ечь спать, он ставит Нельсона
перед унитазом, открывает кран и гладит упругую голую попку,  пока  тонкая
струйка  не  начинает  рывками  выплескиваться  в  фаянсовую  чашу.  Потом
обертывает Нельсона пеленкой, кладет обратно в  кроватку  и  собирается  с
силами, чтобы  перепрыгнуть  глубокую  пропасть,  отделяющую  его  от  той
минуты, когда в пушистых косых лучах утреннего солнца восставший  ото  сна
малыш в промокшей насквозь пеленке подойдет к большой кровати и  начнет  с
любопытством гладить отца по щеке. Порой ребенок залезает на кровать, и от
прикосновения холодной  липкой  ткани  Кролику  кажется,  будто  он  вновь
возвратился  на  мокрый,  но  надежный  берег.  Время  между  этими  двумя
моментами Кролику совершенно ни к чему, но страстное  желание,  чтобы  оно
поскорее прошло, не дает ему уснуть. Он  лежит  в  кровати  по  диагонали,
чтобы не свисали ноги, и старается подавить ощущение качки.  Словно  судно
без руля и без ветрил, он снова и снова бьется о те же скалы - безобразное
поведение матери, отец, который смотрит на него как на дезертира, молчание
Рут в ту ночь, когда он  видел  ее  в  последний  раз,  угнетающая  немота
матери. Что с ней? Он переворачивается на живот, и ему кажется,  будто  он
смотрит в свинцовое море, туда, где в бездонной глубине  темнеют  косматые
утесы. Симпатичная Рут в плавательном бассейне.  Жалкий  подонок  Гаррисон
пыжится, силясь изобразить выпускника аристократического колледжа,  бабник
и сукин сын. Слабая грязная ручонка Маргарет бьет по зубам Тотеро, Тотеро,
лежащий  в  кровати  с  высунутым  языком  и  трепыхающимися  веками   над
желеобразными глазами. Нет. Он не хочет об этом думать. Он  перекатывается
на спину в жаркой сухой постели, и его вновь охватывает ощущение  жестокой
качки. Думай о чем-нибудь приятном. Баскетбол и сидр в той маленькой школе
в дальнем конце округа, средняя школа "Иволга", но это было слишком давно,
он помнит только сидр и как толпа сидела  на  трибунах.  Рут  в  бассейне,
невесомая и круглая от воды, она с  закрытыми  глазами  плывет  на  спине,
выходит, берет полотенце; он смотрит ей на ноги, потом рядом с  ним  лежит
ее лицо, огромное, желтое, неподвижное - мертвое. Нет. Он  должен  стереть
из памяти Рут и Тотеро - оба напоминают ему о  смерти.  На  одной  стороне
они, а с ними - вакуум смерти, на другой - угроза  возвращения  Дженис,  -
потому-то его и качает. Хотя он лежит один, ему кажется, что он  в  толпе;
все эти люди будоражат его не столько своими лицами или  словами,  сколько
немым  неотступным  присутствием,  они  теснятся  вокруг  в  темноте,  как
подводные скалы, а снизу доносится тонкое,  слабое  жужжанье  -  это  жена
Экклза ему подмигивает.  Подмигивает.  Что  бы  это  значило?  Всего  лишь
невинная шутка в суматохе у дверей, когда девчушка пришла сверху  в  одних
штанишках, а может, она заметила, что он смотрит на ее ногти, и  чуть-чуть
моргнула глазом, пожелав ему _счастливого_ пути, а может, это щелка  света
в темном коридоре  говорит  ему:  _входи_?  Смешная,  хитрая,  веснушчатая
бабенка, и это непрерывное тонкое  жужжанье  с  тех  самых  пор,  как  она
захотела, чтобы он вошел.  Тень  ее  бюстгальтера  остроконечные  шишки  в
комнате залитой светом стягивает  шорты  бедра  с  гладкой  детской  кожей
жирный зад Фрейд в белой гостиной увешанной акварелями каналов;  иди  сюда
примитивный отец она сидит на диване какая у тебя красивая грудь и  тут  и
тут и там. Он переворачивается на бок, и сухая простыня как  прикосновение
ее жадных рук; высокий, он встает с ворсистого  бархата,  надувшаяся  вена
прорывается сквозь рифы, и твердой опытной рукой он делает то,  что  нужно
было сделать, чтобы прекратить это тонкое  жужжанье,  снять  напряжение  и
уснуть. Сладкая женская пена. Наконец он до нее добрался. Стоя на  голове,
пересекает бейсбольное поле и выходит с другой стороны. Как  глупо.  Очень
жаль. Он прижимается щекой к прохладному  месту  на  подушке.  Покончив  с
Люси, он чувствует, что качка  ослабела.  Ее  белые  линии,  словно  концы
размотанной веревки, уплывают прочь. Он должен спать; мысль о  приближении
далекого берега упрямой  глыбой  загораживает  путь.  Думай  о  чем-нибудь
приятном. За всю его сознательную жизнь было всего лишь одно  место,  куда
он может ступить, не боясь, что  земля  превратится  в  лица,  которые  он
топчет ногами, - площадка за ресторанчиком в Западной  Вирджинии,  где  он
выпил чашку кофе в ту ночь, когда ездил на юг. Он вспоминает горы вокруг -
словно кольцо вырезанных из картона фигур на белесом от луны ночном  небе.
Он вспоминает ресторанчик - золотые окна, как у трамваев, ходивших  в  его
детские годы из Маунт-Джаджа в Бруэр, и  воздух,  холодный,  но  живой  от
дыхания ранней весны. Он слышит стук шагов по асфальту у себя за спиной  и
видит тех двоих - взявшись за руки, они бегут мимо него  к  своей  машине.
Одна из тех рыжих девчонок, что сидели в ресторанчике, волосы свисают, как
морская трава. Наверно, именно здесь он повернул не в  ту  сторону,  когда
надо было ехать за ними, - они хотели, чтоб он ехал за ними,  вот  и  надо
было ехать, и в полубреду ему представляется, будто он и вправду поехал за
ними и сейчас еще едет. Как музыкальная нота - пока нажимаешь на  клавишу,
кажется, что она движется, хотя на самом деле она остается все на  том  же
месте. И на этой ноте его уносит в сон.
   Он просыпается задолго до рассвета, все с тем же ощущением  качки,  ему
страшно в пустой постели, он боится, что Нельсон умер. Он  пытается  снова
проскользнуть  в  тот  сон,  который  ему  привиделся,  но  ночной  кошмар
разрастается, и  в  конце  концов  он  встает  и  идет  послушать  дыхание
Нельсона,  потом   возвращается   в   постель.   Первые   проблески   зари
выгравировали резкие черные линии на простынях. На  сетку  этих  линий  он
ложится, стараясь урвать еще часок сна, прежде чем мальчик придет к  нему,
озябший и голодный.
   В  пятницу  Дженис  возвращается  домой.  В  первые   дни   присутствие
новорожденной наполняет квартиру, как ладан из  маленькой  чаши  наполняет
часовню. Ребекка Джун лежит в корзине, сплетенной из выкрашенного в  белую
краску  тростника,  на  подставке  с  колесиками.  Когда  Кролик  подходит
убедиться, что она и  вправду  здесь,  девочка  кажется  ему  тускловатой,
словно она  еще  не  набрала  сил,  необходимых  для  образования  четкого
силуэта. Ее щека уже не  того  яркого  красного  цвета,  что  он  видел  в
больнице, она  испещрена  серыми,  желтыми  и  синими  крапинками,  словно
мрамор. Когда Дженис кормит Ребекку, гармоничное сочетание округлой желтой
груди с  круглым  желтоватым  личиком  новорожденной  образует  симметрию,
которая неодолимо притягивает к себе  и  его  и  Нельсона.  Когда  Ребекка
сосет, Нельсон беспокоится, рвется к ним, тычет пальцем в шов между губами
ребенка и соском матери, а когда его бранят и отталкивают,  бродит  вокруг
кровати, произнося нараспев услышанное по телевизору обещание: "Майти Маус
уже в пути". Кролику тоже нравится лежать с ними  рядом  и  смотреть,  как
Дженис возится со своими набухшими грудями - они такие полные,  что  белая
кожа туго натянута и блестит. Словно дула орудий, она  нацеливает  толстые
соски в слепой потрескавшийся рот, который открывается  и  захватывает  их
быстро, как птичий клюв. "Ой", -  восклицает  Дженис,  и  железы  в  губах
ребенка  начинают  пузыриться  в  такт  с  молочными  железами.   Гармония
установлена, и на ее лице  появляется  улыбка  облегчения.  Она  прижимает
пеленку ко второй груди, вытирая лишнее молоко, которое оттуда сочится.  В
эти первые дни, после того как она отдохнула и набралась сил  в  больнице,
молока у нее больше, чем нужно ребенку. Между кормлениями  оно  течет,  на
всех ночных рубашках образуются два затвердевших пятна. Когда она остается
голой, не считая гигиенического эластичного пояса,  при  виде  ее  пухлого
мягкого живота и буйных грудей, которые  под  тяжестью  молока  торчат  из
стройного тела, как  лоснящиеся,  покрытые  зелеными  прожилками  плоды  с
шероховатыми лиловыми  кончиками,  у  него  все  внутри  переворачивается.
Отяжелевшая сверху и забинтованная  снизу,  Дженис  нетвердо  держится  на
ногах и двигается осторожно, словно боясь от малейшего  толчка  перелиться
через край. Хотя она без всякого стыда использует  груди  как  инструменты
для кормления ребенка, она все еще  стесняется  его  взгляда  и,  если  он
слишком открыто на нее смотрит, спешит прикрыться. Но он чувствует разницу
между теперешним временем и первыми днями любви. Теперь она не обращает на
себя внимания, то и дело голая выходит из ванной, качая ребенка,  небрежно
спускает лямки рубашки и вообще ведет  себя  так,  словно  она  -  машина,
податливая белая машина для совокупления, вынашивания и кормления. Он тоже
переливается через край, густая сладкая любовь переполняет ему грудь, и он
хочет хотя бы чуть-чуть к ней  прикоснуться;  он  знает,  что  вся  она  -
кровоточащая рана, но только чуть-чуть прикоснуться, чтобы  избавиться  от
своего молока, отдать его ей. Хотя, одурманенная эфиром, она говорила, что
хочет его любви, в постели она от него отворачивается и спит  так  тяжело,
как будто нарочно старается его обидеть.  Но  он  слишком  ей  благодарен,
слишком ею гордится, чтобы ослушаться. Всю  эту  неделю  он  по-своему  ей
поклоняется.
   Экклз является с визитом  и  приглашает  их  в  церковь.  Они  так  ему
обязаны, что обещают: кто-нибудь из них непременно  придет.  Скорее  всего
Гарри. Дженис не может, в это воскресенье будет всего девять дней, как она
вышла из больницы, а с понедельника Гарри уже пошел на новую работу, и она
чувствует себя усталой, слабой и измученной. Гарри с удовольствием идет  в
церковь. Не только из симпатии к Экклзу, а, главное, потому, что счастлив,
ему повезло, на него снизошла благодать, он прощен и хочет  выразить  свою
благодарность. Он инстинктивно верит в существование  невидимого  мира,  и
никто даже не подозревает, как часто его поступки являют  собою  сделки  с
этим миром. Он надевает новый серый костюм и без четверти одиннадцать,  за
день до летнего солнцестояния, выходит в ясное воскресное утро. Он  всегда
с удовольствием смотрел на  людей,  которые  чинно  шествовали  в  церковь
напротив дома Рут, и вот теперь он с ними. Впереди - первый за всю  неделю
час, который он проведет без Спрингеров, будь то Дженис дома или  ее  отец
на службе. Работа была бы  совсем  не  трудной,  если  бы  не  бесконечное
вранье. К середине дня он уже как выжатый лимон. Смотришь на эти развалюхи
- 80.000 миль на спидометре, поршни так износились, что масло течет рекой,
видишь,  как  их  моют,  скручивают  обратно  спидометр,  и  слышишь  свой
собственный голос: это же просто даром. Он будет просить прощения.
   Он ненавидит всех, кто идет по улице  в  грязной  повседневной  одежде,
выставляя напоказ свою веру в то, что мир висит над пропастью, что  смерть
- конец всему и что запутанная нить его, Кролика, чувств ведет в никуда. И
соответственно любит тех, кто нарядился для церкви, - отглаженные выходные
костюмы солидных  мужчин  придают  респектабельность  и  вес  его  тайному
ощущению невидимого, цветы на шляпах их жен как бы превращают невидимое  в
видимое, а их дочери - сами цветы, тело каждой - цветок  с  лепестками  из
тюля и оборок, цветы веры, так что даже самые невзрачные в глазах  Кролика
сияют красотой, красотою веры. В избытке благодарности он  готов  целовать
им ноги - они избавляют его от страха.  Когда  он  входит  в  церковь,  он
слишком переполнен счастьем, чтобы просить прощения. Он преклоняет  колена
на красной скамеечке - она хоть и  мягкая,  но  не  настолько,  чтобы  под
тяжестью тела у него не заболели колена, - от радости у него шумит в ушах,
кровь приливает к голове, и бессвязные слова: _Господи, Ребекка,  спасибо_
- пузырятся в вихре телячьего восторга. Люди,  познавшие  Бога,  шуршат  и
шевелятся вокруг, поддерживая его во тьме. Кролик снова садится,  и  глаза
его останавливаются на фигуре в предыдущем  ряду.  Женщина  в  широкополой
соломенной шляпе. Ростом ниже среднего,  с  узкими  веснушчатыми  плечами,
наверно, молодая, хотя со спины женщины  всегда  кажутся  моложе.  Широкая
шляпа грациозно отзывается на малейшее движение головы, превращая  светлый
завиток на затылке  в  тайну,  открытую  лишь  ему  одному.  Шея  и  плечи
переливаются смутным прозрачным сияньем от мерцающих в лучах света  нежных
тонких волосков. Он улыбается, вспомнив  слова  Тотеро,  что  все  женщины
сверху донизу покрыты волосами. Уж не умер ли Тотеро, думает  он  и  молит
Бога, чтобы его тренер остался в живых. Ему  не  терпится,  чтобы  женщина
обернулась и он смог увидеть  ее  профиль  из-под  края  шляпы  -  большой
плетеной солнечной шестерни, украшенной  букетиком  бумажных  фиалок.  Она
смотрит вниз на что-то  рядом  с  собой,  у  него  перехватывает  дыхание,
тончайший полумесяц  щеки  вспыхивает  и  снова  гаснет.  Возле  ее  плеча
появляется кусочек  розовой  ленты.  Перед  ним  любопытное,  восторженное
личико Джойс  Экклз.  Пальцы  его  торопливо  листают  псалтырь,  и  когда
раздаются звуки органа, на расстоянии протянутой руки встает жена Экклза.
   Экклз, тяжело волоча ноги, идет по проходу вслед за  потоком  церковных
служек и певчих. За оградой алтаря он  кажется  рассеянным  и  брюзгливым,
далеким,  бестелесным  и  неподвижным,  словно  японская  кукла  в   ризе.
Аффектированный,  гнусаво-благочестивый  голос,  которым  он   декламирует
молитвы,  неприятно  режет  Кролику  слух;  ему   вообще   неприятна   вся
епископальная служба с ее напряженными падениями и взлетами, с  заученными
механическими мольбами и  беглыми  короткими  песнопеньями.  Ему  неудобно
стоять на коленях, у него ноет поясница; чтобы не упасть с коленок  назад,
он опирается локтями на спинку  скамьи  предыдущего  ряда.  Ему  недостает
знакомой лютеранской литургии, которая врезана в его душу, словно истертая
непогодой надпись. В этом  богослужении  он  нелепо  топчется  в  темноте,
натыкаясь на то, что кажется ему произвольным искажением  порядка  службы.
Он считает, что здесь придают слишком много значения сбору  пожертвований.
Он почти не следит за проповедью.
   В ней говорится о сорока днях и ночах, об искушении Иисуса в пустыне, о
Его беседе с Дьяволом. Имеет ли эта история какое-либо  отношение  к  нам,
здесь, теперь? В двадцатом веке,  в  Соединенных  Штатах  Америки?  Да.  В
некотором смысле все христиане  должны  уметь  вести  беседы  с  Дьяволом,
должны изучать его повадки, должны услышать  его  голос.  У  этой  легенды
очень древняя традиция, она передавалась  из  уст  в  уста  еще  у  ранних
христиан. Более глубокое ее значение,  ее  сокровенный  смысл,  по  мнению
Экклза, таков: страдания, утраты, бесплодие,  лишения,  нужда  -  все  это
неотъемлемое условие воспитания, причащения Христу. Стоя на кафедре, Экклз
пытается подавить пискливые ноты, прорывающиеся в его  голосе.  Брови  его
дергаются, словно рыбы на крючке. Это неприятное, вымученное  зрелище,  он
весь  корчится.  Машину  он   водит   с   гораздо   более   непринужденным
благочестием. В своем облачении он выглядит  как  зловещий  жрец  какой-то
нудной  мистерии.  Гарри  претит  темная,  запутанная,  нутряная   сторона
христианства,  его  свойство  претерпевать,  входить  вовнутрь  смерти   и
страдания, чтобы искупить и превратить их в нечто прямо противоположное  -
зонтик, вывернутый наизнанку.  Он  лишен  сознательной  воли  идти  прямой
линией парадокса. Глаза его поворачиваются к свету, как бы тот ни бил  ему
в сетчатку.
   Ярко освещенная щека Люси Экклз то появляется,  то  исчезает  за  своим
соломенным щитом. Девочка - ее всю, кроме ленты, скрывает спинка скамьи  -
что-то ей шепчет, наверно, что  он  сидит  сзади.  Но  женщина  упорно  не
поворачивается. Это бессмысленное  пренебрежение  возбуждает  Кролика.  Он
видит ее, самое большее, в профиль - мягкая  складка  двойного  подбородка
выделяется резче, когда она хмурится, глядя вниз на девочку. На ней платье
в узких голубых полосках,  которые  сходятся  на  швах  множеством  острых
уголков. Элегантная ткань и фасон платья совсем не  подходят  для  церкви.
Есть что-то эротическое в том, как тихо она сидит в храме и как безропотно
подчиняется  его  суровому,  заскорузлому  порядку.  Кролик  льстит   себя
надеждой, что истинное ее внимание излучается  назад,  на  него.  На  фоне
мрачного пестрого узора  склоненных  голов,  цветных  стекол,  пожелтевших
мемориальных таблиц на стенах и затейливой резьбы - деревянных  шишечек  и
бусин на спинках скамей -  ее  волосы,  кожа  и  шляпа  переливаются,  как
разноцветные отсветы пламени.
   Поэтому, когда проповедь переходит в псалом и  блестящий  затылок  Люси
Экклз  склоняется,  чтобы  принять  благословенье,  когда  нервная  минута
молчания проходит и она  встает  и  наконец  поворачивается  к  нему,  его
постигает горькое разочарование при виде  этой  коллекции  ярких  точек  -
глаз, ноздрей, веснушек и тугих ямочек,  придающих  насмешливое  выражение
уголкам ее рта. Его даже несколько шокирует,  что  лицо  ее  вообще  имеет
какое-то выражение, - он не подозревал, что блистательная картина, которой
он целый час любовался,  может  так  быстро  сузиться  до  размеров  одной
незначительной личности.
   - Привет, привет, - говорит он.
   - Хелло. Вот уж кого я никак не ожидала здесь увидеть.
   - Почему?
   - Не знаю. Просто вы не похожи  на  человека,  который  укладывается  в
общепринятые рамки.
   Он следит за ее глазами - может, она  опять  ему  подмигнет.  Он  давно
перестал верить,  что  тогда,  много  недель  назад,  она  и  вправду  ему
подмигнула. Она отвечает на его взгляд,  и  он  в  конце  концов  опускает
глаза.
   - Привет, Джойс. Как дела? - говорит он.
   Девочка прячется за спину матери, которая лавирует по проходу, расточая
направо и налево сияющие улыбки овечкам.  Остается  только  удивляться  ее
умению приспосабливаться к окружающей обстановке.
   У дверей с Гарри здоровается Экклз - теплое пожатие  его  широкой  руки
усиливается как раз тогда, когда ему следовало бы ослабнуть.
   - Счастлив видеть вас здесь, - говорит он, не  сходя  с  места.  Кролик
чувствует, как позади сбивается в кучу и напирает вся цепочка.
   - Мне очень понравилось. Классная проповедь, - говорит он.
   Экклз уставился на него с лихорадочной улыбкой  и  румянцем  на  щеках,
словно за что-то извиняясь. Он смеется; на секунду перед  глазами  Кролика
мелькает его небо, а потом Кролик слышит, как он говорит  Люси:  "Примерно
через час".
   - Жаркое уже в духовке. Ты как хочешь - холодное или пожарить подольше?
   - Пожарить подольше, - отвечает он. С  серьезным  видом  взяв  за  руку
маленькую Джойс, он говорит ей:  -  Здравствуйте,  миссис  Посикушкис.  Вы
сегодня великолепно выглядите.
   Кролик от неожиданности вздрагивает и видит, что толстая дама,  стоящая
за ним, вздрагивает тоже. Его  жена  не  преувеличивала,  Экклз  и  правда
болтает  лишнее.  Люси,  сопровождаемая   Джойс,   подходит   к   нему   и
останавливается. Соломенная шляпа доходит ему до плеча.
   - Вы на машине?
   - Нет. А вы?
   - Тоже нет. Хотите нас проводить?
   - С удовольствием.
   Приглашение настолько дерзко, что скорее всего ровно ничего не  значит;
тем не менее в его груди начинает  вибрировать  настроенная  на  ее  волну
струна. Солнечный свет мерцает в листве; утратив  молочную  белизну  своих
утренних лучей, он тяжелым сухим зноем давит на  мостовую  и  тротуар.  На
асфальте поблескивают осколки слюды; окна и капоты проносящихся мимо машин
пронизывают воздух яркими белыми  бликами.  Люси  Экклз  снимает  шляпу  и
встряхивает волосами. Толпа прихожан позади редеет. Густая тень лоснящейся
свежей листвы  посаженных  между  тротуаром  и  мостовой  кленов  ритмично
сменяется освещенными солнцем участками, и тогда ее  лицо  и  его  рубашка
кажутся белыми-белыми;