легкоуязвимым, а он в случае необходимости должен иметь  возможность
в одну секунду отсюда уехать. К тому же он не хочет уснуть слишком крепко,
чтоб не упустить Тотеро.
   Итак, неудобно согнув длинные ноги, он  лежит  и  воспаленными  глазами
смотрит поверх баранки через лобовое стекло  на  ровную  свежую  голубизну
утреннего неба. Сегодня суббота, и небо ясно, просторно и  прозрачно,  как
всегда по субботам,  с  самого  детства,  когда  субботнее  утреннее  небо
казалось Кролику пустым табло  перед  предстоящей  долгой  игрой.  Руфбол,
хоккей, тетербол, метание стрелок...
   По  переулку  проезжает  машина.  Кролик  закрывает  глаза,  и  темнота
вибрирует бесконечным автомобильным шумом минувшей ночи.  Он  снова  видит
леса, узкую дорогу, темную рощу, набитую машинами, и в каждой - молчаливая
пара. Он снова думает о своей  цели  -  ранним  утром  улечься  на  берегу
Мексиканского залива, и ему чудится, будто шероховатое сиденье  автомобиля
- тот самый песок, а шелест пробуждающегося города - шелест моря.
   Только бы не прозевать Тотеро. Он открывает глаза и пытается  выбраться
из своего тесного склепа. Уж не проспал ли он? Однако небо все то же.
   Он с тревогой думает  об  окнах  автомобиля.  Приподнявшись  на  локте,
проверяет их одно за другим. То, что возле головы,  чуть-чуть  приоткрыто,
он плотно его закрывает и  нажимает  все  стопорные  кнопки.  Безопасность
безнадежно расслабляет. Скрючившись, он утыкается лицом  в  складку  между
сиденьем и спинкой. Колени упираются  в  тугую  подушку,  и  с  досады  он
окончательно просыпается. Интересно,  где  ночевал  его  сын,  что  делала
Дженис, где его искали те и другие родители? Знает ли полиция? При мысли о
полиции ему становится не по себе. Поблекшая ночь, которая осталась позади
здесь,  в  этом  городе,  кажется  ему  сетью,  сотканной  из   телефонных
разговоров, торопливых поездок, потоков слез и цепочек  слов.  Беспокойные
белые нити, продернутые сквозь ночь, теперь поблекли, но они все еще  тут,
и в самом центре этой невидимой, нависшей  над  крутыми  улицами  сети  он
преспокойно лежит в своей плотно закупоренной пустой клетке.
   Хлопок простыней  и  чайки  в  полумраке,  и  как  здорово  у  нее  все
получалось на чужой кровати, а вот на своей никогда. Но  было  и  хорошее:
Дженис очень стеснялась показывать свое тело даже в  первые  недели  после
свадьбы, но однажды вечером он безо всякой задней мысли зашел в  ванную  и
вдруг увидел, что зеркало заволокло паром, а Дженис  -  она  только-только
вышла из-под душа, - очень довольная, с  маленьким  голубым  полотенцем  в
руках, лениво стоит, ничуть не  стесняясь,  нагибается,  поворачивается  и
смеется над выражением его лица - уж какое оно там было - и тянется к нему
с поцелуем; у нее порозовевшее от пара тело и  скользкий  мягкий  затылок.
Кролик устраивается поудобнее и загоняет  память  в  темную  нишу;  у  нее
скользкий затылок, податливая спина. Он ударил ногу об ручку двери, и боль
как-то странно сливается с ударами металла о металл в кузовной  мастерской
неподалеку. Началась работа. Восемь часов? Судя  по  тому,  как  пересохли
губы, прошло уже много времени. Кролик  потягивается  и  садится;  пиджак,
которым он был накрыт, сползает на пол, и сквозь запотевшее  стекло  он  и
впрямь видит Тотеро, уходящего по переулку. Он уже  скрывается  за  старым
фермерским домом; Кролик  выскакивает  из  машины,  набрасывает  пиджак  и
мчится за ним.
   - Мистер Тотеро! Эй, мистер Тотеро! -  Голос  его  после  многих  часов
молчания звучит надтреснуто и хрипло.
   Человек оборачивается. Вид  у  него  еще  более  странный,  чем  Кролик
ожидал. Издали он похож на большого  усталого  карлика:  большая  лысеющая
голова, толстая спортивная куртка, толстые обрубки ног в  синих  брюках  -
они слишком длинные, складка согнулась и  зигзагами  свисает  на  башмаки.
Кролик замедляет бег, и на последних шагах ему приходит  тревожная  мысль,
не напрасно ли он сюда приехал.
   Однако Тотеро произносит именно то, что надо.
   - Гарри, - говорит он, - изумительный Гарри Энгстром.
   Он протягивает Гарри правую руку,  а  левой  крепко  вцепляется  ему  в
предплечье. Кролик вспоминает, что у него всегда была твердая рука. Тотеро
стоит и, не отпуская Кролика, мрачно улыбается. Нос у него искривлен, один
глаз широко открыт, над вторым опустилось тяжелое веко. С годами лицо  его
становится все более несимметричным. Лысеет он неравномерно - приглаженные
седые и светло-коричневые пряди полосами прикрывают череп.
   - Мне нужен ваш совет, - говорит Кролик. - То  есть,  в  сущности,  мне
нужно где-то выспаться.
   Тотеро молчит. Сила его как раз и состоит в этих молчаливых паузах;  он
усвоил  этакий  педагогический  прием  -  прежде  чем  ответить,  подольше
помолчать, пока слова не станут более весомыми.
   - А что у тебя дома? - спрашивает он наконец.
   - Дома у меня вроде бы и нет.
   - То есть как это нет?
   - Там было скверно. Я сбежал. Правда.
   Новая пауза. Кролик  щурится  -  его  слепит  солнечный  свет,  который
отскакивает от асфальта. У него ноет левое ухо. Зубы на левой стороне тоже
вот-вот разболятся.
   - Не слишком-то разумный поступок, - замечает Тотеро.
   - Там была жуткая неразбериха.
   - В каком смысле - неразбериха?
   - Сам не знаю. Моя жена алкоголичка.
   - А ты пытался ей помочь?
   - Ну да. Только как?
   - Ты с ней пил?
   - Нет, сэр, никогда. Я  эту  дрянь  не  перевариваю,  просто  вкуса  не
терплю, - с готовностью отвечает  Кролик:  он  горд,  что  не  пренебрегал
заботой о своем теле и теперь имеет возможность доложить  об  этом  своему
бывшему тренеру.
   - А может, и стоило бы, - помолчав, замечает Тотеро. - Может, если б ты
делил с ней это удовольствие, она сумела бы держать себя в узде.
   Кролик, ослепленный солнцем, оцепеневший от  усталости,  не  улавливает
смысла сказанного.
   - Ты ведь, кажется, женат на Дженис Спрингер? - спрашивает Тотеро.
   - Да. Господи, как она глупа. Непроходимо глупа.
   - Гарри, это очень жестокие слова. Нельзя  так  говорить.  Ни  о  какой
живой душе.
   Кролик кивает - Тотеро, как видно, твердо в этом убежден.  Он  начинает
слабеть под тяжестью его пауз. Они стали еще длиннее, словно и сам  Тотеро
ощущает их вес. Кролику снова становится страшно - уж не рехнулся  ли  его
старый тренер? И он начинает все сначала:
   - Я думал, может, соснуть часика два где-нибудь  в  "Солнечном  свете".
Иначе придется ехать домой. А я уже сыт по горло.
   К его великому облегчению, Тотеро начинает  суетиться,  берет  его  под
руку, ведет назад по переулку и говорит:
   - Да, да, конечно, Гарри, у тебя ужасный вид, Гарри. Ужасный.
   Железной рукой  вцепившись  в  Кролика,  он  подталкивает  его  вперед,
заставляя сжатые кости прямо-таки тереться друг о друга. В мертвой  хватке
Тотеро есть что-то безумное. Голос его звучит теперь отчетливо, торопливо,
весело и, словно острый нож, врезается в ватное тело Кролика.
   - Ты просил у меня две вещи, - говорит Тотеро. - Две вещи.  Место,  где
поспать, и совет. Ну вот, Гарри,  я  дам  тебе  место,  где  поспать,  при
условии, при условии, Гарри, что, когда ты проснешься, у нас с тобой будет
серьезный, долгий и серьезный разговор о кризисе в твоей  семейной  жизни.
Скажу тебе сразу, Гарри, я беспокоюсь не столько о тебе, я слишком  хорошо
тебя знаю и уверен, что ты не пропадешь, Гарри, но дело не  в  тебе,  а  в
Дженис. У нее нет твоей координации движений. Ты обещаешь?
   - Ладно, что именно?
   - Обещай мне, Гарри, что мы с тобой подробно обсудим, как ей помочь.
   - Ладно, да только я, наверно, не сумею. То есть я  хочу  сказать,  что
она не так уж мне нужна. Была нужна, а теперь нет.
   Они подходят к цементным ступенькам и к обшитому досками входу.  Тотеро
открывает дверь своим  ключом.  В  здании  пусто,  молчаливый  бар  окутан
полутьмой, маленькие круглые  столики,  когда  за  ними  никто  не  сидит,
кажутся хилыми и  шаткими.  Электрическая  реклама  на  стене  за  стойкой
выключена и мертва - пыльные трубки и  мишура.  Тотеро  чрезмерно  громким
голосом произносит:
   - Я не верю. Не  верю,  что  мой  лучший  ученик  превратился  в  такое
чудовище.
   Чудовище - это слово с грохотом топочет вслед  за  ними  по  ступенькам
лестницы, когда они поднимаются на второй этаж.
   - Я немножко посплю, а потом постараюсь подумать, - извиняющимся  тоном
говорит Кролик.
   - Молодец. Это как раз то, что нам надо.
   Интересно, кому это нам?  Все  столики  пусты.  Солнце  рисует  золотые
квадраты на коричневых шторах над низкой, черной от пыли батареей. Мужские
ноги выбили дорожки на узких голых досках пола.
   Тотеро ведет  его  к  двери,  в  которую  он  никогда  не  входил;  они
поднимаются на чердак по крутой лестнице,  похожей  на  прибитую  к  стене
стремянку, между ступеньками виднеются электрические провода и  изодранные
обои. Наверху довольно светло.
   - Вот моя обитель, - говорит Тотеро, возясь  с  клапанами  на  карманах
своей куртки.
   Крохотная комнатка выходит на восток. Щель в шторе отбрасывает  длинный
нож солнечного света на боковую стену над незастланной  армейской  койкой.
Вторая штора поднята. Между окнами стоит комод, хитроумное  сооружение  из
шести связанных проволокой пивных ящиков - три в высоту и два в ширину.  В
ящиках - верхние рубашки в целлофановых  мешках  из  прачечной,  аккуратно
сложенные нижние рубашки и трусы, скатанные парами носки, носовые  платки,
начищенные туфли и щетка с вставленной в нее  расческой.  С  двух  толстых
гвоздей свисают надетые  на  плечики  короткие  спортивные  куртки  ярких,
веселых тонов. Дальше одежды хозяйственные заботы Тотеро не  простираются.
Весь пол в хлопьях пыли. Повсюду пачки газет и всевозможных  журналов,  от
"Нэшнл джиографик" до комиксов  и  автобиографий  бывших  уголовников  для
юношества. Жилище Тотеро незаметно переходит в остальную часть  чердака  -
склад, где хранятся турнирные таблицы для игры в безик, бильярдные  столы,
какие-то  доски,  металлические  бачки  и  ломаные  стулья   с   плетеными
сиденьями, рулон тонкой проволочной сетки; на  трубке,  укрепленной  между
двумя  наклонными  брусьями,  закрывая  свет  из  окна  в  дальнем   конце
помещения, висят костюмы для софтбола.
   - Тут есть уборная? - спрашивает Кролик.
   - Внизу, Гарри. - Оживление Тотеро сникло, и он кажется смущенным.
   Из  уборной  Кролик  слышит,   как   старик   суетится   наверху,   но,
возвратившись, никаких перемен  не  замечает.  Постель  еще  не  постлана.
Тотеро ждет. Кролик -  тоже,  и  только  через  некоторое  время  до  него
доходит, что  Тотеро  хочет  посмотреть,  как  он  будет  раздеваться;  он
раздевается и в трусах и  майке  ныряет  в  смятую  теплую  постель.  Хотя
Кролику противно лезть  в  логово  старика,  он  рад,  что  можно  наконец
вытянуться, ощутить рядом крепкую прохладную стену и услышать, как  далеко
внизу проносятся автомобили, которые, возможно, охотятся за ним.  Повернув
голову, чтобы сказать пару слов Тотеро, он с удивлением обнаруживает,  что
остался в одиночестве. Дверь у основания  лестницы  на  чердак  закрылась,
шаги, удаляясь  по  первому  и  второму  лестничному  маршу,  затихают,  в
наружной двери скребется ключ,  за  окном  кричит  какая-то  птица,  снизу
доносится тихое лязганье из кузовной  мастерской.  При  воспоминании,  как
старик стоял и смотрел на него. Кролика передергивает. Но он  уверен,  что
его тренер этим делом не интересуется. Тотеро всегда был  бабником,  а  не
педиком.  Зачем  же  он  тогда  смотрел?  И  вдруг  Кролика  осеняет.  Это
возвращает Тотеро в прошлое. Ведь он всегда стоял в раздевалке и  смотрел,
как его ребята переодеваются. Решив эту задачу. Кролик весь расслабляется.
Он вспоминает, как парочка,  держась  за  руки,  бежала  по  автомобильной
стоянке у придорожного кафе в Западной Вирджинии,  и  жалеет,  что  не  он
подцепил ту девицу. Волосы,  как  морские  водоросли.  Рыжая?  Девушки  из
Западной Вирджинии представляются ему неотесанными, нахальными хохотушками
вроде молодых техасских шлюх. Те так сладко растягивали слова,  будто  все
время подшучивали, но ведь ему тогда было всего девятнадцать. Он шагал  по
улице с Хэнли, Джезило и Шембергером; тесная солдатская форма  действовала
ему на нервы; равнины со всех сторон уходили за горизонт, такой низкий, не
выше чем по колено; в окна домов было видно, как целые семьи, словно  куры
на насесте, сидят на диванах перед  телевизорами.  Маньяк  Джезило  громко
гоготал. Кролик никак не мог поверить, что они не ошиблись адресом. В окне
были цветы, настоящие живые цветы невинно стояли на  окне,  и  его  так  и
подмывало повернуться и сбежать. Женщина, открывшая дверь, вполне могла бы
рекламировать по телевизору сухую смесь для  кекса.  Однако  она  сказала:
"Заходите, мальчики, не бо-о-йтесь, заходите  и  будьте  как  до-о-ма",  -
сказала таким материнским тоном! И действительно там были они, хотя  и  не
так много, как он воображал; они сидели в гостиной на старомодных  стульях
с шишечками и завитушками. Что придало ему смелости,  так  это  их  вид  -
довольно-таки  невзрачный,  как  у  простых  фабричных  работниц,   их   и
девушками-то не назовешь.  Лица  как-то  странно  блестели,  как  в  лучах
флюоресцентного света. Они забросали солдат шуточками, словно шариками  из
пыли, парни стали смеяться и,  оторопев  от  неожиданности,  сгрудились  в
кучу. Та, которую он выбрал, вернее, выбрала его она - подошла  и  тронула
за руку, - в блузе, застегнутой только на две  нижние  пуговицы,  спросила
наверху сладким надтреснутым голосом, как он хочет  -  включить  свет  или
выключить, и когда он сдавленным голосом ответил: "выключить", засмеялась,
а после все улыбалась,  добродушно  приговаривая:  "Молодец,  мальчик.  Ты
просто молодец. Даа-а. Ты уже ученый".
   И когда все кончилось, он - по усталым складкам в уголках ее рта и  еще
по тому, что она ни за что не  хотела  полежать  с  ним  рядом,  а  упрямо
поднялась, села на край  металлической  кровати  и  уставилась  в  зеленое
ночное небо за темным окном, - он понял, что она просто играла свою  роль.
Его разозлила ее немая спина с желтовато-белой полоской  бюстгальтера,  он
схватил ее за плечо и грубо повернул к себе. В полумраке тяжелые  тени  ее
грудей казались такими беззащитными, что он отвернулся.  "Милый,  ты  ведь
только за один раз заплатил",  -  проговорила  она  ему  на  ухо.  Славная
бабенка; женщина и деньги - это как раз  про  нее.  Снизу  тихо  доносится
лязганье из кузовной мастерской. Этот шум успокаивает его, говорит, что он
в безопасности, и пока он тут прячется, люди заколачивают гвоздями все  на
свете, и его сердце шлет из темноты привет этим бесплотным звукам.


   Сны  ему  снятся  какие-то  пустые  и  смутные.  Ноги  дергаются.  Губы
шевелятся. Когда он  поворачивает  глазные  яблоки,  оглядывая  внутренние
стены поля зрения, кожа век трепещет.  В  остальном  он  неуязвим,  словно
труп. Нож солнечного света медленно перемещается вниз по стене,  разрезает
ему грудь, монеткой падает на пол и исчезает. Окутанный тенью, он внезапно
просыпается,  и  его  призрачные  голубые  радужки  шарят  по   незнакомым
плоскостям в поисках источника мужских голосов.  Голоса  раздаются  внизу;
судя по грохоту, люди передвигают мебель  и,  разыскивая  его,  опоясывают
круги. Но раздается знакомый звучный бас Тотеро, и, кристаллизуясь  вокруг
этого центра, шум внизу принимает  форму  звуков,  сопровождающих  игру  в
карты, выпивку, грубые шутки и дружеские беседы. Кролик ворочается в своем
жарком логове, обращает лицо к прохладному товарищу-стене и сквозь красный
конус сознания снова проваливается в сон.
   - Гарри! Гарри! - Голос дергает его за  плечо,  ерошит  волосы.  Кролик
откатывается от стены, ища глазами  исчезнувший  солнечный  свет.  В  тени
беспокойной  темной  глыбой  сидит  Тотеро.  Его   грязно-молочное   лицо,
перекошенное улыбкой, наклоняется вперед. От него попахивает виски.
   - Гарри, я нашел тебе девушку!
   - Здорово. Тащите ее сюда.
   Старик смеется. Смущенно? Что у него на уме?
   - Это Дженис?
   - Уже седьмой час. Вставай, Гарри,  вставай,  ты  спал,  как  дитя.  Мы
уходим.
   - Зачем? - Кролик хочет спросить: "Куда?"
   - Питаться, Гарри, обедать. О-БЕ-ДА-ТЬ. Вставай, мой  мальчик.  Неужели
ты не голоден? Голод. Голод. - Он явно  рехнулся.  -  О,  Гарри,  тебе  не
понять, что такое стариковский  голод,  человек  ест  и  ест,  и  все  ему
кажется, что еда не та. Тебе этого  не  понять.  -  Он  подходит  к  окну,
смотрит вниз на переулок, и в тусклом свете его неуклюжий профиль  кажется
свинцовым.
   Кролик сбрасывает одеяло и, перекинув голые ноги  через  край  кровати,
старается принять сидячее положение. Вид собственных бедер,  параллельных,
чистых и гладких, взбадривает вялый мозг. Волосы на ногах, некогда  тонкая
рыжеватая шерстка, потемнели и напоминают  жесткие  бакенбарды.  В  ноздри
вливается запах собственного сонного тела.
   - Что там за девушка? - спрашивает он.
   - Что за девушка. Да, что за девушка? Блядь! - выпаливает Тотеро,  и  в
сером свете, падающем из  окна,  лицо  его  вытягивается,  словно  он  сам
изумлен, услышав из своих уст такую гадость. В то же время  он  наблюдает,
как будто поставил некий опыт. Определив результат, он  поправляет  самого
себя: - Нет. Просто у меня есть одна знакомая в Бруэре, так сказать,  дама
сердца; раз в год я приглашаю ее обедать  в  ресторан.  И  больше  ничего,
почти ничего. Ты такой невинный младенец, Гарри.
   Речи Тотеро настолько бессвязны, что Кролику становится не по себе.  Он
встает с кровати.
   - Пожалуй, мне пора. - К голым ступням прилипает мусор с пола.
   - Ах, Гарри, Гарри! - восклицает  Тотеро  громким  голосом,  в  котором
горечь смешивается с нежностью, и, подойдя  к  нему,  обнимает  его  одной
рукой. - Мы с тобой два сапога пара. - Большое перекошенное лицо доверчиво
обращено к Кролику,  но  тот  не  совсем  понимает,  о  чем  речь.  Однако
воспоминания об этом человеке,  бывшем  его  тренере,  заставляют  слушать
дальше. - Мы с тобой знаем, что к чему. Мы знаем... - Добравшись до  самой
сути своей тирады, Тотеро обалдело умолкает.
   - Знаем, знаем, - твердит он, отнимая руку.
   - Я думал, что, когда проснусь, мы  поговорим  о  Дженис,  -  вставляет
Кролик. Подняв с пола брюки, он натягивает их  на  себя.  Их  жеваный  вид
беспокоит его, напоминает, какой важный шаг он совершил, и от этой мысли в
животе и в горле начинаются нервные спазмы.
   - Поговорим, поговорим, - соглашается Тотеро.  -  Как  только  выполним
наши общественные обязательства. - Пауза. - Ты хочешь вернуться? Ты скажи,
если хочешь.
   Кролик вспоминает идиотскую щель ее рта, вспоминает, как дверь стенного
шкафа бьет по телевизору.
   - Упаси Бог.
   Тотеро в восторге, от счастья он без умолку болтает.
   - Вот и прекрасно, вот и прекрасно, давай одеваться. Мы не можем  ехать
в Бруэр не одевшись. Тебе нужна чистая рубашка?
   - Но ведь ваша мне не подойдет?
   - Почему, Гарри? Какой у тебя размер?
   - Сорок второй, третий рост.
   - Как у меня! В точности как у меня! Для твоего роста у  тебя  короткие
руки. О, это просто замечательно, Гарри. Не могу тебе передать, как  много
для меня значит, что, когда тебе потребовалась помощь, ты пришел  ко  мне.
Все эти годы, - говорит он, доставая  из  самодельного  комода  рубашку  и
срывая с нее целлофановую обертку, - все эти годы,  все  эти  ребята,  они
проходят  через  твои  руки  и  растворяются  в  эфире.   И   никогда   не
возвращаются, Гарри, никогда не возвращаются.
   Кролик с удивлением чувствует и видит в  мутном  зеркале,  что  рубашка
Тотеро ему в самый раз. Очевидно, вся разница между ними  только  в  длине
ног.
   Тотеро трещит без умолку,  словно  преисполненная  гордости  мамаша,  и
смотрит, как он одевается. Теперь, когда ему уже не  надо  объяснять,  что
именно они будут делать, он перестает смущаться