пучочек.  Сначала  она  не  ставит  прибор  для  себя,  но  потом
передумывает, потому что дрожь в желудке, наверно, от голода, и тогда  она
берет еще одну тарелку, останавливается,  держа  ее  обеими  руками  перед
собой и гадая, почему папа был так уверен, что Гарри дома. Она знает,  что
в квартире есть еще кто-то, но это не  Гарри,  этому  человеку  совершенно
нечего здесь делать, и она решает его не замечать и  продолжает  накрывать
на стол, чувствуя, что все тело немеет. Она крепко держит каждый  предмет,
пока он благополучно не водворится на место.
   Нельсон жалуется, что бекон жирный, и снова спрашивает, уехал ли  папа,
и его нытье насчет бекона, который  она  так  ловко  и  удачно  поджарила,
приводит ее в такую ярость, что, когда он  в  двадцатый  раз  отказывается
съесть хотя бы листик салата, она перегибается через стол и шлепает его по
дерзкой физиономии. Глупый ребенок даже  не  может  заплакать,  он  просто
сидит, смотрит во все глаза и сопит, пока наконец  не  разражается  ревом.
Но, к счастью, она на высоте положения, она совершенно спокойна; она видит
необоснованность всех его притязаний и не позволяет себя запугать.  Единым
порывом, словно огромная волна, она берет Нельсона за руку, заставляет его
пописать, укладывает в постель и  дает  ему  бутылку.  Все  еще  дрожа  от
рыданий, он сует в рот бутылку, и по стеклянному блеску  его  внимательных
глаз она  понимает,  что  он  сейчас  уснет.  Она  стоит  возле  кроватки,
удивляясь собственной силе и решимости.
   Телефон звонит снова, более сердито, чем в первый раз, и  она  бежит  к
нему, бежит, чтобы не  мешать  Нельсону  уснуть,  чувствуя,  что  ее  силы
иссякают и отвратительный затхлый вкус подступает к горлу.
   - Алло.
   - Дженис. - Голос матери, ровный и резкий. - Я только что вернулась  из
Бруэра - ездила за покупками. Отец, оказывается, все утро  меня  ищет.  Он
считает, что Гарри опять ушел. Это верно?
   - Он поехал в Аллентаун, - закрыв глаза, отвечает Дженис.
   - Что ему там делать?
   - Он продает машину.
   - Не говори глупостей, Дженис. С тобой все в порядке?
   - В каком смысле?
   - Ты пила?
   - Что - пила?
   - Не волнуйся. Я сейчас приеду.
   - Мама, не надо. Все отлично. Я только что уложила Нельсона.
   - Я сейчас возьму что-нибудь из холодильника, поем и немедленно приеду.
А ты ложись.
   - Мама, пожалуйста, не приезжай.
   - Не спорь со мной, Дженис. Когда он ушел?
   - Оставайся  дома,  мама.  Вечером  он  придет.  -  Прислушавшись,  она
добавляет: - И перестань плакать.
   - Да, ты говоришь перестань, а сама только и делаешь, что навлекаешь на
всех нас позор. В первый раз я думала, что во всем виноват он, но теперь я
в этом совсем не уверена. Слышишь? Совсем не уверена.
   От этих речей Дженис начинает так сильно тошнить, что  она  удивляется,
почему трубка не падает из рук.
   - Не приезжай, мама, - умоляет она. - Пожалуйста, не приезжай.
   - Вот только перекушу и через двадцать минут  буду  у  тебя.  Ложись  в
постель.
   Дженис кладет трубку и с ужасом оглядывается. В квартире  полный  хаос.
На полу книжки с картинками, стаканы, постель не застлана,  везде  грязная
посуда. Она подбегает к тому  месту,  где  они  с  Нельсоном  рисовали,  и
размышляет, что будет, если нагнуться. Она опускается  на  колени,  и  тут
девочка начинает плакать. В ужасе от мысли, что может проснуться Нельсон и
что нужно скрыть отсутствие Гарри, она подбегает к кроватке  и,  словно  в
каком-то кошмаре, видит, что все измазано оранжевой кашицей.
   - Черт бы тебя побрал, черт бы тебя  побрал,  -  стонет  она,  вынимает
маленькое грязное тельце и смотрит, куда бы его  отнести.  Наконец  кладет
ребенка в кресло и, кусая губы, расстегивает пеленку.
   - Ах, ты, свинушка ты этакая, - бормочет она,  чувствуя,  что  звук  ее
голоса не подпускает того, другого человека, который на нее надвигается.
   Она несет мокрую грязную пеленку в ванную, бросает в унитаз, опускается
на колени и пытается заткнуть отверстие ванны пробкой. Потом открывает  до
предела оба крана, зная по  опыту,  что  вода  получится  как  раз  нужной
температуры. Вода хлещет  из  кранов.  Она  замечает  стакан  разведенного
виски, который забыла на бачке унитаза, делает большой  глоток  и  гадает,
куда бы девать стакан. Ребекка все время кричит, словно понимает, что  она
грязная. Дженис берет стакан с собой и,  снимая  с  девочки  распашонку  и
кофточку, задевает его коленом,  и  виски  выплескивается  на  ковер.  Она
кладет мокрые вещи на телевизор, опускается на колени и пытается  засунуть
цветные мелки в коробку. От всей этой возни у нее разболелась голова.  Она
уносит мелки в кухню, выбрасывает недоеденный бекон  и  латук  в  бумажный
мешок под раковиной, но  отверстие  мешка  открыто  не  полностью,  листья
падают в темное пространство за мешком, она лезет под раковину,  стукается
головой и пытается найти и достать их пальцами,  но  это  ей  не  удается.
Оттого что она все время елозит на коленях, они  начинают  ныть.  В  конце
концов, махнув на все рукой, она, к своему  удивлению,  обнаруживает,  что
сидит на кухонной табуретке, уставившись на мягкие яркие  кончики  цветных
мелков, которые торчат из коробки. _Спрячь  виски_.  Секунду  тело  ее  не
двигается с места, но когда она наконец приходит в  движение,  она  видит,
что ее руки с полосками грязи на ногтях  ставят  бутылку  виски  в  нижнее
отделение шкафчика, где лежат старые рубашки Гарри, которые она использует
на тряпки. Он ни за что не наденет починенную рубашку, а впрочем, она  все
равно не умеет их чинить. Она закрывает  дверку,  дверка  хлопает,  но  не
закрывается,  а  с  линолеума  под  раковиной  бутылочная  пробка,  словно
маленький цилиндр, смотрит на нее во все глаза. Она кладет ее  в  мусорный
мешок. Теперь кухня прибрана. В гостиной на мохнатом  кресле  лежит  голая
Ребекка, животик у нее  вздулся  от  крика,  она  сучит  кривыми  красными
ножками. При каждом вопле лицо ее  багровеет,  Дженис  закрывает  глаза  и
думает, как ужасно со стороны мамы приезжать и портить ей весь день,  лишь
бы убедиться, что Гарри снова ее бросил. Ни минуты потерпеть  не  может  -
только бы поскорее  узнать,  и  этот  противный  ребенок  тоже  ни  минуты
потерпеть не может, а тут еще мокрые вещи на телевизоре. Она  несет  их  в
ванную, бросает в унитаз на пеленку и  закрывает  краны  ванны.  Волнистая
серая линия воды доходит  почти  до  самого  края  ванны.  По  поверхности
пробегает рябь, а под нею застыла в ожидании  глубокая  бесцветная  масса.
Хорошо бы принять ванну.  Преисполненная  решимости,  она  возвращается  в
гостиную. Пытаясь вытащить из кресла маленькое резиновое существо, она так
шатается, что падает на колени, хватает Ребекку на руки и, прижав к груди,
тащит в ванную. Она с гордостью думает, что доведет это дело до конца -  к
приезду мамы ребенок, по крайней мере, будет чистый. Осторожно опустившись
на колени возле большой спокойной ванны, она вдруг  замечает,  что  у  нее
насквозь  промокли  рукава.  Вода  двумя  большими  руками   обнимает   ее
предплечья, и у нее на  глазах  розовый  младенец,  словно  серый  камень,
опускается вниз.
   С протестующим всхлипом она тянется за ребенком,  но  вода  отталкивает
руки, увлекает за собой халат, а скользкий комок увертывается  от  нее  во
внезапно утратившей прозрачность массе. Наконец ей  удается  его  поймать,
под большим пальцем она слышит биение сердца, затем снова его  теряет;  на
поверхности воды мечутся бледные продолговатые блики, но  тот,  что  имеет
твердую основу, ей никак не ухватить. Все это длится один только  миг,  но
этот миг измеряется иным, более плотным временем. Потом она крепко сжимает
Бекки обеими руками - и, значит, все в порядке.
   Она поднимает маленькое живое существо в воздух и прижимает к  насквозь
промокшей груди. Вода течет с них обеих на каменные плитки пола. Дженис  с
облегчением бросает быстрый взгляд на  лицо  ребенка,  но  оно  производит
фантастическое  впечатление  -  какой-то  бесформенный  сгусток.  В  мозгу
вспыхивает смутное воспоминание о том, как делают  искусственное  дыхание,
холодные мокрые руки  Дженис  в  безумном  ритме  отчаянно  поднимаются  и
опускаются; под  ее  плотно  сжатыми  веками  возникают  длинные  багровые
молитвы, бессловесные, монотонные; кажется, будто она обнимает колени  еще
одного, третьего, огромного существа, чье имя Отец, Отец, барабанит ей  по
голове. Хотя ее обезумевшее сердце заливает вселенную  безбрежным  красным
морем, под ее руками не вспыхивает ни одной  искры;  бурный  поток  молитв
остается без ответа, темнота не отзывается ни малейшим трепетом. Ощущение,
что рядом стоит кто-то третий, бесконечно нарастает, и, услышав  отчаянный
стук в дверь, она понимает, понимает, что с ней  случилось  самое  худшее,
что когда-либо случалось с женщиной в этом мире.



3

   Джек, бледный как смерть возвращается от телефона.
   - Дженис Энгстром нечаянно утопила младенца.
   - Как она _могла_?
   - Не знаю. Боюсь, что в пьяном виде. Она сейчас без сознания.
   - А _этот_ где был?
   - Никто не знает. Просят меня его найти. Это миссис Спрингер звонила.
   Он садится в большое кресло с ореховыми ручками, некогда принадлежавшее
его отцу, и Люси с горечью замечает, что ее муж постарел.  Волосы  у  него
редеют, кожа сухая, вид изможденный.
   - Почему ты должен всю жизнь гоняться за этим  подонком?  -  восклицает
она.
   - Он не подонок. Я его люблю.
   - Ты его любишь. Меня тошнит, просто тошнит, Джек. Почему  бы  тебе  не
полюбить меня или детей?
   - Я вас и так люблю.
   - Ничего подобного. Давай смотреть правде в  глаза,  Джек.  Ты  нас  не
любишь. Ты не способен любить тех, кто может ответить на любовь. Ты  этого
боишься. Ведь правда боишься?
   Звонок телефона застал их за чаем в  библиотеке.  Джек  поднимает  свою
пустую чашку с пола и смотрит на дно.
   - Не выдумывай, Люси. Мне и без того тошно.
   - Тебе тошно, и мне тоже тошно. Мне тошно  с  тех  самых  пор,  как  ты
связался с этим скотом. Он даже не принадлежит к твоей церкви.
   - Каждый христианин принадлежит к моей церкви.
   - Христианин! Если он христианин, то слава Богу, что я  не  христианка.
Христианин. Убивает своего ребенка, а ты называешь его христианином.
   - Он не убивал ребенка. Его там не было, это несчастный случай.
   - Какая разница, все равно что убил. Удирает из  дому,  а  его  идиотка
жена напивается из-за этого до  потери  сознания.  Незачем  тебе  было  их
мирить. Она приспособилась,  и  ничего  подобного  никогда  бы  с  ней  не
случилось.
   Экклз моргает; шок  отодвинул  его  на  большое,  удобное  для  анализа
расстояние от всего окружающего. На него производит сильное впечатление ее
версия случившегося. Он немного удивлен  ее  злобным  тоном.  "Подонок"  -
совершенно не ее слово.
   - Значит, по-твоему, это я убил ребенка, - заявляет он.
   - Конечно, нет. Ничего подобного я не говорила.
   - Наверно, ты права. - Он поднимается с кресла, идет в холл к  телефону
и достает из бумажника карточку с номером, который записан карандашом  под
еле заметным именем Рут Ленард. Один раз этот номер  сработал,  но  теперь
электрическая  мышь  напрасно  грызет  далекую   металлическую   мембрану.
Прослушав двенадцать гудков, он вешает  трубку,  снова  набирает  номер  и
вторично  вешает  трубку  после  семи  гудков.  Когда  он  возвращается  в
библиотеку, Люси уже наготове.
   - Прости меня, Джек. Я вовсе не  имела  в  виду  тебя  за  это  винить.
Конечно, ты тут ни при чем. Не болтай глупостей.
   - Ладно, Люси. Истина нам не повредит. - Слова эти лишь тень его мысли,
что истина никогда не противоречит истинной вере.
   - О Господи, опять эта поза мученика. Теперь мне  ясно,  ты  вообразил,
что виноват, и что бы я ни говорила, ты все равно не откажешься от  своего
мнения. Не стоит попусту тратить слова.
   Он молчит, чтобы помочь ей не тратить попусту слова, но не  проходит  и
минуты, как она говорит уже более мягко:
   - Джек.
   - Что?
   - Почему ты так старался их помирить?
   Он берет с блюдечка ломтик лимона и,  прищурив  глаза,  смотрит  сквозь
него на комнату.
   - Брак - это святыня, - провозглашает он.
   Он ждет, что она засмеется, но она вполне серьезно спрашивает:
   - Даже неудачный?
   - Да.
   - Но это же просто смешно. Это противоречит здравому смыслу.
   - Я не верю в здравый смысл, - отвечает он. - Если тебе от этого легче,
то я вообще ни во что не верю.
   - Ничуть мне от этого не легче. Ты просто психопат. Но мне очень  жаль,
что это случилось. Очень жаль. -  Она  берет  чашки  и  уходит  на  кухню,
оставив его в одиночестве.
   Вечерние тени паутиной обвивают шкафы с книгами, большая часть  которых
принадлежит не ему, а его предшественнику  по  пасторату,  благородному  и
всеми почитаемому холостяку Джозефу Ленгхорну. Джек  сидит,  тупо  чего-то
ожидая, но ждать приходится недолго. Звонит телефон. Он  спешит  опередить
Люси; из окна, на подоконнике которого стоит аппарат, видно,  как  соседка
снимает с веревки белье.
   - Алло?
   - Алло. Джек? Это Гарри Энгстром. Надеюсь, я вам не помешал?
   - Нет.
   - Может, у вас собрался кружок кройки  и  шитья  или  еще  какие-нибудь
старушенции?
   - Нет.
   - Я пытался позвонить домой, но там никто не  отвечает,  и  я  немножко
беспокоюсь. Я вчера там не ночевал, и  мне  что-то  не  по  себе.  Я  хочу
вернуться, но сперва надо узнать, не вызвала ли Дженис полицию. Вам ничего
не известно?
   - Гарри, откуда вы звоните?
   - Да из какой-то аптеки в Бруэре.
   Соседка сняла последнюю простыню, и  взор  Джека  застывает  на  пустой
белой веревке. Одна из задач, какие ставит  перед  ним  общество,  -  это,
очевидно, приносить трагические вести. Во рту  у  него  пересыхает,  и  он
собирается с духом, чтоб выполнить привычный долг. _Взявшись за гуж_... Он
широко открывает глаза, стараясь хоть немного отодвинуться  от  того,  кто
присутствует тут же, возле самого его уха.
   - Чтоб не терять времени, я, пожалуй, скажу вам по телефону, - начинает
он. - Гарри. У вас произошло ужасное несчастье.


   Когда долго крутишь веревку, она теряет форму,  перекручивается,  и  на
ней образуются завитки и петли. Выслушав Экклза, Гарри  чувствует,  что  у
него внутри образовалась такая петля Он не понимает, что говорит Экклзу, в
его сознании застревают лишь разноцветные коробки, которые видны  из  окна
телефонной будки. В аптеке на стене висит плакат, на нем красными  буквами
выведено  одно-единственное  слово:  ПАРАДИХЛОРОБЕНЗОЛ.   Пытаясь   понять
Экклза, он беспрерывно перечитывает это слово, гадая, как оно  делится  на
части и можно ли его вообще произнести. В ту самую минуту, когда  до  него
наконец дошло, в ту самую минуту, когда вся его  жизнь  рушится,  какая-то
толстуха идет к прилавку уплатить  за  два  рулона  туалетной  бумаги.  Он
выходит из  аптеки  на  солнечный  свет,  судорожно  глотая  слюну,  чтобы
помешать петле подняться к горлу  и  задушить  его.  Стоит  знойный  день,
первый  день  лета,  жара  со  сверкающей  мостовой  поднимается  в   лица
пешеходов, отгоняя их от витрин и раскаленных каменных  фасадов.  В  белом
свете  на  лицах  ясно  видно  типично  американское  выражение  -   глаза
прищурены, обвисшие в ухмылке губы вот-вот выкрикнут что-то  угрожающее  и
жестокое. Под сияющими крышами застрявших в  дорожной  пробке  автомобилей
парятся водители. Над городом висит молочная дымка - усталому небу не  под
силу ее сбросить. Гарри и несколько женщин, красных и потных  от  хождения
по магазинам, ждут на  углу  автобус  16-А.  Когда  автобус  со  скрежетом
останавливается,  он  уже  переполнен.  Кролик  стоит  сзади,  держась  за
стальной поручень, изо  всех  сил  стараясь  не  согнуться  от  вызывающей
тошноту петли. Изогнутые щиты рекламируют сигареты с  фильтром,  крем  для
загара и благотворительную организацию  по  оказанию  американской  помощи
"КЭР".
   Прошлой ночью он приехал на таком автобусе в Бруэр, пошел к Рут,  но  в
окнах не было света, и никто не открыл ему дверь, хотя за матовым  стеклом
с надписью "Д-р Ф.-Кс.Пеллигрини" теплился  слабый  огонек.  Он  сидел  на
ступеньках и смотрел на кулинарию, пока там не погас свет, а потом на ярко
освещенное окно церкви. Когда свет погас и там, ему стало не по себе,  его
охватило чувство безнадежности, и он решил вернуться домой.  Он  дошел  до
Уайзер-стрит, посмотрел вниз на все огни и на гигантский подсолнечник,  но
автобусов не было, и он побрел дальше, но вдруг испугался, что  его  могут
пырнуть ножом и ограбить,  и  тогда  он  отыскал  какую-то  подозрительную
гостиницу и взял номер. Где-то рядом всю ночь дребезжала неоновая трубка с
поврежденным контактом и  смеялась  какая-то  женщина,  он  спал  плохо  и
проснулся очень рано, вполне мог успеть вернуться  в  Маунт-Джадж,  надеть
костюм и пойти на работу. Но что-то его удерживало. Весь день  его  что-то
удерживало. Он пытается  понять  что,  ибо  именно  это  убило  его  дочь.
Частично это было желание снова увидеть  Рут,  но  когда  он  утром  снова
пришел к ее дому, стало совершенно ясно, что ее там нет, наверно,  поехала
в Атлантик-Сити с каким-нибудь идиотом, однако он  все  равно  шатался  по
Бруэру, заходил в универмаги, где со стен пиликала музыка, съел булочку  с
сосиской в магазине дешевых товаров, потолкался у кинотеатра, но внутрь не
вошел и без конца искал глазами Рут.  Ему  все  казалось,  что  ее  плечи,
которые он целовал, вот-вот протиснутся сквозь толпу, а рыжеватые  волосы,
которые  он,  бывало,  просил  ее  распустить,  блеснут  из-за  киоска   с
поздравительными открытками. Но ведь в Бруэре более ста тысяч  жителей,  и
все шансы против него, да к тому же времени уйма, и он найдет ее в  другой
раз. Нет, оставаться в городе - хотя внутри все туже  затягивалась  петля,
твердя: дома что-то неладно, - торчать  на  сквозняке,  которым  несло  из
дверей кинотеатров, толкаться у прилавков с  надушенным  бельем,  дешевыми
побрякушками и солеными орешками (бедняга Джен), а потом пойти  в  парк  и
бродить по дорожкам, где  он  когда-то  гулял  с  Рут,  и  смотреть  из-за
каштана, как пятеро грязных мальчишек играют в чижики  теннисным  мячом  и
палкой от метлы, и, наконец, вернуться на Уайзер-стрит в аптеку, откуда он
звонил по телефону, - делать все это заставляла его надежда  где-то  найти
выход. Ведь он разозлился на Дженис не за то, что на  этот  раз  она  была
права, а он не прав и к тому же вел себя  глупо,  а  за  то,  что  у  него
появилось чувство безысходности, чувство, будто он окружен, зажат со  всех
сторон. Он пошел в церковь, принес оттуда этот славный огонек, но в темных
сырых стенах квартиры для него не было места, он вспыхнул и угас. И  Гарри
понял, что ему уже никогда не разжечь этот  огонек.  Весь  этот  день  его
удерживало чувство, что где-то ему уготовано  нечто  лучшее,  чем  слушать
крики младенца и обманывать людей, продавая подержанные автомобили, и  вот
это-то чувство он и пытается убить, прямо тут, в автобусе; он цепляется за
хромированный поручень, наклоняется над двумя женщинами в белых  кружевных
блузах с кучей пакетов на коленях, закрывает глаза и пытается  его  убить.
Петля у него в желудке снова начинает вызывать тошноту, и  он  ожесточенно
хватается за ледяной поручень, а автобус тем временем огибает гору. Весь в
поту, он выходит из автобуса за несколько кварталов  от  своей  остановки.
Здесь, в Маунт-Джадже, тени уже начали сгущаться,  солнце,  которое  печет
Бруэр, катится по гребню горы,  пот  застывает,  и  у  него  перехватывает
дыхание. Он бежит, чтобы дать работу телу, чтобы вытрясти  из  головы  все
мысли.  Мимо  химчистки,  на  боковой  стене  которой  труба  со   свистом
выплевывает  пар.  Сквозь  запахи  масла   и   резины,   поднимающиеся   с
асфальтового пруда вокруг бензоколонки "Эссо". Мимо газона  перед  ратушей
Маунт-Джаджа  и  застекленного  списка  жертв  Второй  мировой  войны   на
з