комбинацию.  Она  соскальзывает  легко,   словно
жидкость, - одежда сама собой спадает с женщины, которая хочет,  чтобы  ее
раздели. Прохладная впадина, которую он нащупывает  у  нее  пониже  пояса,
сливается в ее мыслях с прозрачной тенью, что осеняет кожу,  струящуюся  с
плеч. Кролик целует это  место.  Там,  где  кожа  белее,  она  прохладнее.
_Твердый подбородок стукается о что-то твердое на бюстгальтере.
   - Дай-ка я, - шепчет он, когда ее рука тянется за спину к застежке.
   Он поворачивает ее спиной к себе. Она садится прямо. Толстые ноги,  как
лезвия складного ножа, раздвинуты в сторону, спина идеально  симметричная,
точно огромная ваза. Махонькие неудобные  крючочки  плохо  слушаются;  она
сводит лопатки. Наконец тугая лента с шумным хлопком расстегивается. Спина
вольготно распрямляется, становится совсем широкой,  выпуклой  -  это  она
стряхивает с плеч лямки. Одна рука зашвыривает бюстгальтер  куда-то  через
край кровати, другая, с его стороны, прижимается к груди, прикрывая ее  от
него. Но он  видел  -  быстрый  промельк  тяжелой  белой  плоти  с  темным
кончиком_. Он отодвигается, садится в уголке кровати и  впитывает  зрелище
этой чистой наготы. Когда она, не отнимая руки от груди, прикрылась еще  и
второй рукой, на пальце блеснуло кольцо. Ее застенчивость ему льстит - это
признак чувства. Свет падает на нее  справа;  бесшумно  повернувшись,  она
всей своей тяжестью  опирается  на  вытянутую  руку  и  застывает  в  этой
стыдливой грациозной позе, одной  лишь  неподвижностью  защищаясь  от  его
взгляда. Она не меняет позы, и белизна начинает резать  ему  глаза.  Когда
наконец раздается ее голос, он даже вздрагивает.
   - Ну, а ты?
   Он все еще одет вплоть до галстука.  Пока  он  вешает  на  стул  брюки,
стараясь сохранить складку. Рут забирается под  одеяло.  Стоя  над  ней  в
одном белье, он спрашивает:
   - Теперь на тебе и вправду больше ничего нет?
   - Так ты же сам велел все снять.
   Он вспоминает, как блеснуло что-то у нее на пальце.
   - Дай кольцо.
   Она выпрастывает из-под  одеяла  руку,  и  он  осторожно  свинчивает  с
припухшего сустава толстое латунное кольцо. Он задумчиво  смотрит  на  нее
сверху вниз. Она накрыта до самого  подбородка,  бледная  рука  на  одеяле
свернулась, как змея.
   - Больше ничего?
   - Одна кожа, - отзывается она. - Иди сюда. Ложись.
   - Ты меня хочешь?
   - Не обольщайся. Я хочу, чтоб это поскорее кончилось.
   - У тебя все лицо в штукатурке.
   - Перестань меня оскорблять.
   - Я просто очень люблю тебя. Где взять салфетку?
   - Черта с два я позволю мыть себе лицо!
   Он идет в ванную, зажигает свет, находит махровую  салфетку,  смачивает
под горячим краном,  выжимает  и  гасит  свет.  Когда  он  возвращается  в
комнату, Рут смеется.
   - Что тут смешного? - удивляется он.
   - В этом дурацком белье ты и впрямь похож на кролика. Я думала,  только
маленькие дети носят эластичные трусики.
   Он смотрит вниз на свою майку и плотно прилегающие трусы,  довольный  и
еще  больше  возбужденный.  Звук  его  имени  ощущается   как   физическое
прикосновение. Она поняла, что он не такой, как все. Когда он прикладывает
шероховатую ткань к ее лицу, она пытается вырваться, совсем  как  Нельсон,
однако он - умудренный опытом отец - продолжает свое  привычное  дело.  Он
протирает ей лоб, щеки, засовывает кончик салфетки в ноздри и, не  обращая
внимания на то,  что  она,  пытаясь  увернуться,  извивается  всем  телом,
стирает ей с губ помаду, заглушая слова. Когда  он  наконец  отпускает  ее
руки и убирает салфетку, она мельком взглядывает на него и молча закрывает
глаза.
   _Опускаясь на колени возле кровати, чтобы  склониться  к  ее  лицу,  он
случайно прижался к краю матраса чувствительной обнаженной антенной  своей
любви, и любовный сок непроизвольно стал сочиться понемногу -  совсем  как
медленно,  но  верно  лезут  через  край  сливки  из  горлышка  бутылки  с
замороженным молоком. Он отстраняется; стыдливо, украдкой производит серию
кое-каких   манипуляции,   наконец   кое-как   останавливает    непрошеное
извержение_. Он стоит, прижимая салфетку  к  своему  лицу,  будто  плачет.
Потом подходит к изножью  кровати,  швыряет  салфетку  в  сторону  ванной,
сбрасывает  белье,  ныряет  в  постель  и  скрывается  в  длинном   темном
пространстве между простынями.
   _Он избирает с ней ту же тактику, что и со своей женой.  После  свадьбы
она утратила чуткую нервную реакцию, и теперь обращаться с ней нужно  было
терпеливо, ласково; обычно для начала он массировал ей спину.  Рут  нехотя
подчиняется  его  команде  лечь  на  живот.  Чтобы  можно  было  полностью
распрямить руки, он садится верхом на ее ягодицы  и,  помогая  всем  своим
весом, большими пальцами и ладонями честно  обрабатывает  широкие  спинные
мышцы и упрямые позвонки. Она  глубоко  вздыхает  и  поудобнее  устраивает
голову на подушке.
   - Тебе бы в турецких банях работать, - говорит она.
   Он переходит на шею, пропуская пальцы вперед, к ее горлу, к  подвижным,
как связки тростника, колоннам кровеносных жил, и массирует ей плечи, едва
касаясь кончиками пальцев выпирающих холмов ее атласных грудей.  Он  снова
возвращается к спине и трудится, пока не начинает ломить запястья, и тогда
он, почти в изнеможении, сползает со спины своей русалки, словно в полусне
от каких-то подводных чар. Он натягивает одеяло, прикрывая себя и ее почти
до глаз.
   Дженис  стеснялась  его  глаз,  поэтому  и  Рут  будет  распаляться   в
отсутствие  его  взгляда.  Закрытые  веки  только  подрагивают,  хотя  она
призывно выгибается ему навстречу. Ее рука  на  ощупь  тянется  к  нему  и
деловито подвигает его, как ей нужно, и, наконец,  это  прикосновение  его
крепко сомкнутые веки воспринимают в красном цвете. Синий он видит,  когда
она  другой  рукой  размыкает  ему  рот  и  толкает  его  голову  к  своей
обремененной увесистой  плотью  груди.  Восхитительные  упругие  шары,  не
воздушные, нет, тяжеленные, и запах духов в ложбинке посередине. Вкус  ее,
кисло-соленый,  размазывается   кругами   вместе   с   его   слюной.   Она
отодвигается, перекатывается  на  спину,  прерывая  окрашенное  в  красное
блаженство,  и  поворачивается  по-новому,   подставляя   ему   прохладную
нетронутую кожу. Не  церемонясь  сама  с  собой,  она  резко  высвобождает
другую, сухую, грудь и сует  ему  в  лицо.  Он  открывает  глаза,  ища  ее
взглядом, и видит ее лицо - маска нежности, глядящая на него  сверху  вниз
спокойно, ласково, небезразлично - и он, закрыв глаза, снова  припадает  к
ее  угощению;  его  рука,  позабытая  где-то   на   просторах   ее   тела,
вытягивается, ищет  и  находит  лопнувший  стручок,  приоткрытую  складку,
бесформенную, бесхитростную. Она перекатывается еще больше, на бок,  уютно
устраивая свой зад в колыбели его живота и бедер. Они вступают  в  ленивое
пространство неги. Ему хочется, чтобы время  тянулось  долго,  тянулось  и
тянулось,  истончаясь.  Она  легонько  ласкает  его   кончиками   пальцев.
Поднимает ступню, и он берет ее за пятку. Они все глубже вдавливаются друг
в друга, и он начинает ощущать нетерпение, оттого что, несмотря на все эти
совместные изгибы, плоть их разделена, не едина; но он боится  настаивать,
боится оскорбить доверие товарища, с  которым  на  пару  пустился  в  этот
поиск; перед ними повсюду стена. Телу не хватает голоса, нет у него  своей
собственной  песни.  Нетерпение  сужается  клином;  оно  плывет   по   его
кровотоку. Солоноватый запах, влажное сдавливание, явственное ощущение  ее
миниатюрности, когда ее тело торопливо тычется тут и там в  его  руки,  ее
дыхание, скрип пружин, нечаянные шлепки и боль у основания его пересохшего
языка - все это, каждое в отдельности, имеет свой особый цвет.
   В его  терпеливую  нежность  прорывается  настойчивость:  "Можно  уже?"
Хриплый клекот в ответ. Он, как в болезненном дурмане,  встает  на  колени
между ее раздвинутых ног. Она приходит на помощь, и они наконец сливаются.
В этой окончательности есть что-то печальное. Он приподнимается  над  ней,
упираясь в кровать руками, заранее пугаясь - это тот самый  момент,  когда
он, случалось, обманывал ожидания Дженис, - как бы ему не  выйти  из  игры
раньше времени. Но то ли алкоголь в организме  повлиял,  то  ли  маленький
казус вначале, с матрасом, но сегодня его любовь не спешит тотчас излиться
в ее щедрое теплое тело_. Уткнувшись лицом ей в  шею,  он  впивает  мятный
запах ее волос. _Тонкими руками она крепко  обнимает  его,  тянет  вниз  и
потом сама над ним поднимается. От ее голых плеч в высоте до низу, до  его
паха, она маячит в полумраке, как величественное продолжение  и  торжество
его эрекции_.
   - Хорошо, - одобрительно шепчет он.
   - Хорошо, - отзывается она.
   - Ты красивая.
   - _Давай, давай работай!
   Разозлившись, он  "работает"  так,  чтоб  ей  уже  неповадно  было  его
подзадоривать, и, кроме того, еще берет ее  за  подбородок  и  толкает  ее
голову назад, просовывая пальцы ей в рот,  чувствуя,  как  напрягается  ее
скользкое горло; но, словно и не заметив его злобной  вспышки,  она  снова
меняется с ним местами, и  он  опять  оказывается  сверху;  они  слипаются
кожей; она протягивает руку вниз к  спутанной-перепутанной  шерсти,  и  ее
дыхание с разбегу натыкается на какое-то острие.  Бедра  ее  раскрываются,
бьют его по бокам, снова распахиваются, так широко, что он пугается, - она
пытается, да нет, не может быть, вывернуться наизнанку; мышцы, кожа, кости
- все, что там есть, в ее  разросшемся  подбрюшье,  -  вжимается  в  него,
изумляя его какой-то новой, неведомой анатомией неведомого  существа_.  Ей
кажется, что она стала прозрачной, что он видит ее  сердце.  Она  обогнала
его и теперь ждет, а он в трепетном апогее нежности снова и снова  обводит
большим пальцем крутой изгиб ее бровей.
   - Ну как? - спрашивает она наконец.
   - Ты красивая.
   Он смотрит  ей  в  лицо,  и  в  глубоких  тенях  ему  чудится  грустное
всепрощенье, словно она знает, что в последний  миг  любви  он  предал  ее
своим отчаяньем. Природа ведет тебя как  мать,  но,  едва  заполучив  свою
награду, оставляет ни  с  чем.  Пот  холодит  ему  кожу,  и  он  поднимает
сбившееся одеяло.
   - Ты была прекрасна, - говорит он, вялой рукой касаясь ее мягкого бока.
Ее тело все еще трепещет, восторг гаснет в ней не так быстро, как в нем.
   - Я совсем забыла.
   - Что ты забыла?
   - Что мне тоже может быть хорошо.
   - А что ты при этом чувствуешь?
   - У меня такое ощущение, словно я проваливаюсь.
   - Куда?
   - Никуда. Не хочется об этом говорить.
   Он целует ее в губы. Она не виновата. Она лениво принимает поцелуй.  Он
обнимает ее талию и, прижавшись к ней, готовится уснуть.
   - Мне надо встать, - говорит она.
   - Лежи.
   - Я пойду в ванную.
   - Нет. - Он крепко держит ее рукой.
   - Пусти.
   - Не пугай меня, - бормочет он, еще уютнее прижимаясь к ее боку.
   Когда она высвобождается и  встает,  он  просыпается  настолько,  чтобы
почувствовать, как сквозь его обмякшие губы рвется сухое дыхание.
   - Принеси-ка мне стакан воды.
   Она стоит у кровати, бесформенная в своей наготе, потом _идет в ванную,
так положено. Это женское правило коробит его; сами  с  собой  обращаются,
как со старым, видавшим виды чехлом. Трубки в трубки, давай смывай  скорее
мужскую  грязь  -  обидно,  в  сущности_.  Ревут  краны.  Чем  больше   он
просыпается, тем в большее уныние приходит. Глубоко зарывшись  в  подушку,
он смотрит на горизонтальную полоску витража  в  церковном  окне,  которая
светится из-под шторы. Этот  ребяческий  блеск  только  и  остался  ему  в
утешение.
   Свет, пробивающийся из-за закрытой двери в ванную, слегка  подсвечивает
воздух спальни. Плеск воды напоминает ему детство, когда  он,  проснувшись
среди ночи, осознавал, что родители поднялись в спальню,  что  скоро  весь
дом погрузится во тьму, а потом он увидит утро. Когда умытая Рут, в лунном
свете похожая на фавна, тихонько выходит из  ванной  со  стаканом  воды  и
ложится рядом с ним, он уже спит.


   Ему снится очень четкий сон. Они с матерью, отцом и еще с кем-то  сидят
за столом у них на кухне. Это кухня в их старом доме.  Девочка  за  столом
протягивает длинную руку  с  браслетом,  открывает  деревянный  ледник,  и
Кролика   обдает   струя   холодного   воздуха.   За   открытой    дверцей
четырехугольной  камеры  в  нескольких  дюймах  от   себя   Кролик   видит
подтаявший,  кривобокий,  но  все  еще  большой  брусок  льда;  в   центре
металлической черной массы блестит белая прослойка,  как  у  всех  ледяных
брусков, которые соскакивают  с  лотка  на  фабрике  искусственного  льда.
Нагнувшись, он тянется к холодному, пропахшему жестью дыханию льда  -  оно
ассоциируется у него с металлом, из которого сделаны  стенки  и  ребристые
основания камеры. Металл бледно-серого, носорожьего, цвета,  с  такими  же
темными крапинками, какими испещрен линолеум.
   Нагнувшись  еще  ниже,  он  видит,  что  под  водянистой   поверхностью
переливается множество  белых  прожилок  наподобие  капилляров  на  листе,
словно лед тоже состоит из  живых  клеток.  Дальше  в  глубине,  настолько
смутное и зыбкое, что он замечает его только под конец, висит  зазубренное
по краям  облачко,  словно  образованное  взрывом,  в  эпицентре  которого
расплывается от преломления света яркая звезда, а ее прямые и длинные лучи
расходятся под косым углом ко всем поверхностям  куба.  Ржавые  ребра,  на
которых покоится ледяной брусок, колышутся у него  перед  глазами,  словно
зубы, оскаленные в кривой усмешке. Его пронизывает страх  -  эта  холодная
глыба живая.
   - Закрой дверцу, - говорит ему мать.
   - Я ее не открывал.
   - Знаю.
   - Это она открыла.
   - Знаю. Мой славный мальчик никого не обидит.
   Девушка  за  столом  ковыряет  в  тарелке  еду,  и  мать,  обернувшись,
обрушивает  на   нее   град   сердитых   упреков.   Упреки   продолжаются,
бессмысленно, однообразно, бесконечно; непрерывный поток  слов  напоминает
сильное внутреннее кровотечение. Это у  него  кровотечение;  от  обиды  за
девушку лицо его так вытянулось, что ему кажется, будто оно превратилось в
большое белое блюдо.
   - Уличная девка, а ведет себя за столом как дитя, - говорит мать.
   - Хватит, хватит, хватит! - кричит Кролик, вступаясь за сестру.
   Мать с усмешкой отходит. Они стоят в  узком  пространстве  между  двумя
домами, теперь их только двое - он и  девушка;  это  Дженис  Спрингер.  Он
пытается объяснить ей про мать. Дженис робко смотрит на него, и, обняв ее,
он видит, что глаза у нее покраснели. Хотя  их  лица  не  прижаты  друг  к
другу, он ощущает ее горячее от слез дыхание. Они в  Маунт-Джадже,  позади
танцевального зала. На затоптанном участке, поросшем сорняками и усыпанном
осколками бутылок; за стеной слышится музыка из репродукторов,  на  Дженис
розовое бальное платье; она всхлипывает. Кролик с тяжелым сердцем твердит,
что мать хотела выбранить его, а не ее, но девушка все плачет и плачет,  и
он с ужасом замечает, что лицо ее начинает расплываться,  кожа  потихоньку
сползает с костей, но костей нет, под кожей всего лишь  тающая  масса;  он
подставляет ладони, пытаясь поймать эту  струящуюся  массу,  приклеить  ее
обратно на место, и когда она падает ему в ладони, воздух становится белым
от его собственного крика.
   Эта белизна - свет; от солнца у него перед глазами блестит подушка;  на
опущенной шторе отражаются изъяны стекол. Между ним и  окном  под  одеялом
свернулась клубочком женщина.  Лучи  солнца  окрашивают  рассыпавшиеся  по
подушке волосы в рыжий, темно-коричневый, золотистый, черный и белый цвет.
С облегчением улыбнувшись, он опирается на локоть,  целует  ее  в  толстую
мягкую щеку  и  восхищается  четкой  структурой  пор.  В  полосах  слабого
розового света видно, что в темноте он  плохо  отмыл  ей  лицо.  Он  снова
принимает положение, в котором спал, но за последние  несколько  часов  он
проспал уже слишком много. Как бы нащупывая вход в следующий сон, он через
небольшое пространство, отделяющее их друг от друга, тянется  рукой  к  ее
обнаженному телу, оглаживая сверху вниз широкие, теплые, как свежий пирог,
склоны. Она лежит к нему спиной; ее глаз он не видит.  Тяжело  вздохнув  и
потянувшись, она поворачивается, и  только  тогда  он  понимает,  что  она
ощутила его ласку.
   В утреннем свете они вновь предаются любви, целуясь  заспанными  вялыми
губами; ее груди  распластались  по  ребристой  грудной  клетке.  Соски  -
поникшие коричневые бутоны. Нагота ее  кажется  ему  чрезмерной.  Рядом  с
изобилием этой блестящей кожи его страсть выглядит слабой и  ничтожной,  и
он подозревает, что она  притворяется.  Однако  она  говорит,  что  нет  -
сегодня было иначе, но все равно хорошо. Правда хорошо. Он снова  прячется
под одеяло, а она, расхаживая  босиком  по  комнате,  начинает  одеваться.
Забавно - сперва бюстгальтер, потом трусики. Когда  она  их  надевает,  он
впервые воспринимает ее ноги как отдельные предметы  -  толстые,  розовые,
зыбкие, утончающиеся  книзу,  как  треугольные  кулечки  для  конфет.  При
движении они отбрасывают друг на друга розовые блики. Она  не  мешает  ему
смотреть; он польщен и чувствует себя надежней, уверенней. Это уже  совсем
по-домашнему.
   Громко звонят церковные колокола. Он подвигается к ее  стороне  кровати
посмотреть, как люди в отутюженных костюмах идут в известняковую  церковь,
освещенное  окно  которой  накануне  его  убаюкивало.  Протянув  руку,  он
приподнимает штору. Окно-розетка теперь не светится, а над  церковью,  над
Маунт-Джаджем,  на  голубом  фасаде  небес  сияет  солнце.  В   прохладной
приземистой тени колокольни,  словно  на  негативе,  стоят  и  сплетничают
несколько мужчин с цветками в петлицах,  между  тем  как  простые  овечки,
опустив головы, стадом вливаются в церковь. Мысль о том, что люди решились
оставить свои дома и прийти сюда молиться, радует и ободряет  Кролика,  он
закрывает глаза и склоняет голову таким легким движением, чтобы Рут  этого
не заметила. _Помоги мне, Господи. Прости меня. Наставь на путь  истинный.
Благослови Рут, Дженис, Нельсона, маму и папу, мистера и миссис Спрингер и
неродившегося младенца. Прости Тотеро и всех остальных. Аминь_.
   Открыв глаза навстречу дню, он говорит:
   - Тут довольно большой приход.
   - Воскресное утро, - отвечает она. - В  воскресенье  утром  мне  всегда
хочется блевать.
   - Почему?
   - Фу, - отзывается она коротко,  словно  ответ  ему  заранее  известен.
Подумав немного  и  убедившись,  что  он  серьезно  смотрит  в  окно,  она
добавляет: - У меня тут однажды был один  тип,  так  он  разбудил  меня  в
восемь утра, потому что в девять тридцать  ему  надо  было  преподавать  в
воскресной школе.
   - Ты ни во что не веришь?
   - Нет. А ты веришь?
   - Пожалуй, да. По крайней мере, я так думаю.
   Ее сердитый уверенный тон режет ему слух, и  он  начинает  сомневаться,
правду ли он говорит. Если соврал, значит, он подвешен в  центре  пустоты;
эта мысль преследует его, и у него сжимается  сердце.  Напротив  несколько
человек  в  праздничной  одежде  идут  по  тротуару  вдоль  ряда  облезлых
кирпичных домов - идут не чуя под собой ног? Так ли?  Одежда!  Они  надели
свою лучшую одежду; он лихорадочно цепляется за эту мысль: она кажется ему
зримым доказательством существования невидимого мира.
   - Если ты верующий, то что ты тут делаешь? - спрашивает она.
   - А что такого? Ты что, считаешь себя Сатаной, что ли?
   От неожиданности она останавливается с расческой в руке, потом смеется.
   - Да верь на здоровье, если тебе от этого легче.
   - Почему ты ни во что не веришь? - не отстает он.
   - Ты что, шутишь?
   - Нисколько. Разве тебе никогда, хотя бы на секунду, не  казалось,  что
это ясно?
   - Что - ясно? Что существует Бог? Нет. Наоборот,  по-моему,  ясно,  что
его нет. Яснее ясного.
   - Но если Бога не существует, то почему существует все остальное?
   - Почему? Пр