ся,  заднице.  Скажут,  будто
вываляют ее в грязи, - у них даже нет приличных слов, чтобы назвать  части
твоего тела.
   Если б ключ стал царапаться в замке и он вошел бы в дверь, пусть делает
с ней что хочет, ей наплевать,  замужество  есть  замужество.  Но  сегодня
ночью это было уж до того несправедливо, у нее все болит,  а  он  все  это
время спал со своей проституткой, а теперь говорит  "повернись  на  другой
бок" так нетерпеливо, будто просто хочет скорей от нее отвязаться,  и  кто
она такая, чтоб ему не позволить, ведь позволила же она ему сбежать, разве
у нее есть право на гордость? На уважение к себе. Вот почему ей непременно
надо было доказать, что оно у нее есть, - он не думал,  что  она  посмеет,
раз позволила ему сбежать, вот смешно, он поступил дурно, а она не  должна
иметь никакой гордости, а быть для него только помойным ведром.  Когда  он
приставал к ней,  видно  было,  что  он  здорово  напрактиковался,  и  это
напомнило ей все те недели, когда он болтался неизвестно где и  делал  что
хотел, а она была совсем беспомощная,  мама  и  Пегги  ее  жалели,  а  все
остальные смеялись, и она больше не могла это выдержать.
   А потом он идет в церковь и возвращается весь набухший. Какое  он  имел
право идти в церковь? О чем он говорил с Богом за спинами всех  этих  баб,
которые друг с другом перемигиваются? Что ее  и  вправду  бесит,  так  это
пусть бы думали про любовь, когда занимаются любовью,  вместо  того  чтобы
думать про что угодно. По их пальцам чувствуешь, думают они про  тебя  или
нет, и сегодня Гарри сначала  про  нее  думал,  но  потом  он  стал  такой
противный, и она разозлилась, потому что он думал только о себе  и  ничуть
не думал, как она устала и как у нее все болит. Это было так грубо.
   Просто грубо, и все. Говорит, что она глупая, а ведь он сам глупый - не
понимает, как ей плохо, и что, когда он убежал, она стала совсем другой, и
как он должен к ней подлизываться, если хочет, чтоб она опять его  любила.
С самого раннего детства ее приводило в ужас, что никто не знает про  твои
чувства, и непонятно - никто не может про них знать или никому просто  нет
дела. Ей не нравится ее кожа и никогда не нравилась она слишком темная как
у итальянки хотя у нее никогда не было прыщей как у других девочек и в  те
дни когда они оба работали у Кролла она продавала соленые орешки  и  когда
Гарри лежал с ней на кровати Мэри Хеннекер ему так  нравились  серебристые
обои и он закрывал глаза и кожа у нее словно растворялась и она думала что
вот теперь все кончилось и она уже не  одна  а  с  кем-то.  Но  потом  они
поженились (раньше она ужасно боялась забеременеть но Гарри уже целый  год
говорил про женитьбу и засмеялся когда она ему сообщила и сказал "здорово"
она ужасно испугалась а он сказал  "здорово"  и  поднял  ее  на  руки  как
ребенка он мог быть таким чудесным когда она совсем не ожидала в нем  было
столько хорошего она никому не могла объяснить она  так  испугалась  когда
забеременела а он заставил ее этим гордиться) они поженились а она все еще
оставалась маленькой неуклюжей темнокожей Дженис Спрингер  а  ее  муж  был
самоуверенный болван который ни на что на свете не годится так сказал папа
и чувство одиночества немножко растворялось если чуть-чуть выпить.  Не  то
что это растворяло комок просто края у него  закруглялись  и  переливались
словно радуга.
   Она ходит по комнатам и гладит ребенка, пока у нее не  начинают  болеть
руки и ноги, и наконец  малютка  Ребекка  засыпает,  обняв  ногами  грудь,
полную молока. Может, дать ей еще, но лучше не надо, раз она спит,  пускай
спит. Она отнимает бедную невесомую малютку  от  своего  потного  плеча  и
кладет в прохладную тень на кроватке. Уже  светает,  на  восточном  склоне
горы утро рано приходит в  город.  Дженис  ложится  в  постель,  но  свет,
который становится все ярче на белых простынях, не дает ей уснуть. Сначала
это даже приятно - наступающее утро такое чистое, что у нее появляется  то
же чувство, как и на второй месяц отсутствия Гарри. Под окном цвела мамина
японская вишня, пробивалась травка, и от  земли  пахло  влагой,  теплом  и
золой. Она все обдумала и смирилась с мыслью,  что  ее  замужеству  пришел
конец. Она родит своего ребеночка и разведется, и больше никогда не выйдет
замуж. Она будет вроде монахини, как в том чудном фильме с  Одри  Хепберн,
который она недавно смотрела. А если он  вернется,  то  будет  тоже  очень
просто - она ему все простит и бросит пить, раз его это  так  бесит,  хотя
она и не знает почему, и они станут жить вместе очень  славно  и  чисто  и
просто, потому что он выбросит все из головы и будет очень  ее  любить  за
то, что она его простила, а она  теперь  будет  знать,  как  быть  хорошей
женой. Она каждую неделю ходила  в  церковь  и  разговаривала  с  Пегги  и
молилась, и теперь поняла,  что  выйти  замуж  -  это  не  значит  обрести
убежище, а значит все делить с мужем, и думала, как они с Гарри начнут все
делить друг с другом. А потом произошло чудо, и эти последние  две  недели
все именно так и было.
   А потом Гарри вдруг взял и испортил  все  грязью  этой  шлюхи,  да  еще
хотел, чтобы ей все это нравилось,  и  от  несправедливости  она  начинает
плакать навзрыд, хотя и тихонько, словно испугавшись  чего-то,  что  лежит
рядом с ней на пустой кровати.
   Потом ее охватывает чувство панического страха и  удушья.  Она  встает,
бродит по комнате; одна грудь вспухла, в соске колет; она идет босиком  на
кухню и нюхает пустой бокал от виски, который Гарри  заставил  ее  выпить.
Запах густой, резкий, терпкий и глубокий, и она думает, может, один глоток
излечит ее от  бессонницы.  Заставит  спать,  а  потом  она  проснется  от
скрежета ключа в замке и увидит, как его большое тело застенчиво ломится в
дом, и скажет ему: _Ложись в постель, Гарри, все в порядке, делай со мной,
что хочешь, я хочу делить с тобой все, правда хочу_.
   Она наливает всего на дюйм виски и совсем немножко воды, чтобы не очень
долго пить, и не кладет ледяных кубиков, чтобы не шуметь  и  не  разбудить
детей. Она несет стакан к окну и стоит, глядя через три толевых  крыши  на
спящий внизу город. Кое-где уже зажигаются бледные окна кухонь  и  спален.
Машина с тусклыми дисками фар, которые не  отбрасывают  лучей  в  редеющую
мглу, медленно едет по Уилбер-стрит к центру  поселка.  Шоссе,  наполовину
скрытое силуэтами домов, словно река в поросших деревьями берегах, в  этот
ранний час уже шуршит от множества шин. Она чувствует,  что  рабочий  день
приближается, чувствует,  что  дома  с  двускатными  крышами  внизу  скоро
проснутся, словно замки, откроют ворота и выпустят наружу своих мужчин,  и
сожалеет, что ее муж не может приспособиться к ритму,  в  котором  вот-вот
начнется новый такт. Почему именно он? Что в нем такого особенного? В  ней
поднимается волна обиды на Гарри, и, чтобы ее подавить, она осушает стакан
и в свете утренней  зари  отворачивается  от  окна.  Все  вещи  в  комнате
окрашены  в  различные  оттенки  коричневого  цвета.  Она  чувствует  себя
какой-то кривобокой, тяжесть невысосанной груди тянет ее книзу.
   Она идет в кухню и смешивает еще виски с водой, на этот раз крепче, чем
раньше, - пора уже доставить себе хоть капельку удовольствия.  С  тех  пор
как она вернулась из больницы, у нее совсем не  было  времени  подумать  о
себе. Мысль об удовольствии придает легкость  и  быстроту  движениям,  она
босиком бежит по шершавому ковру к окну, словно  там  специально  для  нее
сейчас начнется спектакль. Поднявшись в своем белом халате надо всем,  что
только можно увидеть, она так крепко сжимает  пальцами  тугую  грудь,  что
молоко течет, образуя теплые пятна на белой ткани.
   Влага скользит по телу и стынет в холодном воздухе. От долгого  стояния
начинают ныть вены на ногах.  Она  отходит  от  окна,  садится  в  грязное
коричневое кресло, и  ее  начинает  мутить  при  виде  угла,  под  которым
пятнистая стена встречается с желтоватым, как тесто, потолком.  Ее  качает
вверх и вниз, у нее переворачиваются все внутренности.  Рисунок  на  обоях
шевелится, словно живой, коричневые пятна цветов плывут во мгле,  догоняют
и жадно заглатывают друг  друга.  Какая  мерзость.  Она  отворачивается  и
внимательно смотрит на зеленый экран  мертвого  телевизора.  Перед  ночной
рубашки подсыхает, жесткая корка царапает грудь.  В  книжке  по  уходу  за
грудными детьми сказано: держите соски в чистоте. Намыливайте осторожно  -
в царапины проникают микробы. Она ставит стакан на ручку  кресла,  встает,
стягивает через голову рубашку и снова садится. Мшистая поверхность  мягко
пружинит под тяжестью голого тела. Она кладет измятую рубашку  на  колени,
ловко пододвигает  пальцами  ног  табуретку,  укладывает  на  нее  ноги  и
любуется ими. Она всегда считала, что у нее красивые ноги. Их утончающиеся
книзу смутные силуэты белеют на фоне темного ковра. Тусклый свет  скрывает
синие вены, оставшиеся после того, как она носила  Бекки.  Неужели  у  нее
будут такие ужасные ноги,  как  у  мамы?  Она  пытается  представить  себе
лодыжки толщиной с колено, и они будто и  вправду  начинают  пухнуть.  Она
нагибается, ощупывает узкие твердые кости лодыжек и плечом сбивает с ручки
кресла  стакан  с  виски.  Она  вскакивает,  вздрогнув  от   прикосновения
холодного воздуха к голому телу, и  вся  покрывается  гусиной  кожей.  Вот
смеху-то. Если б только Гарри мог сейчас на нее посмотреть. К  счастью,  в
стакане почти ничего не осталось. Она  решительно  направляется  в  кухню,
совершенно голая, как шлюха, но ощущение, будто кто-то за  нею  следит,  -
оно появилось, когда она стояла у окна и отжимала молоко, - стало  слишком
сильным; она ныряет в спальню, закутывается в голубой  купальный  халат  и
смешивает виски с водой. От  усталости  саднит  веки,  но  у  нее  нет  ни
малейшего желания ложиться в постель. Кровать внушает ужас, потому  что  в
ней нет Гарри. Его отсутствие - дыра, которая все  больше  расширяется,  и
она вливает туда немного виски, но этого мало, и когда она  в  третий  раз
подходит к окну, уже настолько рассвело, что видно, как все кругом  уныло.
Кто-то разбил бутылку об одну из  толевых  крыш.  Канавы  на  Уилбер-стрит
полны грязи, стекающей с новостроек. Пока  она  смотрит  в  окно,  уличные
фонари - длинные бледные цепочки - гаснут один за другим. Она представляет
себе  человека  на  электростанции,  который  выключает  рубильник,  -  он
маленький, седой, горбатый и очень сонный. Она подходит  к  телевизору,  и
полоса света, внезапно вспыхнувшая  на  зеленом  прямоугольнике,  зажигает
радость в ее груди; однако  еще  слишком  рано,  это  просто  бессмысленно
мерцающее пятно, а звук - всего лишь статичный равномерный шум. Она  сидит
и смотрит на пустое сиянье, и от ощущения, будто кто-то  стоит  у  нее  за
спиной, несколько раз  резко  оборачивается.  Она  проделывает  это  очень
быстро, но всегда остается пространство, которого она  не  видит,  и  этот
человек мог нырнуть туда, если он здесь. Это все телевизор - он позвал его
в комнату, - но выключив его, она  тотчас  начинает  плакать.  Она  сидит,
закрыв лицо руками, слезы просачиваются между пальцами, и по всей квартире
разносятся  ее  всхлипывания.  Она  их  не  подавляет,  потому  что  хочет
кого-нибудь разбудить, она больше не  может  оставаться  одна.  В  белесом
свете мебель и стены проступают все более четко, они вновь обретают  цвет,
а сливающиеся коричневые пятна уходят в себя.
   Она идет взглянуть на ребенка;  бедняжка  лежит  и  сопит  в  простыню,
маленькие ручки дергаются возле  ушей;  она  наклоняется,  гладит  горячий
прозрачный лобик, вынимает девочку из кроватки, она мокрая,  и  садится  в
кресло перед окном кормить. Бледная ровная голубизна  неба  выглядит  так,
словно ее нарисовали на стеклах. С этого кресла  не  видно  ничего,  кроме
неба, словно они сидят на высоте ста миль в  корзине  воздушного  шара.  В
другой части дома хлопает дверь, и у  нее  екает  сердце,  но  это  просто
кто-то из жильцов, наверно, мистер Каппелло, который никогда доброго слова
никому не скажет,  идет  на  работу,  под  его  тяжелыми  шагами  неохотно
грохочет лестница. Этот шум будит Нельсона, и некоторое время дел у нее по
горло. Приготовляя завтрак, она разбивает стакан с апельсиновым соком,  он
попросту выскальзывает у нее из рук в раковину. Когда  она  наклоняется  к
Нельсону, чтобы дать ему рисовые хлопья, он смотрит на нее, наморщив  нос,
он нюхом чует ее печаль и от этого знакомого запаха сразу робеет.
   - Папа уехал?
   Он такой добрый мальчик,  говорит  это,  чтобы  ей  было  легче,  и  ей
остается только ответить: "Да".
   - Нет, - говорит она. - Папа сегодня рано ушел на работу, ты еще  спал.
Он придет к ужину, как всегда.
   Мальчик хмурится, а потом с надеждой повторяет.
   - Как всегда?
   От тревоги он высоко поднимает голову, так что шея кажется  стебельком,
слишком тонким, чтобы удержать круглый череп с завитками примятых подушкой
волос.
   - Папа придет, - повторяет она. Взвалив на  себя  бремя  лжи,  она  для
поддержки нуждается  в  виски.  Внутри  у  нее  мрак,  который  необходимо
окрасить в яркий цвет, а  иначе  она  рухнет.  Она  складывает  тарелки  в
раковину, но все валится у нее из рук, и она даже не делает попытки вымыть
посуду. Ей приходит в голову, что надо снять халат и надеть платье, но  по
дороге в ванную она  забывает,  зачем  туда  шла,  и  принимается  стелить
постель. Однако чье-то присутствие на смятой постели настолько ее  пугает,
что она пятится и уходит в другую комнату к детям. Как будто,  сказав  им,
что Гарри вернется в обычное время, она впустила в  квартиру  призрак.  Но
этот другой  человек  совсем  не  похож  на  Гарри,  он  скорее  похож  на
грабителя, который назло ей носится из комнаты в комнату.
   Еще раз вынув девочку из кроватки  и  пощупав  мокрые  пеленки,  Дженис
хочет ее перепеленать, но она умница, она  понимает,  что  пьяна  и  может
уколоть  ребенка  булавками.  Она  очень  гордится  тем,  что   до   этого
додумалась, и велит самой себе держаться подальше от бутылки, чтобы  через
час перепеленать ребенка. Она кладет славную Бекки обратно в кроватку,  и,
на удивление, та даже ни разу не пискнула. Они с Нельсоном сидят и смотрят
конец программы с Дейвом Гэрроуэем, а потом программу о том, как  Элизабет
пригласила в гости друга своего мужа -  он  холостяк,  постоянно  ходит  в
туристские  походы  и,  как  оказывается,  стряпает  гораздо  лучше,   чем
Элизабет. Эта программа почему-то действует ей на нервы, и  она  -  просто
потому, что привыкла пить, сидя  перед  телевизором,  -  идет  в  кухню  и
смешивает остатки виски  с  большим  количеством  ледяных  кубиков,  чтобы
заткнуть огромную дыру, которая вот-вот снова разверзнется у  нее  внутри.
Всего один  глоток  -  и,  словно  от  вспышки  синего  света,  все  сразу
проясняется. Ей надо всего лишь перекинуться мостом  через  эту  маленькую
пропасть, и вечером Гарри придет с работы, и никто ничего не узнает, никто
не  будет  смеяться  над  мамой.  Она  чувствует  себя  радугой,   которая
изогнулась над Гарри, чтобы его защитить, и под ее  сводом  Гарри  кажется
бесконечно маленьким, словно какая-то детская игрушка. Хорошо бы  поиграть
с Нельсоном - ему  вредно  все  утро  смотреть  телевизор.  Она  выключает
телевизор, находит книжку с картинками для раскрашиванья и цветные  мелки,
и они оба садятся на ковер и раскрашивают противоположные страницы.
   Дженис то и дело обнимает Нельсона, рассказывает ему смешные истории  и
с удовольствием раскрашивает картинки. В школе рисование было единственным
предметом, которого она не боялась,  и  потому  всегда  получала  за  него
хорошие отметки. Она улыбается от восторга,  что  так  красиво  раскрасила
страницу, на которой нарисован двор фермы; цветные палочки  в  ее  пальцах
наносят такие аккуратные параллельные штрихи, а маленькое  тело  сына  так
крепко к  ней  прижимается.  Купальный  халат  веером  падает  на  пол,  и
собственное тело кажется ей большим и прекрасным. Она отодвигается,  чтобы
на страницу не падала тень, и  видит,  что  покрасила  половину  курицы  в
зеленый цвет, вылезла за контуры, и вообще ее страница выглядит  уродливо;
она начинает плакать, это так несправедливо, словно кто-то стоит у нее  за
спиной и говорит ей, что она раскрашивает плохо, хотя сам  ничего  в  этом
деле  не  смыслит.   Нельсон   поднимает   глаза,   его   подвижное   лицо
растягивается, и он кричит: "Не плачь! Мамочка, не плачь!"
   Она ждет, что он уткнется ей в колени, но он вскакивает и,  спотыкаясь,
как хромой, бежит в спальню, бросается на пол и бьет по полу ногами.
   Она поднимается с ковра и, спокойно улыбаясь, идет в кухню, где, как ей
кажется, она оставила стакан с виски. Самое важное - до конца  дня  успеть
закончить мост через пропасть, чтобы защитить Гарри, и глупо не выпить еще
глоток, от которого она станет достаточно длинной. Она выходит из кухни  и
говорит Нельсону:
   - Мама перестала плакать, деточка. Она пошутила. Мама не  плачет.  Маме
очень хорошо. Она тебя очень любит.
   Мальчик смотрит на нее, по лицу у него размазана грязь.  Словно  нож  в
спину, звонит телефон. Все еще сохраняя спокойствие, она поднимает трубку.
   - Алло.
   - Это ты, доченька? Говорит папа.
   - О, папа! - радостно восклицает Дженис. Пауза.
   - Детка, Гарри не заболел? Уже двенадцатый час, а его до сих пор нет.
   - Нет, он здоров. Мы все здоровы.
   Еще одна пауза. Ее любовь к отцу течет к нему по  молчаливому  проводу.
Хорошо бы этот разговор длился вечно.
   - Так где же он? Он дома? Я хочу с ним поговорить.
   - Папа, его нет. Он ушел рано утром.
   - Куда он ушел? В филиале его тоже нет.
   Она не меньше миллиона раз слышала, как он  говорит  слово  "филиал"  -
никто на свете не произносит его так веско, таким густым и важным голосом,
словно в нем сосредоточен весь мир. Все, что у нее было в детстве хорошего
- платья, игрушки, дом, - все оттуда, из "филиала".
   Она в восторге  -  разговоры  о  продаже  машин  единственное,  что  ей
понятно.
   - Он ушел очень рано, чтоб показать "комби"  одному  клиенту,  которому
надо было ехать на работу или еще куда-то. Постой, папочка, дай  подумать.
Он говорил, что этот человек должен  рано  утром  ехать  в  Аллентаун.  Он
должен ехать в Аллентаун, и Гарри  должен  показать  ему  "комби".  Все  в
порядке, папочка. Работа Гарри очень нравится.
   Третья пауза самая долгая.
   - Доченька, ты уверена, что его нет дома?
   - Папочка, это же просто смешно! Конечно, нет. Разве ты  не  видишь?  -
Она тычет трубкой в воздух пустой комнаты, словно у трубки есть глаза. Это
всего лишь шутка, но, как ни странно, уже от одного того, что она  подняла
руку, ее начинает тошнить. Снова поднеся трубку к уху, она слышит  далекий
вибрирующий голос отца:
   - ...доченька. Все в порядке. Ты ни о чем не волнуйся. Дети с тобой?
   У нее кружится голова, и она вешает трубку.  Это  была  ошибка,  но,  в
общем, она не растерялась и теперь имеет полное право  выпить.  Коричневая
жидкость льется на дымящиеся ледяные кубики и продолжает литься, хотя  она
велит ей перестать; она сердито поднимает бутылку,  и  в  раковину  падают
кляксы. Захватив стакан, она идет в ванную и возвращается с пустыми руками
и вкусом зубной пасты во рту. Она вспоминает, что  посмотрела  в  зеркало,
пригладила волосы, а потом стала чистить зубы. Зубной щеткой Гарри.
   Внезапно она замечает, что готовит обед. Точь-в-точь реклама в журнале:
на сковороде с длинной голубой ручкой шипят ломтики  бекона.  Шарики  жира
величиной с пули  игрушечного  ружья  взлетают  в  воздух,  словно  брызги
фонтана в парке, и она удивляется, как  быстро  они  описывают  дуги.  Они
обжигают руку, которая держит сковородку, и она уменьшает фиолетовое пламя
газа. Она наливает стакан молока для Нельсона, срывает несколько  листиков
с головки салата-латука, кладет их на желтую пластмассовую тарелку и  сама
съедает