тся
люцерной.
   - Ха-ха-ха! Точно! Точно! Вот именно! Именно! Знаете, мистер  Энгстром,
это такое удовольствие... - Она останавливается и неловко гладит ему руку;
освещенный  солнцем  крохотный  желтовато-коричневый  ландшафт   ее   лица
поднимается к нему, и в ее взгляде, под суетливым  девичьим  кокетством  и
беспокойной неуверенностью, поблескивает прежняя острота, так что  стоящий
рядом Кролик отчетливо ощущает ту недобрую силу, которая выгоняла  мистера
Смита к безгласным цветам. - Вы и я, мы с вами думаем одинаково.  _Правда?
Ведь правда же_?


   - Здорово тебе повезло, а? - говорит ему Рут.
   В День поминовения павших в войнах они пошли в общественный  бассейн  в
Западном Бруэре. Она сначала стеснялась надевать купальник, но когда вышла
из кабинки, вид у нее был отличный - маленькая голова в купальной шапочке,
величественные плечи. Стоя по пояс в воде, она казалась  большой  статуей.
Плавала она легко, размеренно перебирая большими ногами и поднимая гладкие
руки, а спина и зад черными пятнами переливались под зеленой рябью.  Когда
она, погрузив лицо в воду, медленно проплыла мимо, сердце Кролика тревожно
замерло. Потом зад, словно поблескивающий круглый черный островок, сам  по
себе поднялся на поверхность,  четкое  изображение  в  воде  вдруг  начало
рябиться, как на экране испорченного телевизора, и это зрелище переполнило
его холодной гордостью обладания. Она  принадлежит  ему,  только  ему,  он
знает ее не хуже, чем вода, и, как воде, ему доступно все ее  тело.  Когда
она плыла на спине, струи разбивались, стекали в чашки бюстгальтера, нежно
касались грудей, спина прогнулась, погруженное в воду тело  упругой  дугой
приподнялось над поверхностью, она закрыла глаза и слепо двинулась вперед.
Двое  тощих  мальчишек,  которые  барахтались  в  мелком  конце  бассейна,
брызгаясь, помчались прочь с дороги. Отбрасывая  руки  назад,  она  задела
одного, очнулась и с улыбкой присела в воде, подгребая бескостными руками,
чтобы сохранить равновесие во взбудораженных волнах переполненного  людьми
бассейна. Воздух был пронизан запахом хлора. Все такое чистое, чистое. Его
вдруг осенило, что значит чистота. Это когда тебя не касается ничто, кроме
того, что составляет с тобой одно целое. Она одно с водой, он - с воздухом
и травой. Ее голова, подскакивая, словно мячик, строит ему рожи. Сам он  -
животное не водоплавающее. В воде  ему  зябко.  Окунувшись,  он  предпочел
усесться на облицованный плитками парапет и,  болтая  ногами,  воображать,
будто девочки-школьницы, сидящие сзади, восхищаются игрой мускулов на  его
широкой спине; потом повращал плечами, чувствуя, как  лопатки  растягивают
согретую солнцем кожу. Рут прошлепала по воде до края  бассейна,  где  так
мелко,  что  шахматный  узор  дна  отражается  на  поверхности  воды.  Она
поднялась по лесенке, стряхивая воду. Он улегся на  одеяло.  Рут  подошла,
остановилась над ним, широко расставив ноги на фоне неба, сняла шапочку  и
наклонилась за полотенцем. Вода, стекая у нее со спины, закапала  с  плеч.
Глядя, как она вытирает руки,  он  ощутил  сквозь  одеяло  запах  травы  и
услышал, как трепещет  от  криков  прозрачный  воздух.  Она  легла  рядом,
закрыла глаза и отдалась солнцу. Лицо  ее  с  такого  близкого  расстояния
казалось составленным из больших  плоскостей;  солнце  стерло  с  них  все
краски,  кроме  желтоватого  отблеска  чистого  неотесанного  камня,   что
привозят  прямо  с  каменоломен  к  храмам.   Слова,   произносимые   этой
монументальной Рут, движутся  тем  же  темпом,  что  и  массивные  колеса,
которые катятся к портикам его ушей, что и немые  монеты,  вращающиеся  на
свету.
   - Здорово тебе повезло?
   - В каком смысле?
   - О... - слова ее слетают с губ не сразу - сперва он  видит,  как  губы
шевелятся, а уж потом слышит: - ...посмотри, чего у  тебя  только  нет.  У
тебя есть Экклз, который каждую неделю играет с тобой в гольф  и  не  дает
своей жене тебе вредить. У тебя есть цветы  и  влюбленная  в  тебя  миссис
Смит. У тебя есть я.
   - Ты думаешь, она и вправду в меня влюблена? Миссис Смит.
   - Я знаю только то, что ты мне рассказываешь. Ты  же  сам  сказал,  что
влюблена.
   - Нет, я так прямо никогда этого не говорил. Говорил?
   Она не удостаивает его  ответом;  расплывшееся  от  сонного  довольства
большое лицо кажется еще крупнее. Меловые  блики  пробегают  по  загорелой
коже.
   - А может, говорил? - повторяет он, больно ущипнув ее за  руку.  Он  не
хотел сделать ей больно, но что-то в прикосновении ее кожи его  разозлило.
Ее неподатливость.
   - У-у. Скотина ты этакая, - говорит она.
   Однако продолжает лежать, обращая больше внимания  на  солнце,  чем  на
него. Он поднимается на локте и за ее тяжелым телом видит  легкие  фигурки
двух шестнадцатилетних девчонок, которые стоят, потягивая апельсиновый сок
из картонных пакетиков. Одна из них, в белом купальнике без лямок,  карими
глазами поглядывает на него, не выпуская изо рта соломинки. Ее тощие  ноги
черны, как у негритянки. По обе стороны плоского живота торчат  под  косым
углом тазовые кости.
   - Да, _все на свете_ тебя любят, - внезапно заявляет Рут. - Хотела бы я
знать за что.
   - Я создан, чтоб меня любили.
   - Какого дьявола именно _ты_? Что в тебе такого особенного?
   - Я мистик, я дарю людям веру.
   Это сказал ему Экклз. Как-то раз, со смехом, наверняка в шутку. Никогда
не поймешь, что Экклз думает на самом деле, понимай  как  знаешь.  Но  это
высказывание Кролик принял  всерьез.  Сам  он  никогда  бы  до  такого  не
додумался. Он не особенно задумывался о том, что дает другим.
   - _Мне_ ты причиняешь только неприятности.
   - Какого черта! - Несправедливо. Он так гордился ею, когда она  плавала
в бассейне, так ее любил.
   - Почему ты воображаешь, что кто-то должен за тебя все делать?
   - Что именно? Я тебя кормлю.
   - Черта с два ты меня кормишь. Я работаю.
   Что верно, то верно. Вскоре после того, как он поступил к миссис  Смит,
Рут нашла место стенографистки в страховой компании с филиалом  в  Бруэре.
Он хотел, чтоб она работала, он беспокоился, что она будет  делать  целыми
днями одна. Она говорила, что ей никогда не нравилось то, чем  она  прежде
занималась, но никакой уверенности в  этом  у  него  не  было.  Когда  они
познакомились, по ней вовсе не было видно, будто она очень уж страдает.
   - Брось службу. Мне наплевать.  Сиди  целый  день  дома  и  читай  свои
детективы. Я тебя прокормлю.
   - Ты меня прокормишь?! Если ты такой богатый, почему  ты  не  помогаешь
своей жене?
   - Зачем? У ее папаши куча денег.
   - Что меня  бесит,  так  это  твоя  самоуверенность.  Тебе  никогда  не
приходит  в  голову,  что  в  один  прекрасный  день   придется   за   все
расплачиваться?
   Она смотрит ему прямо в  лицо,  глаза  от  воды  налились  кровью.  Она
прикрывает их рукой.  Это  не  те  глаза,  которые  он  увидел  вечером  у
счетчиков на автостоянке, не те плоские бледные  диски,  словно  у  куклы.
Голубые радужки потемнели, и их густая глубина нашептывает его  инстинктам
правду, которая его тревожит.
   Эти  глаза  горят,  она  отворачивается,  чтобы   спрятать   слезы,   и
размышляет. Слезы чуть что - один из признаков. О Господи,  на  службе  ей
приходится вскакивать от машинки и мчаться в уборную, словно у нее  понос,
и плакать, плакать. Стоять в кабинке,  смотреть  в  унитаз,  смеяться  над
собой и плакать до тех пор, пока не заболит грудь. И все время  клонит  ко
сну. О Господи, после обеда ей стоит  огромных  усилий  не  растянуться  в
проходе прямо на грязном полу, между Лили Орф и Ритой Фиорванте,  -  этому
лупоглазому Хонигу пришлось бы через нее переступать. И еще голод. На обед
мороженое с содовой, бутерброд,  пончик,  кофе,  и  все  равно  приходится
подкупать шоколадку в кассе. А ведь она так старалась ради него похудеть и
_действительно_ потеряла шесть фунтов - если, конечно, верить весам.  Ради
него, вот в чем вся загвоздка, ради него она старалась измениться  в  одну
сторону, а он по глупости старался изменить  ее  совсем  в  другую.  Он  -
страшный человек, несмотря на всю  свою  мягкость.  Да,  есть  в  нем  эта
мягкость, он - первый мужчина,  в  котором  она  есть.  По  крайней  мере,
чувствуешь, что для него существуешь ты, а не просто что-то, что приклеено
изнутри к их грязным мозгам. Господи, как она ненавидела их, с их  мокрыми
губами и дурацким хохотком, но когда она  сошлась  с  Гарри,  она  как  бы
простила их всех, они ведь только наполовину виноваты,  они  что-то  вроде
стены, о которую она билась, потому что знала - за ней что-то  есть,  а  с
Гарри она вдруг нашла это что-то, и все прежнее стало совсем нереальным. В
сущности, никто никогда ее не обидел, не  оставил  неизгладимых  следов  в
душе, и когда она пытается все это вспомнить, порою кажется, что это  было
не с ней. Они виделись ей словно в тумане, жалкими,  нетерпеливыми,  вечно
добивались чего-то такого, чего не давали им жены,  -  _грязных  словечек,
жалобной мольбы, да еще этого... Этого в особенности. И  чего  они  так  с
этим носятся, ей не понять. В конце концов, это ненамного  противнее,  чем
когда они мусолят во рту твои груди, так отчего ж не быть щедрой;  правда,
когда это случилось в первый раз, с Гаррисоном, она напилась  до  чертиков
и, проснувшись поутру, никак не могла понять, отчего во рту такой  мерзкий
привкус. Да и  то  сказать  мерзкий,  это  все  больше  по  молодости,  от
предубеждения, а на самом деле ничего особенного, так, вроде морской воды,
а вот потрудиться приходится изрядно, это-то  им,  наверно,  невдомек,  им
вообще невдомек, что женщинам приходится изрядно трудиться.  Вся  штука  в
том, чтобы кто-то ими, ими, восхищался. Им это правда нужно. Они не так уж
уродливы в своем естестве, но сами почему-то убеждены в  обратном.  Еще  в
школе она столкнулась с этим, обнаружив с удивлением,  до  чего  они  сами
себя стыдятся, до чего  благодарны  тебе,  если  ты  согласишься  всего-то
навсего "потрогать", что у них там в штанах, и  до  чего  быстро  они  все
ухитряются прознать, что ты да, соглашаешься. Интересно, сами-то  они  кем
себя считают, чудищами? Подумали бы хоть раз своей башкой - а может,  тебе
и самой любопытно, может, тоже охота узнать, как там у них  все  устроено,
им-то самим охота узнать про тебя, и если на  то  пошло,  так  у  них  это
ненамного противнее, чем у женщин...  Господи,  да  что  ж  это,  в  конце
концов? Никакой тебе тайны. Вот какое великое открытие она  сделала:  нету
здесь  никакой  тайны,  просто  пунктик  у  них  такой  -  заставить  тебя
любоваться, тогда любой  из  них  сразу  король,  ну  а  дальше,  если  ты
позволишь_, все получается хорошо или не очень, но, во всяком  случае,  ты
тогда заодно с ними против других, против  всех  этих  маленьких  козявок,
которые толклись вокруг нее в спортзале во время хоккея, а она была  самая
настоящая корова в этой дурацкой синей форме вроде детской матроски, она в
двенадцатом классе  наотрез  отказалась  в  ней  появляться  и  заработала
выговор. О Господи, как она ненавидела этих девчонок вместе с их  папашами
- подрядчиками и фармацевтами. Зато она брала свое по ночам, как  королева
принимая то, о чем они и  понятия  не  имели.  _Тогда,  по  первости,  все
происходило просто, без выкрутасов, куда там, тебе и  раздеваться-то  было
незачем, так прямо в  платье  потискают  тебя,  во  рту  воняет  луком  от
столовских котлет, пощелкивает, остывая, отопитель в машине, и  так  через
платье, через все, что там есть на тебе, потрутся - и готово дело. Что  уж
там они могли почувствовать, наверно, срабатывала сама мысль,  что  они  с
женщиной. Все их фантазии. Иногда им хватало "французского  поцелуя",  что
за радость, она так и не  смогла  понять,  толстые  мокрые  языки,  дышать
нечем,  и  вдруг  на  тебе,  момент  настал,  губы  у  них  твердеют,  рот
открывается, потом закрывается расслабленно, отодвинувшись  от  твоего,  и
все дела. Тут главное - не зевать, вовремя отлепиться, не то еще и  платье
перепачкают_. Ее имя писали на стенах уборной, она стала притчей во языцех
в школе. Про это ей любезно сообщил Алли. Но  с  Алли  у  нее  было  много
хорошего; однажды после уроков, солнце еще не зашло, они поехали по лесной
дороге, свернули на тропинку и  забрались  в  заросли,  откуда  был  виден
Маунт-Джадж - город на фоне горы, издали все в дымке; он положил голову ей
на колени, _свитер ее был задран кверху, бюстгальтер расстегнут,  грудь  у
нее тогда была не то что сейчас, крепче, круглее, да и  чувствительней;  и
он был такой нежный, как ребеночек, тыкался мокрым жадным  ртом,  блаженно
закрыв глаза_, и птички тихонько пели на солнышке у них над головой.  Алли
проболтался. Он не мог не проболтаться. Она его простила,  но  с  тех  пор
стала умнее. Она начала встречаться  с  другими,  постарше;  ошибка,  если
вообще можно говорить об ошибке, но почему бы нет? Почему бы нет? Это  как
было, так и осталось вопросом. Мысль  о  том,  совершила  ли  она  ошибку,
утомляет ее, она вообще устала думать  и  лежит  мокрая,  перед  закрытыми
глазами  красные  круги,  лежит  и  пытается  сквозь  этот  красный  туман
проникнуть в прошлое, понять, была ли  она  неправа.  Нет,  она  поступила
умно. С ними ее молодость сходила за  красоту,  а  оттого,  что  они  были
постарше, не было такой горячки. Ну и подонки тоже попадались  редкостные,
сами-то один пшик, а вид такой, будто на подвиг собрались,  не  иначе  мир
сейчас перевернется.
   Но _этот_. Настоящий псих. Однако что  в  нем  такого  особенного?  Для
мужчины он даже красив - лежит себе на боку, необрезанный, весь мягкий,  в
шерстке, а потом вдруг становится твердым, как стальной клинок,  но  дело,
наверно, даже не в этом и не в том, что он похож на мальчишку -  дарит  ей
барабаны бонго и говорит такие хорошие слова, - а в том, что  у  него  над
ней какая-то странная власть, и когда им хорошо вместе, она чувствует себя
совсем маленькой, и, наверно, в этом все дело,  наверно,  этого-то  она  и
искала. Мужчину, с которым чувствуешь себя  совсем  маленькой.  Ох,  в  ту
первую ночь, когда он так гордо сказал:  "Хорошо",  она  ничего  не  имела
против, ей даже показалось, что так и надо. Она тогда  простила  их  всех,
его лицо слило все их лица в одну испуганную массу, и ей даже  показалось,
что она теперь подпадает под другую категорию, более высокую,  чем  та,  к
которой она принадлежала. Но в конце концов оказалось, что он  не  так  уж
сильно отличается от остальных, уныло и жадно вешается  на  шею,  а  потом
поворачивается спиной и думает о другом. Мужчины относятся к этому не так,
как женщины. _Вот и у них все теперь происходит быстрее,  наспех,  как  бы
уже по привычке, и стоит ему  теперь  почувствовать  или  ей  самой  прямо
сказать ему, что у нее не получается, он и вовсе закруглится в два  счета.
А ей остается лежать и просто при сем присутствовать, и это  ничего,  даже
как-то успокаивает, только вот после ей не уснуть_. Иногда он пытается  ее
расшевелить, но она такая сонная и тяжелая, что все без  толку;  порой  ей
хочется как следует  тряхнуть  его  и  крикнуть:  "Да  не  могу  я,  идиот
несчастный, ты что, не видишь, что стал отцом!" Но нет. Нельзя ему  ничего
говорить. Сказать хоть слово - значит поставить точку, а у нее только  раз
ничего не было, дня через два должно быть снова, и может, вовсе  ничего  и
нет. И без того все так перепуталось, она даже  не  знает,  будет  ли  она
этому рада. А так она, по крайней мере, что-то делает, уплетает шоколадки.
Господи, она даже не уверена, что совсем этого не хочет, потому что  этого
хочет он - судя по тому, как он себя ведет с его, черт побери,  установкой
на чистоту и целомудрие, без всякой там порнографии. Она даже не  уверена,
что не подстроила это нарочно  сама  -  уснула  у  него  под  рукой  назло
самовлюбленному подонку. Ему ведь все равно, когда  он  уснул,  она  может
вставать и плестись в холодную ванную, лишь бы  ему  ничего  не  видеть  и
ничего не делать. Такой уж он есть  -  живет  себе  в  своей  шкуре  и  не
задумывается ни о каких последствиях. Скажешь  ему  про  шоколадки  и  про
сонливость, он наверняка перепугается и сбежит  вместе  со  своим  славным
маленьким Богом и со славным маленьким священником, который каждый вторник
играет с ним в гольф. Самое паршивое в  этом  священнике  то,  что  раньше
Кролик хотя бы думал, что поступает плохо, а теперь вообразил, будто он  -
не кто  иной,  как  сам  Иисус  Христос,  и  должен  спасти  человечество,
просто-напросто делая все, что ему в голову взбредет. Хорошо бы  добраться
до епископа, или кто у них там главный, и сказать ему, что этот  священник
- опасный человек. Забил бедняге Кролику голову  черт  знает  чем;  вот  и
сейчас тихий нахальный голос жужжит ей прямо в ухо, отвечая на ее вопрос с
таким небрежным самодовольством, что у  нее  от  злости  и  вправду  текут
слезы.
   - Так вот что я могу тебе сказать, - говорит он. - Когда  я  сбежал  от
Дженис, я сделал интересное открытие. -  Слезы  пузырями  вытекают  у  нее
из-под век, во рту застрял отвратительный вкус воды из бассейна. - Если  у
тебя хватит пороху быть самим  собой,  то  расплачиваться  за  тебя  будут
другие.


   Неприятные визиты или, по крайней мере, предвкушение их - просто смерть
для Экклза. Обычно сон  хуже  действительности;  действительностью  правит
Господь. Присутствие людей  всегда  можно  перенести.  Миссис  Спрингер  -
смуглая, пухлая, тонкокостная женщина, смахивающая на цыганку. От обеих  -
и от матери и от дочери - веет чем-то  зловещим,  но  если  у  матери  эта
способность  нагнетать  беспокойство  -  прочно  укоренившееся   свойство,
неразрывно связанное с мелкобуржуазным образом  жизни,  то  у  дочери  это
нечто текучее, бесполезное и опасное как для нее, так и для других.  Экклз
с облегчением вздыхает, узнав, что Дженис нет дома; при ней  он  чувствует
себя в чем-то виноватым. Она с миссис Фоснахт уехала в Бруэр  на  утренний
сеанс фильма "В джазе только  девушки".  Их  сыновья  играют  во  дворе  у
Спрингеров. Миссис  Спрингер  ведет  его  через  весь  дом  на  затененную
веранду, откуда можно присмотреть за  детьми.  Дом  обставлен  богато,  но
бестолково - кажется, будто в каждой комнате на одно  кресло  больше,  чем
нужно. Чтобы попасть от парадной двери к веранде, им приходится  совершить
извилистый путь по тесно заставленным мебелью  комнатам.  Миссис  Спрингер
идет  медленно  -  обе   ее   лодыжки   забинтованы   эластичным   бинтом.
Болезненно-короткие шажки усиливают иллюзию, будто нижняя  часть  ее  тела
заключена в гипс.  Она  тихонько  опускается  на  подушки  кресла-качалки,
кресло под тяжестью ее тела отлетает назад, а ноги подпрыгивают кверху,  и
Экклз в ужасе отшатывается. Миссис  Спрингер  радуется,  как  ребенок;  ее
бледные лысые икры торчат из-под юбки,  а  черно-белые  туфли  на  секунду
отрываются от пола. Туфли потрескавшиеся и закругленные, словно они  много
лет вращались в стиральной машине. Экклз садится в шезлонг из  алюминия  и
пластика с замысловатыми шарнирами. Сквозь стекло, у  которого  он  сидит,
видно, как Нельсон Энгстром и сынишка Фоснахтов, чуть постарше, играют  на
солнце возле качелей и песочницы. _Экклз сам  в  свое  время  купил  такой
готовый детский набор, состоящий из качелей, горки и  песочницы,  и  когда
его доставили, в разобранном виде, в одной длинной картонной коробке,  был
страшно посрамлен - как он ни бился, ему так и не  удалось  правильно  все
собрать; пришлось призвать на помощь  старика  Генри,  глухого  церковного
сторожа_.
   - Очень приятно вас видеть, - говорит миссис Спрингер. - Вы так давно у
нас не были.
   - Всего три недели, - отвечает Экклз. Шезлонг врезается ему в спину,  и
он упирается  пятками  в  нижнюю  алюминиевую  трубку,  чтобы  шезлонг  не
сложился. - Было очень  много  работы:  подготовка  к  конфирмации,  потом
молодежная группа решила организовать софтбольную команду и