться для похорон. Кролик негодует,  что  Дженис  способна  ходить,  она
больше нравилась ему, когда была без сознания. Если они  могут  ходить  по
улице - значит, горе у  них  какое-то  второсортное.  Он  никак  не  может
примириться с тем, что их упитанные тела передвигаются в  пространстве,  а
души окутаны безразличием ко всему, кроме ничтожных, мелких  потребностей.
Они идут со своим маленьким сыном  по  улицам,  где  некогда  сами  ходили
детьми. Канава вдоль Поттер-авеню,  по  которой  некогда  стекали  илистые
отходы с фабрики искусственного льда, давно пересохла. Дома, в которых уже
не живут те люди, чьи лица он так хорошо знал, напоминают дома  в  городе,
который видишь из  поезда,  -  пустые  кирпичные  фасады  загадывают  тебе
загадку: почему вообще кто-то здесь  живет?  Почему  его  поместили  сюда,
почему для  него  этот  поселок,  этот  унылый  пригород  третьеразрядного
города, - центр и  мера  вселенной,  со  всеми  ее  бескрайними  прериями,
горными хребтами, пустынями, лесами, городами и  морями?  Наивная  детская
тайна - тайна "любого места", прелюдия к конечному вопросу:  "Почему  я  -
это я?" - разжигает в  сердце  ужас.  Тело  пронизывает  холод,  и  Кролик
чувствует, что отделился от земли, словно наконец случилось  то,  чего  он
всегда боялся, - он идет  по  воздуху.  Улица  -  неровная  полоса,  вдоль
которой  мостовая  наступает  на  газон,  просмоленные  стволы  телефонных
столбов - уже не говорит ему ничего. Он - никто, словно  он  на  мгновенье
вышел из своего тела и мозга посмотреть, как работает мотор,  и  шагнул  в
пустоту, ибо "он" был всего лишь рефракцией, вибрацией  внутри  мотора,  и
теперь ему нет пути назад. Ему кажется, что он стоит за окнами домов, мимо
которых они  проходят,  и  смотрит,  как  чинно  шествует  это  трехглавое
семейство, ничем не выдавая того, что их мир содрогнулся, -  ничем,  кроме
тихих слез женщины. Слезы Дженис пришли незаметно,  как  роса,  словно  их
вызвал вид по-утреннему свежих улиц.
   Когда они входят в квартиру, Дженис с  громким  стоном  падает  ему  на
грудь. Быть может, она не ожидала, что комнаты залиты солнцем.  Контрфорсы
из пылинок, трепещущих в молочно-белом свете, косо поднимаются от середины
пола к верхнему краю окон, придавая всему оттенок невинности. Его  стенной
шкаф рядом с входной дверью, и потому им  не  нужно  сразу  углубляться  в
квартиру. Он открывает дверцу шкафа как можно  шире,  стараясь  не  задеть
телевизор, просовывает туда  руку,  расстегивает  молнию  на  целлофановом
мешке и вынимает синий костюм; это зимний  шерстяной  костюм,  но  другого
темного костюма у него нет. Нельсон радостно бегает по квартире, делает  в
ванной пи-пи, находит в  своей  комнате  старого  резинового  мишку-панду,
которого хочет взять с собой. Его возня выгоняет из комнат угрозу,  и  они
отваживаются зайти в свою спальню, где висят вещи Дженис.  По  дороге  она
показывает на кресло:
   - В понедельник утром я тут сидела и смотрела на восход солнца.
   Голос ее звучит безжизненно, он не знает,  чего  она  ждет  от  него  в
ответ, и не отвечает ничего. Он затаил дыхание.
   В спальне выдается приятная минута. Дженис снимает юбку и блузку, чтобы
примерить старый черный костюм, и когда она в одной комбинации переступает
босиком по ковру, она напоминает ему девушку, какой он знал ее когда-то, -
девушку с тонкими лодыжками и запястьями и маленькой застенчивой  головой.
Черный костюм, купленный, когда она еще училась в школе, тесен -  живот  у
нее все еще слишком велик после родов. А может, она  уже  начала  полнеть,
как ее мать Она стоит, пытаясь застегнуть на талии юбку,  груди,  вспухшие
от молока, выпирают из бюстгальтера. Да она и вправду  располнела,  и  это
ему нравится. Он думает: _мое, моя женщина_, но  она  выпрямляется,  и  ее
заплаканное  лицо  с  остервенелым  взглядом   мгновенно   гасит   радость
обладания. Она становится обузой, которая больно давит на комок  в  груди.
Это мегера, которую он обречен до конца  дней  своих  заботливо  вести  по
жизни, прочь от того понедельника.
   - Не лезет! - кричит она, стаскивает юбку, швыряет  ее,  и  та,  словно
огромная летучая мышь, летит в противоположный угол комнаты.
   - У тебя больше ничего нет?
   - Что мне _делать_?
   - Успокойся. Уйдем отсюда, вернемся к  твоим.  Эта  квартира  действует
тебе на нервы.
   - Но ведь нам придется тут _жить_!
   - Да, но не сегодня. Пойдем.
   - Мы не _можем_ здесь жить!
   - Конечно, не можем.
   - А где же мы будем жить?
   - Потом подумаем. Пойдем.
   Она неловко натягивает юбку, надевает  блузку,  поворачивается  к  нему
спиной и робко просит:
   - Застегни мне пуговицы.
   Застегивая розовую блузку вдоль ее недвижного позвоночника, он начинает
плакать. Горячие слезы обжигают ему глаза, и он  видит  маленькие  детские
пуговки сквозь гроздья  круглых  водянистых  пятен,  похожих  на  лепестки
цветущих яблонь. Слезы медлят у него на  ресницах,  текут  по  щекам,  эта
влага восхитительна. Он хотел бы плакать часами - даже этот короткий поток
приносит облегчение. Но мужские слезы скупы,  и  его  слезы  высыхают  еще
прежде, чем они выходят из квартиры. Закрывая дверь, он чувствует, что уже
потратил всю свою бесслезную жизнь на открывание и закрывание этой двери.
   Нельсон берет с собой резинового панду, и каждый раз, как он заставляет
его пищать, у Кролика  начинает  болеть  живот.  Город  теперь  обесцвечен
солнцем, приближающимся к зениту.


   Время  тянется  так  медленно,  что  кажется,  будто  все  происходящее
повторяется снова и  снова.  Дженис  с  матерью,  переходя  из  комнаты  в
комнату, тихо обмениваются короткими репликами. Потом обе уходят наверх, и
через полчаса Дженис появляется внизу в подколотом со всех  сторон  черном
платье миссис Спрингер, в котором она очень похожа на мать.
   - Гарри, как по-твоему, мне идет?
   - Какого черта ты несешь? Ты что, на демонстрацию  мод  собралась,  что
ли? - кричит он, но тут же извиняющимся тоном добавляет:  -  Ты  прекрасно
выглядишь.
   Но дело уже сделано. Дженис издает испуганный вопль, мчится  наверх,  и
миссис Спрингер берет назад ту небольшую дозу терпимости, которой она  его
оделила. Дом снова наполняется невысказанным убеждением, что он -  убийца.
Он с благодарностью принимает эту мысль: да,  он  убийца,  -  и  ненависть
подходит ему больше, чем  прощение.  Погруженный  в  ненависть,  он  может
сидеть сложа руки, может оставаться как бы в параличе; жестокая  ненависть
служит ему чем-то вроде укрытия.
   Час дня. В комнату входит миссис Спрингер.
   - Хотите бутерброд? - спрашивает она.
   - Спасибо, мне ничего не хочется.
   - Вы бы все-таки чего-нибудь поели.
   Ее настойчивость кажется ему настолько странной, что он идет на  кухню.
Нельсон в одиночестве сидит за столом и ест суп, сырую морковь и бутерброд
с колбасой. Вид у него такой, словно он не знает  -  улыбнуться  отцу  или
нет. Миссис Спрингер все время стоит к нему спиной.
   - Он спал днем? - спрашивает Гарри.
   - Можете отвести его наверх, - отвечает она.
   Наверху, в комнате, где живет одноглазый мишка, Гарри  читает  Нельсону
книжку из "Золотой библиотечки" про маленький паровозик  "Чу-Чу",  который
боялся туннелей. К  тому  времени,  когда  "Чу-Чу"  перестал  их  бояться,
Нельсон засыпает. Гарри  возвращается  вниз.  Дженис  отдыхает  у  себя  в
комнате; миссис Спрингер переделывает ей платье,  и  стук  швейной  машины
вплетается в пение птиц и в смутные глухие шумы предвечернего часа.
   Хлопает парадная дверь, и в гостиную входит мистер Спрингер. Все  шторы
опущены, и он вздрагивает, увидев сидящего на стуле Гарри.
   - Гарри! Хелло.
   - Хелло.
   - Я был в суде, Гарри, беседовал с Элом Хорстом, коронером.  Он  обещал
мне, что обвинение в убийстве предъявлено не будет. Все с  этим  согласны.
Несчастный случай. Он уже почти со всеми переговорил  и  хочет  как-нибудь
повидаться с вами. Неофициально.
   - Ладно.
   Спрингер медлит, ожидая хоть какого-нибудь знака одобрения.
   - Почему бы им просто не  посадить  меня  под  замок?  -  осведомляется
Гарри.
   - Это весьма негативная позиция, Гарри.  Вопрос  в  том,  как  избежать
потерь в дальнейшем.
   - Да, вы правы. Простите.
   Мысль, что он выскользнул из сетей закона, вызывает у него  отвращение.
Никто тебе не поможет, никто не снимет тебя с крючка.
   Спрингер уходит наверх, к  женщинам.  Оттуда  доносится  глухой  топот.
Дорогая посуда в стеклянном серванте за спиной у Гарри дребезжит. Судя  по
маленьким часам с серебряным циферблатом на полке фальшивого  камина,  еще
нет двух.
   Наверно, живот у него болит оттого, что  последние  два  дня  он  почти
ничего не ел, и он идет на  кухню  и  съедает  две  галеты.  Каждый  кусок
скребет ободранные внутренности. Боль усиливается.  Блестящая  раковина  с
кранами, стальные дверцы шкафов словно несут отрицательные заряды, которые
его отталкивают и сжимают. Он возвращается в сумрачную гостиную и видит  в
окно, как две девочки лет по четырнадцати, в тесных  шортах  фланируют  по
освещенному солнцем тротуару. Их тела уже  созрели,  но  лица  еще  совсем
неиспорченные. Забавные эти  девочки-подростки,  на  лицах  у  них  всегда
жадное нетерпение. Слишком много конфет - вся кожа в прыщах. Они  плетутся
черепашьим шагом - подобно  тому,  как  тянется  время  перед  похоронами.
Словно чем  медленнее  они  будут  идти,  тем  вернее  претерпят  какое-то
чудесное превращение за углом. Дочери,  они  чьи-то  дочери.  Вот  и  Джун
тоже... Он отгоняет мысль о ней. Проходящие мимо девчонки, с  их  нахально
выпяченными задами и затаившимся в ожидании своего  часа  сексом,  кажутся
безвкусными и нереальными, а он, наблюдающий за ними из окна,  всего  лишь
пятно на стекле.  Почему  высшие  силы  просто-напросто  не  сотрут  такую
грязную ничтожную букашку? Он смотрит на свои руки, и  они  представляются
ему фантастически уродливыми.
   Он идет наверх  и  тщательно  моет  лицо,  руки  и  шею.  Он  не  смеет
дотронуться до шикарных спрингеровских полотенец. Выходя с мокрыми  руками
из ванной, он встречает Спрингера в тихом коридоре и говорит ему:
   - У меня нет чистой рубашки.
   - Обождите, - шепотом отвечает Спрингер и приносит ему рубашку и черные
запонки.
   Гарри одевается в комнате, где  спит  Нельсон.  Солнечный  свет  ползет
из-под опущенных занавесок, которые колышутся чуть ли не в такт с  тяжелым
дыханием ребенка. Хотя Гарри изо  всех  сил  старается  растянуть  процесс
одевания и по нескольку минут возится с каждой запонкой, все это  занимает
гораздо меньше времени, чем он надеялся. В шерстяном костюме жарко, он как
будто не совсем впору, но что-то  мешает  ему  снять  пиджак  и  доставить
кому-то удовольствие - кому, он и  сам  не  знает.  Безупречно  одетый,  в
тесной рубашке,  он  на  цыпочках  спускается  в  гостиную  и  сидит  там,
рассматривая  тропические  растения  на  стеклянном  столике.  Поворачивая
голову так, что листья попеременно закрывают друг друга, он ждет, что  его
сейчас вырвет. Внутренности - плотно сжатый  комок  ужаса,  тугой  пузырь,
который никак не проткнуть. На часах всего 2:35.
   Больше всего он страшится встречи с родителями. С тех пор как случилось
несчастье, он так и не мог собраться с духом позвонить или сходить к  ним.
В понедельник вечером миссис Спрингер позвонила его маме и  пригласила  ее
на похороны. После этого молчание его семьи стало внушать ему страх.  Одно
дело - выслушивать упреки от чужих людей, и совсем другое - от собственных
родителей. После его возвращения из армии отец только и делал,  что  пилил
его за отказ работать в типографии, и в конце концов  допилился  до  того,
что в сердце Гарри не осталось для него места.  Вся  мягкость  и  доброта,
которую старик когда-либо ему выказывал, превратились в ничто. С матерью -
совсем иначе, она все еще жива и все еще привязана к пуповине  его  жизни.
Если она придет и даст ему нагоняй, он скорее умрет, чем  стерпит.  А  что
еще может он ожидать? Что бы там ни говорила миссис Спрингер, с него как с
гуся вода, потому что у нее нет другого выхода, кроме как мириться с  ним,
и ему даже кажется, что она хочет его полюбить, но с матерью совсем другое
дело - она не может его любить или не любить, они даже  не  два  отдельных
человека, он начался у нее в животе, и если она дала ему жизнь, она  может
взять ее обратно, и если она от него отвернется - это для него  конец.  Из
всех людей на свете меньше всех он хочет видеть ее. Сидя в одиночестве, он
приходит к выводу, что кто-нибудь из них - либо он,  либо  мать  -  должен
умереть. Вывод довольно нелепый, но он возвращается к нему снова и  снова,
пока шум - это у него над головой одеваются Спрингеры - немного  отвлекает
его от мыслей о себе.
   Может, надо пойти наверх? Ему не хочется  застать  кого-нибудь  из  них
неодетым, и в конце концов они один за другим  спускаются  вниз  -  мистер
Спрингер в щегольской немнущейся темно-серой рубашке, Нельсон в костюмчике
с лямками, как у девчонки, мадам в  черной  фетровой  шляпке  с  вуалью  и
гроздью искусственных фиолетовых ягод на жестком стебельке и Дженис -  вся
какая-то потерянная и  бесформенная  в  наспех  подколотом  и  подогнанном
мамашином платье.
   - Ты прекрасно выглядишь, - снова говорит он ей.
   - Где большая черная машина? - громко спрашивает Нельсон.
   В ожидании есть  что-то  недостойное,  и  когда  Спрингеры  с  Кроликом
толкутся по гостиной, глядя, как убывают  минуты  на  часах  с  серебряным
циферблатом, они становятся похожими  на  разряженных  детей,  которым  не
терпится, чтоб поскорее начался  праздник.  Завидев  остановившийся  перед
домом "кадиллак" похоронной  конторы,  все  бросаются  к  окну,  но  когда
гробовщик, пройдя по дорожке, звонит  в  дверь,  они  уже  разбежались  по
углам, словно посреди комнаты разорвалась бомба с отравляющим веществом.


   Здание, которое занимает похоронная контора, прежде было  жилым  домом,
но теперь оно обставлено так, как ни один жилой дом никогда не обставляли.
Пушистые  бледно-зеленые  ковры  заглушают   шаги.   Разрезанные   пополам
серебряные трубочки на стенах затеняют слабый свет, и все вокруг -  стены,
портьеры и все прочее - выкрашено в неестественные тона, с какими ни  один
нормальный человек не мог бы жить: в  оранжево-розовый,  морской  волны  и
фиолетовый  -  порошком  такого  фиолетового  цвета  убивают  микробов   в
общественных уборных  на  бензоколонках.  Их  ведут  в  маленькую  боковую
розовую комнатку.  Оттуда  виден  главный  зал,  где  на  расставленных  в
несколько рядов стульях сидят  шесть  человек,  из  них  пять  -  женщины.
Единственная, кого он знает, - это Пегги Гринг. Рядом с  ней  вертится  ее
сынишка - он седьмой. Сначала  предполагалось,  что  будут  присутствовать
только обе семьи, но потом Спрингеры пригласили нескольких близких друзей.
Его родителей еще нет. Невидимые бескостные руки пробегают взад-вперед  по
клавишам  электрического  органа.  Противоестественная  окраска  интерьера
достигает апогея в тепличных  цветах,  которыми  украшен  маленький  белый
гроб. Гроб с выкрашенными золотой краской  ручками  стоит  на  возвышении,
покрытом темно-лиловым покрывалом, и Гарри кажется, что покрывало  вот-вот
спадет и, словно по мановению волшебной палочки, под ним  возникнет  живой
младенец. Дженис заглядывает в зал, всхлипывает,  и  служитель  похоронной
конторы, молодой блондин с неестественно красной физиономией,  вытаскивает
из  бокового  кармана  флакончик  с  нашатырным   спиртом.   Мать   Дженис
прикладывает флакон ей к носу, лицо ее искажается гримасой отвращения, она
поднимает брови, и из-под тонкой оболочки век  выступают  глазные  яблоки.
Гарри берет ее за руку и  поворачивает  так,  чтобы  она  не  видела,  что
происходит в зале.
   В боковой комнате есть окно, из него видна улица,  по  которой  носятся
дети и автомобили.
   - Надеюсь, священник про нас не забыл, -  говорит  краснолицый  молодой
человек и, к своему смущению, фыркает. Ему тут явно нравится. Лицо у  него
как будто слегка нарумянено.
   - Это часто бывает? - спрашивает мистер Спрингер.
   Он стоит позади жены, и его лицо  с  любопытством  наклоняется  вперед,
открывая черную птичью щель рта под светлыми усами. Миссис Спрингер  сидит
на стуле и прижимает ладони  к  вуали.  Фиолетовые  ягоды  подрагивают  на
проволочном стебельке.
   - Раза два в год, - раздается ответ.
   У тротуара останавливается знакомый старый "плимут";  из  него  выходит
мать Кролика. Она  окидывает  сердитым  взглядом  входную  дверь.  У  него
замирает сердце, и с языка срываются слова:
   - Приехали мои родители.
   Все  принимают  положение  "смирно".  Миссис  Спрингер  встает,   Гарри
занимает место между ней и Дженис. В одном строю  со  Спрингерами  он,  по
крайней мере, покажет матери, что исправился, смирился со своей участью  и
что  с  ним  тоже  примирились.  Служитель   конторы   выходит   навстречу
Энгстромам. Гарри видит, что они  стоят  на  ярко  освещенном  тротуаре  и
спорят, в какую дверь входить. Мим немного в стороне. В скромном костюме и
без косметики она напоминает  ему  прежнюю  младшую  сестренку.  Глядя  на
родителей, он никак не может понять, почему он их боится.
   Первой появляется в дверях мать; она окидывает  взором  весь  строй  и,
раскрыв объятия, подходит к Кролику.
   - Хасси, что с тобой сделали? - громко вопрошает она и  обнимает  сына,
словно желая унести его обратно в небеса, с которых они оба упали.
   Сцена  заканчивается  так  же  стремительно,  как  началась.   Движимый
мальчишеским  рефлексом   застенчивости,   Кролик   отталкивает   мать   и
выпрямляется.  Словно  не  понимая   значения   собственных   слов,   мать
оборачивается и обнимает Дженис. Отец  что-то  бормочет