Джойс, ты слышала, что я тебе сказал?
   - Ты сам принеси рубашку, папочка.
   - Почему я? Я ведь уже внизу.
   - Я не знаю, где она.
   - Нет, знаешь. Лежит у тебя на комоде.
   - Не знаю, где мой макод...
   - У тебя в комнате, деточка.  Ты  прекрасно  знаешь,  где  он.  Принеси
рубашку, и я разрешу тебе спуститься.
   Но она уже спустилась до середины лестницы.
   - Я боюсь льваа-а, - вздыхает Джойс с улыбкой, которая ясно показывает,
что она отлично осознает свою дерзость. Слова она выговаривает медленно  и
опасливо. Такую же осторожную нотку Кролик  уловил  в  голосе  ее  матери,
когда та поддразнивала того же самого мужчину.
   - Никакого льва там нет. Там вообще никого нет,  только  Бонни,  а  она
спит. Бонни не боится.
   - Пожалуйста, папочка. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста,  пожалуйста,
_пожалуйста_. - Она уже спустилась до самого низа и крепко охватила колени
отца.
   Экклз смеется и, пытаясь вернуть себе равновесие,  опирается  о  голову
девочки,  довольно  широкую  и  с  такой  же  плоской  макушкой,  как  его
собственная.
   - Ладно, - говорит он. - Побудь здесь и поболтай с этим смешным  дядей,
- говорит он и с неожиданной спортивной легкостью взбегает по лестнице.
   - Джойс, ты хорошая девочка? - спрашивает Кролик.
   Она выпячивает живот и  втягивает  голову  в  плечи.  При  этом  у  нее
вырывается легкий гортанный звук "гхк".  Она  качает  головой,  и  Кролику
кажется, будто она хочет спрятаться  за  своими  ямочками.  Однако  она  с
неожиданной твердостью заявляет:
   - Да.
   - А мама у тебя тоже хорошая?
   - Да.
   - А почему она хорошая? - Он надеется, что Люси слышит  его  из  кухни.
Торопливая возня у плиты прекратилась.
   Джойс смотрит на него, и, подобно простыне, которую дернули за  уголок,
лицо ее морщится от страха. Глаза наполняются самыми  настоящими  слезами.
Она удирает от него туда, куда ушла мать. Оставшись в одиночестве,  Кролик
неуверенно бродит взад-вперед  по  холлу  и,  стараясь  утишить  волнение,
разглядывает висящие на стенах картины. Виды чужеземных столиц, женщина  в
белом под деревом, каждый листок  которого  обведен  золотом;  изображение
епископальной церкви Святого Иоанна - кирпичик  за  кирпичиком  педантично
выписан пером, - датированное 1927 годом и подписанное  крупными  буквами:
"Милдред  Л.Крамер".   Над   маленьким   столиком   висит   художественная
фотография: какой-то старикан с седым пушком  над  ушами  и  с  пасторским
воротником смотрит мимо тебя как бы в самое  сердце  вселенной;  в  ту  же
рамку воткнут вырезанный из газеты  пожелтевший  снимок  того  же  старого
джентльмена с сигарой -  он  хохочет,  как  сумасшедший,  вместе  с  тремя
другими типами в церковном облачении. Он немного похож  на  Джека,  только
толще  и  крепче.  Сигара  зажата  в  кулаке.  Дальше  красуется   цветная
репродукция  -  сцена  в  мастерской,  где  плотник  работает  при  свете,
излучаемом головою его подмастерья [имеется в виду "плотников  сын"  Иисус
(Мф. 13:55)]; стекло, в которое она вставлена, отражает  и  голову  самого
Кролика. В прихожей стоит какой-то острый запах. Пятновыводителя?  свежего
лака? нафталина? старых обоев? - гадает  он,  он,  "тот,  который  исчез".
"_Сексуальный антагонизм возникает практически со  дня  рождения_".  Ну  и
сука. Однако в ней горит приятный огонек,  как  свет,  направленный  снизу
вверх на ее ноги. Эти сверкающие белые ноги. Да, такая знает, чего  хочет.
Булочка. Душистая ванильная булочка. Несмотря ни на что, она ему нравится.
   В доме, очевидно, есть еще одна лестница, потому  что  он  слышит,  как
Экклз на  кухне  уговаривает  Джойс  надеть  свитер,  спрашивает  у  Люси,
безнадежно ли сгорел пирог, и, не зная,  что  уши  Кролика  совсем  рядом,
говорит:
   - Ты не думай, что я развлекаюсь. Это работа.
   - А иначе с ним нельзя поговорить?
   - Он боится.
   - Милый, у тебя все боятся.
   - Но он даже меня боится.
   - Однако он довольно бодро вошел в эту дверь.
   Тут самое время добавить: _и шлепнул меня по  моему  аппетитному  заду,
который принадлежит только тебе и находится под твоей защитой_.
   _Как! По  твоему  аппетитному  заду!  Да  я  убью  мерзавца!  Я  позову
полицию!_
   На самом деле голос Люси умолкает на слове "дверь", а Экклз  толкует  о
том, что если позвонит такой-то... где новые мячи для  гольфа?  Джойс,  ты
брала печенье десять минут назад, и, наконец, слишком  спокойным  голосом,
словно царапины их  спора  давно  затянулись,  произносит  "до  свиданья".
Кролик  возвращается  в   другой   конец   коридора   и   останавливается,
прислонившись к радиатору, когда Экклз, похожий  на  совенка,  неловкий  и
недовольный, выскакивает из кухни.
   Они идут  к  автомобилю.  Под  угрозой  дождя  зеленая  шкура  "бьюика"
приобретает тропический восковой отлив.  Экклз  закуривает  сигарету,  они
едут вниз, пересекают дорогу 422, выезжают на  равнину  и  направляются  к
полю для гольфа. Сделав несколько глубоких затяжек, Экклз объявляет:
   - Итак, ваша беда отнюдь не в отсутствии веры.
   - Что?
   - Я вспомнил наш прошлый разговор. Насчет дерева и водопада.
   - А, вот оно что. Я украл эту идею у Микки Мауса.
   Экклз  озадаченно  смеется;  Кролик  замечает,  что  рот  у   него   не
закрывается,  обращенные  вовнутрь  зубы  ждут,  а  брови   тем   временем
выжидательно поднимаются и опускаются.
   - Я, по правде говоря, несколько удивился, -  признается  он,  закрывая
свою кокетливую пещеру. - Потом вы еще говорили, будто знаете, что  у  вас
внутри. Я весь уик-энд думал, что это такое. Вы не могли бы мне объяснить?
   Кролик не желает ему ничего  объяснять.  Чем  больше  он  говорит,  тем
больше теряет. Под прикрытием своей кожи он в  полной  безопасности  и  не
хочет из нее вылезать. Вся хитрость этого  типа  сводится  к  тому,  чтобы
выманить его наружу, где с ним можно будет поступать по своему усмотрению.
Однако неумолимый закон вежливости разжимает ему губы.
   - Да ничего особенного, - отвечает он. - Вернее, все  вообще.  Вы  ведь
тоже так думаете?
   Экклз кивает, моргает и молча едет дальше. Он по-своему здорово  уверен
в себе.
   - Как Дженис? - спрашивает Кролик.
   Экклз не ожидал, что он так быстро переменит тему.
   - Я заезжал к ним в понедельник утром, сказать, что вы здесь, в округе.
Ваша жена гуляла во дворе  с  сыном  и,  как  я  понял,  со  своей  старой
подругой, миссис - не то Фостер, не то Фоглмен.
   - Какая она из себя?
   - Я, право, не заметил. Меня сбили с толку ее очки. Они  зеркальные,  с
очень широкими дужками.
   - А, Пегги Гринг.  Жуткая  идиотка.  Вышла  за  этого  простака  Мориса
Фоснахта.
   - Вот-вот, Фоснахт. Я еще обратил внимание, что фамилия у нее вроде  бы
немецкая.
   - Вы до приезда  сюда  никогда  не  слыхали  про  "Фоснахт"?  [от  нем.
Fastnacht - масленица, карнавал]
   - Нет. У нас в Норуолке ничего такого не было.
   - Я помню, что, когда мне было, наверно, лет шесть или  семь  -  потому
что дедушка умер в тысяча девятьсот  сороковом  году,  -  он  всегда  ждал
наверху, пока я сойду вниз, чтобы я не стал "Фоснахтом". Он  тогда  жил  с
нами. - Кролику приходит в голову, что он уже много  лет  не  думал  и  не
говорил о своем дедушке.
   - А какое наказание полагалось тому, кто оказывался "Фоснахтом"?
   - Забыл. Почему-то никто не хотел им быть. Обождите. Один раз  я  сошел
вниз последним, и все меня дразнили, мне это не понравилось, я обиделся и,
кажется, даже заплакал. Во всяком случае, именно поэтому старик и  выжидал
наверху.
   - Это был дед со стороны отца?
   - Нет, со стороны матери. Он жил с нами.
   - А я помню деда со стороны отца, - рассказывает Экклз. -  Он,  бывало,
приезжал к нам в Коннектикут и  ужасно  ссорился  с  отцом.  Мой  дед  был
епископом в Провиденсе и так старался, чтобы его церковь не превратилась в
униатскую,   что   сам   чуть   не   стал   униатом.   Он   называл   себя
деистом-дарвинистом. Отец, наверное из чувства противоречия, стал  страшно
ортодоксальным, чуть ли  не  приверженцем  англо-католической  церкви.  Он
любил Беллока и Честертона. Он всегда читал нам  те  самые  стихи,  против
которых, как вы слышали, возражает моя жена.
   - Про льва?
   - Да. У Беллока звучит  порой  горькая  ирония,  которой  моя  жена  не
одобряет. Он подсмеивается над детьми, и она  никак  не  может  ему  этого
простить. Это все из-за ее увлечения психологией. Психология рассматривает
детей как некую  святыню.  О  чем  я  говорил?  Несмотря  на  свои  весьма
расплывчатые теологические теории, в  религиозной  практике  дед  сохранял
определенную оригинальность и даже  ригоризм,  который  мой  отец  начисто
растерял. Дедушка считал папу крайне нерадивым, потому что он не устраивал
каждый вечер семейных богослужений. Отец, бывало, отвечал,  что  не  хочет
надоедать детям мыслями о Боге так, как надоедали ему, да и вообще,  какой
смысл молиться богу джунглей  в  гостиной?  "Значит,  ты  не  веришь,  что
Господь обитает в лесах? Ты  думаешь,  что  он  только  за  витражами?"  -
говорил, бывало, дедушка. И так далее. Мы с  братьями  просто  дрожали  от
страха, потому что споры с дедом в конце концов  вызывали  у  отца  жуткую
депрессию. Вы же знаете, как это бывает с  отцами,  -  никогда  не  можешь
избавиться от мысли: а вдруг они все-таки правы? Маленький сухой старичок,
по выговору типичный янки, в общем-то ужасно милый.  Помню,  за  едой  он,
бывало, схватит кого-нибудь из нас за коленку своей  костлявой  коричневой
ручкой и проквакает: "Неужели он заставил тебя  поверить  в  существование
ада?"
   Гарри хохочет - Экклз здорово  подражает,  роль  старика  особенно  ему
удается.
   - Ну? И вы верите?
   - Пожалуй, да. В ад, как понимал его Иисус. Как отлучение от Бога.
   - Тогда мы все в той или иной степени находимся в аду.
   - Я этого не думаю. Никоим образом не думаю. Я думаю,  что  даже  самый
оголтелый атеист не понимает, что значит настоящее отлучение. Тьма  вовне.
А то, в чем мы живем, можно назвать  скорее  тьмой  внутри,  -  со  смехом
говорит он, глядя на Гарри.
   Все эти рассуждения Экклза  усыпляют  бдительность  Кролика.  Он  хочет
внести что-то свое в разделяющее их  пространство.  Возбужденный  чувством
дружбы, соревнования, он поднимает руки, размахивает ими, словно  мысли  -
баскетбольные мячи, и в конце концов заявляет:
   - Я, конечно, ничего не смыслю в теологии, но чувствую, что  где-то  за
всем этим, - он обводит рукою вокруг; они как раз  проезжают  через  жилой
район по эту сторону поля для гольфа - домики в полтора этажа,  наполовину
дерево,  наполовину  кирпич;  укатанные  бульдозерами  плоские  дворики  с
трехколесными велосипедами и чахлыми трехлетними деревцами - самый что  ни
на есть убогий пейзаж на свете, - где-то  за  всем  этим  находится  нечто
такое, что именно мне предстоит отыскать.
   Экклз аккуратно давит сигарету в автомобильной пепельнице.
   - Ну как же, все бродяги воображают,  будто  вышли  на  поиски  чего-то
значительного. По крайней мере вначале.
   Кролик считает, что не заслужил такой пощечины.  Особенно  после  того,
как попытался поделиться с этим типом чем-то своим. Священникам,  наверно,
только того и надо - подстричь всех и каждого под одну жалкую гребенку.
   - В таком случае ваш друг Иисус выглядит довольно-таки глупо.
   При упоминании  всуе  имени  Божия  щеки  Экклза  покрываются  красными
пятнами.
   - Он не зря говорил, что  тот,  кто  избрал  удел  святого,  не  должен
жениться, - заявляет священник.
   Они сворачивают с шоссе и поднимаются по извилистой дороге  к  клубу  -
большому шлакоблочному зданию, на фасаде которого  между  двумя  эмблемами
кока-колы красуется длинная вывеска: ПОЛЕ ДЛЯ  ГОЛЬФА  "КАШТАНОВАЯ  РОЩА".
Когда Гарри носил клюшки, здесь была всего лишь дощатая хибарка с дровяной
печуркой,  с  таблицами  старых  состязаний,  двумя  креслами,  стойкой  с
конфетами и мячами для гольфа,  которые  выуживали  из  болота,  а  миссис
Венрих перепродавала. Миссис Венрих, наверно, давно уже умерла.  Это  была
худощавая старая вдова, похожая на нарумяненную седую куклу, и ему  всегда
казалось  забавным  слышать,  как  она  рассуждает  о   гринах,   дивотах,
чемпионатах или, скажем, о паре лунки или гандикапе  [специальные  термины
игры в гольф].
   Экклз ставит машину на асфальтовой стоянке и говорит:
   - Да, пока я не забыл.
   - Что? - спрашивает Кролик, держась за ручку двери.
   - Вам нужна работа?
   - Какая?
   - У одной моей прихожанки,  некоей  миссис  Хорейс  Смит,  имеется  сад
площадью восемь акров, не доезжая Эплборо. Ее муж был  просто  помешан  на
рододендронах. Впрочем, нехорошо говорить "помешан", очень  уж  милый  был
старик.
   - Я ничего не понимаю в садоводстве.
   - Никто не понимает - так, по крайней  мере,  думает  миссис  Смит.  На
свете не  осталось  ни  одного  садовника.  За  сорок  долларов  в  неделю
наверняка.
   - Доллар в час. Не густо.
   - Сорока часов там не наберется. Свободное расписание. Вам ведь  это  и
нужно. Свобода. Чтоб оставалось время проповедовать.
   В Экклзе действительно есть что-то подлое. В нем и в его Беллоке.  Сняв
пасторский воротник, он, видно, дает себе волю. Кролик выходит из  машины.
Экклз тоже, и над  крышей  его  голова  напоминает  голову  на  блюде.  Он
разевает свой широкий рот.
   - Подумайте над этим предложением.
   - Не могу. Я, может, и в округе не останусь.
   - Разве эта девица собирается вас выгнать?
   - Какая девица?
   - Как ее зовут? Ленард. Рут Ленард.
   - Да уж. Все-то вам известно. -  Кто  мог  ему  сказать?  Пегги  Гринг?
Тотеро? Скорей всего девка, что была с Тотеро. Как ее там?  Копия  Дженис.
Ну и наплевать, мир - так и так довольно рыхлая сетка, и рано  или  поздно
сквозь нее все просачивается. - В первый раз слышу.
   В  отраженном  от  металла  солнечном  блеске  голова  на  блюде  криво
ухмыляется.
   Они идут рядом к шлакоблочному зданию клуба. По дороге Экклз замечает:
   - Удивительно, как часто у вас, мистиков, экстазы ходят в юбках.
   - Между прочим, я не обязан был к вам являться.
   - Верно. Простите. У меня сегодня очень тяжело на душе.
   В этом замечании нет ничего особенного, но оно почему-то гладит Кролика
против шерстки. Оно как будто липнет. И говорит: "Жалей меня. Люби  меня".
Оно так крепко склеивает губы,  что  Кролик  не  может  раскрыть  рот  для
ответа. Когда Экклз за него расплачивается, он  с  трудом  выдавливает  из
себя "спасибо". Они выбирают клюшки, чтобы взять ему напрокат, он молчит и
глядит до того безучастно, что веснушчатый паренек,  ведающий  инвентарем,
смотрит на него как на слабоумного. Шагая с Экклзом  к  первой  метке,  он
чувствует  себя  униженным,  словно  добрый  конь  в   одной   упряжке   с
неподкованной клячей.
   То же самое чувствует и мяч, тот мяч, по которому он бьет после краткой
инструкции Экклза.  Мяч  уходит  в  сторону,  неправильный  крученый  удар
парализует его полет, и он, словно ком глины, уныло шлепается наземь.
   - В жизни не видел такого отличного первого удара, - смеется Экклз.
   - Это не первый удар. Когда я носил за другими клюшки, я успел и сам по
мячу постучать, так, на пробу. Так что сейчас мог бы и лучше ударить.
   - Вы слишком много от себя требуете. Посмотрите на меня,  и  вам  сразу
станет легче.
   Кролик отходит в сторону и с  удивлением  видит,  что  Экклз,  движения
которого,  вообще  говоря,  не  лишены   некоторой   природной   гибкости,
замахивается клюшкой так, словно ему уже за пятьдесят и все суставы у него
закостенели. Словно ему мешает толстое брюхо. Он  бьет  по  мячу  с  вялой
основательностью. Мяч движется по прямой, хотя слишком высоко и  слабо,  а
Экклз, явно очень довольный собой, с важным  видом  шествует  по  короткой
траве. Гарри тяжелым шагом плетется за ним. Мягкий дерн, холодный и мокрый
после недавней оттепели, хлюпает под его большими замшевыми башмаками. Они
как на качелях - Экклз вверх, он вниз.
   В языческих рощах и зеленых аллеях гольф-поля Экклз преображается.  Его
охватывает телячий восторг: Он  смеется,  размахивает  клюшкой,  кудахчет,
кричит. Гарри уже не чувствует к нему ненависти -  отвратительным  кажется
себе он сам. Неуменье обволакивает его,  как  неприличная  болезнь,  и  он
благодарен Экклзу, что тот  от  него  не  бежит.  Обойдя  Гарри  футов  на
пятьдесят, Экклз - у него привычка возбужденно забегать вперед - то и дело
возвращается искать потерянный Гарри мяч. Кролик никак не  может  оторвать
свой взор от того места, куда в идеале мяч  должен  был  прилететь,  -  от
маленькой, безукоризненно  подстриженной  зеленой  салфеточки  с  нарядным
флажком. Уследить за тем, куда мяч на самом деле угодил, его  глаза  не  в
состоянии.
   - Вон он, за корнем, - говорит Экклз. - Вам ужасно не везет.
   - Для вас это, наверное, просто кошмар.
   - Нисколько, нисколько. Вы  подаете  большие  надежды.  Вы  никогда  не
играли и все же ни разу не загубили удар окончательно.
   Он его сглазил. Кролик прицеливается, и отчаянное желание  выбить  мяч,
несмотря на корень, заставляет его загубить удар, на сей раз окончательно.
   - Единственная ваша ошибка в том, что вы  пытаетесь  использовать  свой
рост, - говорит ему Экклз. - У вас от природы изумительный замах.
   Кролик снова колотит по мячу, мяч с грехом  пополам  выскакивает  из-за
корня и, вихляя, пролетает несколько ярдов.
   - Нагнитесь к мячу пониже, - говорит ему Экклз. - Представьте себе, что
вы хотите присесть.
   - Скорее, прилечь. -  Гарри  тошнит,  у  него  кружится  голова,  и  он
чувствует, что  его  все  глубже  затягивает  в  водоворот,  верхний  край
которого обведен  безмятежными  верхушками  распускающихся  деревьев.  Ему
кажется, что он уже раньше  был  здесь.  Его  засасывают  лужи,  поглощают
деревья, он беспрестанно вязнет в отвратительной грязи по краям лужаек.
   Кошмар - это  именно  то  слово.  Наяву  только  одушевленные  предметы
способны так дергаться и извиваться. С неодушевленными  он  всегда  был  в
ладу. От этих противоестественных ударов по мячу у него мутится в  голове,
ошалелый мозг играет с ним странные шутки, и он лишь  с  трудом  осознает,
что, собственно, происходит. Он мысленно разговаривает с клюшками,  словно
они женщины. Вот айрона - клюшки  с  металлической  головкой  -  легкие  и
тонкие, но в его руках почему-то полные коварства: это Дженис. _Иди  сюда,
дуреха, успокойся; вот так, ну тихо,  все  в  порядке_.  Когда  желобчатая
головка клюшки взрывает землю позади мяча и резкий удар  отдает  в  плечи,
ему кажется, что это Дженис его ударила. _Вот идиотка, вот тупица, черт ее
дери_. От ярости его кожа расползается настолько, что сквозь нее проникает
внешний мир; внутренности  исцарапаны  крошечными  сухими  шипами  колючих
кустов; в них висят слова - гнезда гусениц, которые никак не выжечь.  _Она
бьет, бьет, бьет; земля, разевающая коричневую пасть_. Когда в руках вуды,
клюшки с деревянными головками [современные вуды полностью металлические],
"она" - это Руг. Он держит вуд номер три,  не  отрывает  глаз  от  толстой
красной головки, от травянистых пятен на лицевой  стороне,  от  аккуратной
беленькой полоски по краю, думает: _Ишь ты, какая хитрая_, крепко  сжимает
рукоятку и бьет. Уу-ух! Раз  ты  так  легко  сдалась,  чего  уж  теперь-то
артачиться! Ободранная пасть травы, мяч убегает, прыг,  скок,  прячется  в
кустах, белый хвост. Когда Кролик подходит к кусту, это  уже  не  куст,  а
человек, черт побери, это его мать; он задирает  обиженные  ветви,  словно
юбки, ему смертельно стыдно, но он следит, чтобы они не  сломались,  ветви
хлещут его по ногам, а он пытается влить свою волю  в  тугой  неподатливый
шарик, который и не он, и в то же время он - хотя бы  потому,  что  торчит
тут в самой гуще всего. Когда айрон номер  семь  со  свистом  врезается  в
землю, ну, _пожалуйста, Дженис, всего один разок_, боль  неуклюжим  пауком
ползет  к  локтям,  и  он  видит,  как   мяч,   петляя,   с   тошнотво