или ему лицо, сократив  на  какую-то  долю  дюйма.  Мириам,  по
случаю пятницы разряженная в черное с золотом, рассеянно  поковырявшись  в
тарелке, протягивает малышу полную ложку;  ее  тонкая,  обвитая  браслетом
рука вносит в  картину  какой-то  варварский  штрих.  Она  слишком  сильно
красится, девятнадцатилетняя девчонка хороша и без зеленых век. Зубы у нее
выдаются вперед, и потому она старается  не  улыбаться.  Большая  кудрявая
голова Нельсона на ярко освещенной шее  наклоняется,  короткая  ручонка  в
розовый горошек неуверенно тянется к ложке, пытаясь  отнять  ее  у  тетки.
Лицо деда расплывается от смеха; верхняя губа Мим  приподнимается,  улыбка
ломает  притворно-глубокомысленную  мину,  и   сквозь   нее   проглядывает
девчушка, которую Кролик катал на раме  велосипеда;  когда  они  свободным
ходом катились под гору по крутым улицам  Маунт-Джаджа,  ее  развевающиеся
волосы щекотали ему лицо. Она отдает Нельсону ложку; он тут же роняет ее с
криком: "Полил! Полил!" Это  Кролик  слышит;  ясно,  малыш  хочет  сказать
"пролил". Мим с отцом смеются и что-то ему говорят, а мать, сердито поджав
губы, сует ему в рот свою ложку.  Его  сына  кормят,  в  этом  доме  царит
счастье, не то что у него, и Кролик, отступив по  цементу  на  шаг  назад,
бесшумно выбирается обратно по травяной полоске.
   Теперь он действует решительно и быстро. В темноте  проходит  еще  один
квартал по Джексон-роуд. Пересекает наискосок Джозеф-стрит, пробегает  еще
один квартал, минует шагом другой и наконец видит, что его  автомобиль,  в
нарушение всех правил стоящий на левой стороне улицы,  ухмыляется  ему  во
всю решетку. Он хлопает себя по карману, и его пронизывает страх.  У  него
нет ключа. Все, весь его план зависит от того, что натворила на  этот  раз
растеряха Дженис. Либо она забыла дать ему ключ,  когда  он  уходил,  либо
вообще не соизволила вынуть его из зажигания.  Кролик  старается  угадать,
что более правдоподобно, но не может. Не настолько он ее знает. Да  и  как
знать, что она может выкинуть. Она сама не знает. Идиотка.
   Просторный дом Спрингеров освещен не спереди, а сзади. Кролик  крадется
в сладко пахнущей тени деревьев, на случай, если старуха,  сидя  в  темной
гостиной, ждет  его,  чтобы  высказать  свое  мнение.  Он  обходит  машину
спереди; это "форд" образца пятьдесят пятого года, который старик Спрингер
со своими желтыми маленькими, как у Гитлера, усиками продал ему  ровно  за
тысячу в 1957-м, потому что трусливому гаду было стыдно - он ведь  торгует
машинами, - ему было стыдно, что его дочь выходит за человека,  владеющего
всего лишь "бьюиком" образца тридцать шестого года, который  он  купил  за
сто двадцать пять долларов,  когда  служил  в  армии  в  Техасе.  Заставил
Кролика выложить тысячу, которой у него не было,  когда  он  только-только
отремонтировал  "бьюик"  за  восемьдесят.  Вот  как  оно  получается.  Что
посеешь, то и пожнешь. Открыв правую  дверцу,  он  вздрагивает  от  щелчка
тугой дверной пружины и  быстро  просовывает  голову  внутрь.  Слава  тебе
Господи. Под кнопками освещения и стеклоочистителя чернеет  восьмиугольный
силуэт ключа. Дай Бог здоровья этой дуре. Кролик вползает  внутрь;  он  не
хлопает дверцей, а закрывает ее так, что металл легонько касается металла.
Фасад оштукатуренного спрингеровского дома все еще не освещен.  Он  чем-то
напоминает ему пустой ларек с мороженым. Кролик  поворачивает  ключ  через
отметку "зажигание"  на  "старт",  и  мотор,  чихнув,  заводится.  Однако,
стараясь  не  выдать  своего  присутствия,  он  слишком  слабо  нажал   на
акселератор, и двигатель,  застывший  в  холодном  воздухе  ранней  весны,
мгновенно глохнет.  У  Кролика  прямо  сердце  переворачивается,  в  горле
першит, как от сухой соломы. Допустим, она даже и выйдет, ну и черт с ней.
Подозрительно только, что с ним нет малыша, но ведь можно сказать, что  он
за ним едет. В конце концов, логично было бы сделать  именно  так.  Однако
ему неохота затруднять себя враньем, хотя бы и  правдоподобным.  Кончиками
пальцев он чуть-чуть вытягивает подсос и снова  заводит  мотор.  Нажав  на
акселератор, он смотрит вбок, видит, что  в  гостиной  Спрингеров  зажегся
свет, отпускает сцепление, и "форд" отрывается от тротуара.
   Превышая дозволенную скорость, он проезжает Джозеф-стрит и  сворачивает
налево, игнорируя знак СТОП. Едет по Джексон-роуд вниз, где она под  косым
углом  вливается  в  Центральную,  которая  одновременно  дорога   422   в
Филадельфию. СТОП. В Филадельфию он ехать не хочет, но на краю поселка, за
электростанцией, дорога расширяется, а единственная другая  возможность  -
вернуться назад через Маунт-Джадж и, обогнув гору, въехать  в  самую  гущу
Бруэра и вечернего движения. Он не  хочет  больше  никогда  видеть  Бруэр,
город цветочных горшков. Шоссе с тремя полосами движения переходит в шоссе
с четырьмя полосами, и теперь можно не бояться задеть другой автомобиль  -
все идут параллельно, словно палки на стремнине.  Кролик  включает  радио.
Сначала раздается жужжание, потом прекрасная негритянка поет:  "Без  песни
де-е-ень не кончится, без песни..." Ощущение  внутренней  чистоты  требует
сигареты, но Кролик вспоминает, что бросил курить, и  чувствует  себя  еще
более чистым. Он откидывается назад, кладет правую руку на спинку  сиденья
и, управляя одной левой, скользит по окутанной сумерками  автостраде.  "На
кукурузном поле, - глухой теплый голос певицы изгибается, как внутренность
виолончели, - растет трава - земля  вокруг  шоссе  бесконечно  уходит  под
уклон, словно какая-то темная птица, - нет никакого смысла здесь ни в  чем
- скальп его в экстазе сжимается, - без песни".  Запахло  жженой  резиной,
значит, включилось отопление, и он ставит рычажок на "умер.".
   "Тайная любовь", "Осенние листья" и еще какая-то песня, названия он  не
расслышал. Музыка к ужину. Музыка под стряпню. Он с досадой отключается от
непрошеного зрелища: Дженис  готовит  ужин,  на  сковороде  что-то  шипит,
наверно,  отбивные,  подернутая  жиром  вода   безутешно   пузырится,   из
размороженной  фасоли  улетучиваются  витамины.  Он  старается  думать   о
чем-нибудь приятном, воображает, как с  дальней  дистанции  делает  бросок
одной рукой, но он стоит на крутом утесе, а под ним пропасть, в которую он
рухнет, как только мяч вылетит из рук. Он пытается снова представить себе,
как мать и сестра кормят его сына, но, мысленно обратив свой взгляд назад,
видит, что мальчик плачет, лоб у него покраснел, из широко разинутого  рта
вырывается горячее дыхание. Но что-то должно же ведь быть: сточные воды  с
фабрики искусственного льда текут по канаве, желтой струйкой вьются вокруг
камней, расходятся круговой рябью, покачивая ниточки ила у  краев.  Память
внезапно возрождает трепет Дженис на чужой постели в свете угасающего дня.
Он хочет стереть это воспоминание  с  помощью  Мириам.  Мим  на  раме  его
велосипеда, Мим на санках в темноте, он везет ее вверх  по  Джексон-стрит,
маленькая девчушка в капоре смеется, а он большой  старший  брат,  красные
огни в  снегу  над  загородкой,  которой  рабочие  муниципалитета  закрыли
движение по улице, чтоб детям не мешали кататься на  санках,  вниз,  вниз,
полозья со свистом скользят по утрамбованному темному склону. _Держи меня,
Гарри_, сыплются искры -  это  полозья  врезались  в  шлак,  наваленный  у
подножия  для  безопасности,  скрежет,  словно  стук  огромного  сердца  в
темноте.  _Еще  разок,  Гарри,  а  потом  домой,  честное  слово,   Гарри,
пожалуйста, ой, как я тебя люблю_, - маленькая Мим, ей всего лет семь,  не
больше, на ней темный капор, улица мягкая, как воск, а  снег  все  идет  и
идет. Бедная Дженис теперь,  наверно,  совсем  уже  сдрейфила,  звонит  по
телефону своей матери или его матери,  кому-нибудь,  не  понимает,  почему
стынет ужин. Вот дуреха. Прости меня.
   Он  набавляет  скорость.  Растущая  путаница  огней  таит  угрозу.  Его
втягивает в Филадельфию. Он ненавидит Филадельфию. Самый грязный  город  в
мире, вода - сплошной яд, прямо отдает химикатами. Он хочет ехать  на  юг,
вниз, вниз по карте, в край апельсиновых рощ, дымящихся  рек  и  босоногих
женщин. Кажется, чего проще - мчи себе всю  ночь,  все  утро,  весь  день,
остановись на пляже, сними башмаки и усни на берегу Мексиканского  залива.
Проснись в идеальном здравии под идеально расставленными звездами. Но едет
он на восток, хуже некуда, к болезням, саже и вони, в душную дыру, где  не
проедешь и шагу, как сразу кого-нибудь задавишь. Однако шоссе тянет его за
собой, а на указателе - надпись: ПОТСТАУН 2. Он  чуть  не  затормозил,  но
потом задумался.
   Если он едет на восток - значит, юг справа. И внезапно, словно весь мир
только и ждал, как бы удовлетворить его желание, появляется широкое  шоссе
и перед поворотом направо указатель: ДОРОГА 100 УЭСТ-ЧЕСТЕР -  УИЛМИНГТОН.
Дорога  100  -  прекрасно,  это  звучит  категорически.  Он  не  хочет   в
УИЛМИНГТОН, но ему как раз в ту сторону. Он никогда не был в  Уилмингтоне.
Это владения Дюпонов. Интересно, каково переспать с какой-нибудь Дюпоншей.
   Однако, не проехав и  пяти  миль,  он  чувствует,  как  шоссе  начинает
превращаться в часть  той  же  самой  ловушки.  Он  сворачивает  в  первый
попавшийся поворот. Фары высвечивают на  придорожном  камне  надпись:  23.
Хорошее число. На первых своих  состязаниях  он  набрал  23  очка.  Ученик
предпоследнего класса средней школы и девственник. Узкую  дорогу  затеняют
деревья.
   _Босая Дюпонша. Ноги загорелые, грудки птичьи, девичьи. Во Франции,  на
краю плавательного бассейна.  Голая  женщина  -  и  деньги,  много  денег.
Миллионы как-то связаны в мозгу с белым цветом. И все они оседают в  тихих
водах семейного состояния Дюпонов. Интересно, богатые девушки фригидны или
нимфоманки? Наверно, разные. В  конце  концов,  все  они  просто  женщины,
ведущие свой род от какого-нибудь старого мошенника, грабившего  индейцев,
который оказался удачливее других;  а  суть-то  одна,  живи  они  хоть  во
дворце, хоть в трущобах. Там, на грязных матрасах,  белизна  сверкает  еще
ярче. Удивительно, как  они  стремятся  тебе  навстречу,  когда  им  самим
хочется, а когда нет - просто жирные туши.  Чудно,  отчего  это  страстные
бабенки обычно какие-то тугие и сухие, а вялые,  наоборот,  влажные?  Сами
вялые, а от тебя-то небось требуют полной  отдачи.  Тут  главный  фокус  -
сперва довести их до нужной кондиции. Уловить момент  нетрудно.  Кожа  под
шерсткой делается совсем мягкой, податливой, как щенячья шея_.
   Шоссе  23  идет  на  запад  через  скучные  провинциальные  городки   -
Ковентривилл, Элверсон, Моргантаун. Кролик любит  такие  городки.  Высокие
кубы фермерских домов ластятся к дороге. Мягкие меловые бока. В  одном  из
городков ярко светится бар, и Кролик останавливается напротив, у  скобяной
лавки, рядом с двумя бензоколонками. По радио он слышал, что уже  половина
восьмого, но скобяная лавка еще  открыта,  в  витрине  -  лопаты,  сеялки,
экскаваторы для рытья ям под столбы, топоры - синие, оранжевые и желтые  -
и тут же удочки и связка бейсбольных  перчаток.  Выходит  человек  средних
лет, на нем сапоги, мешковатые брюки цвета хаки и две рубашки.
   - Да, сэр, - говорит он, нажимая на второе слово, словно припадающий на
ногу инвалид.
   - Нельзя ли заправиться?
   Человек начинает качать бензин. Кролик вылезает из машины,  обходит  ее
сзади и спрашивает:
   - Сколько отсюда до Бруэра?
   Фермер,  сосредоточенно  вслушиваясь  в  бульканье  бензина,  поднимает
голову и бросает на него короткий недоверчивый взгляд.
   - Поверните назад, поезжайте  по  той  дороге,  тогда  останется  всего
шестнадцать миль до моста, - отвечает он, указывая большим пальцем куда-то
за спину.
   Шестнадцать. Он сделал сорок миль, чтобы отъехать на шестнадцать.
   Но и это далеко. Здесь совсем другой мир. У него и  запах  иной,  более
древний, здесь пахнет глухоманью, укромными местечками  в  земле,  которой
никто еще не разворотил.
   - А если ехать прямо?
   - Приедете в Черчтаун.
   - А что за Черчтауном?
   - Нью-Холланд. Ланкастер.
   - У вас есть какие-нибудь карты?
   - Сынок, куда тебе надо попасть?
   - А? Точно не знаю.
   - Куда ты едешь? - терпеливо допытывается  человек.  Лицо  его  кажется
одновременно добродушным, хитрым и глупым.
   Только тут Кролик осознает, что он преступник. Он  слышит,  как  бензин
доходит до горлышка бензобака, и  замечает,  до  чего  старательно  фермер
выжимает в бак каждую каплю, не позволяя добру  пролиться  на  землю,  что
сделал бы нахальный служитель бензоколонки в городе. Здесь ни единой капли
бензина не должно пропасть, а его угораздило забраться в эту глушь,  да  к
тому ж еще и на ночь глядя. В этом краю законы - не бесплотные  духи,  они
бродят вокруг, источая запах земли. Тело Кролика обволакивает беспричинный
страх.
   - Проверить масло? - спрашивает человек, вешая шланг на  стенку  ржавой
колонки; она старого образца, с окрашенным круглым верхом.
   - Нет. Постойте. Впрочем, да. Пожалуй, проверьте. Спасибо.
   Успокойся. Ты всего  лишь  попросил  карту.  Что  тут  подозрительного?
Просто этот навозный жук чертовски скуп. Кто-то всегда  куда-нибудь  едет.
Пусть он проверит масло, я ведь больше не буду  останавливаться,  пока  не
проеду полдороги до Джорджии.
   - Скажите, сколько отсюда до Ланкастера, если ехать на юг?
   - Прямо на юг? Не знаю. По дороге будет миль  двадцать  пять.  Масло  у
тебя в порядке. Ты решил ехать в Ланкастер?
   - Да, пожалуй.
   - Воду проверить?
   - Не надо. Воды достаточно.
   - Аккумулятор?
   - Он в порядке. Пора ехать.
   Человек захлопывает капот и, глядя на Гарри, улыбается.
   - Три девяносто за бензин, молодой человек. -  Слова  звучат  четко,  с
нажимом, как тяжелые осторожные шаги калеки.
   Кролик кладет ему в руку четыре долларовые бумажки.  Рука  заскорузлая,
жесткая,  ногти  напоминают  старые  лопаты,   от   долгого   употребления
покривившиеся. Человек исчезает в дверях скобяной лавки, наверно, звонит в
полицию штата. Ведет себя так, словно о чем-то догадывается, но с чего бы?
Кролику не терпится нырнуть в  машину  и  уехать.  Чтобы  успокоиться,  он
пересчитывает оставшиеся в бумажнике деньги. Семьдесят три.  Сегодня  была
получка. Прикосновение к  такому  большому  количеству  хрустящих  бумажек
успокаивает  нервы.  Выключив  свет  в  лавке,   фермер   возвращается   с
десятицентовиком, но без карты. Гарри протягивает  руку,  человек  толстым
большим пальцем заталкивает ему в ладонь десятицентовик и говорит:
   - Перерыл все, но, кроме дорожной карты штата Нью-Йорк, ничего нет. Ты,
случайно, туда не собираешься?
   - Нет, - отвечает Кролик, направляясь к автомобилю.  Сквозь  волосы  на
затылке он чувствует, что человек идет за ним. Он  садится  в  автомобиль,
хлопает дверцей, и фермер уже тут как тут, его дряблая физиономия торчит в
открытом  окне.  Он  наклоняется  и  норовит  просунуть   голову   внутрь.
Потрескавшиеся  тонкие  губы  глубокомысленно  шевелятся;  на  них   шрам,
поднимающийся к носу. Он в очках - ученый.
   - Знаешь что, единственный способ куда-нибудь  приехать  -  это  сперва
разобраться, куда едешь.
   Кролика обдает запахом виски.
   - Не думаю, - ровным голосом отвечает он.
   Губы,  очки,  черные  волоски,  торчащие  из  ноздрей,  имеющих   форму
слезинки,  не  выказывают  ни  малейшего  удивления.  Кролик  отъезжает  и
направляется вперед. От каждого, кто  указывает  тебе,  что  надо  делать,
воняет виски.
   Он едет в Ланкастер. Приятное ощущение  легкости  начисто  улетучилось.
Оттого что этот слабоумный ни черта ни о чем не знал, вся округа приобрела
зловещий   вид.   За   Черчтауном   он   обгоняет   в   темноте    повозку
меннонитов-амишей; перед глазами  в  допотопном  экипаже  на  конной  тяге
мелькает бородатый мужчина и женщина в черном.  Оба  смотрят  злобно,  как
дьяволы. Борода торчит из повозки, как  волоски  из  ноздри.  Он  пытается
думать о праведной жизни этих людей, о том, как они сторонятся  всей  этой
показухи, этого витаминного рэкета двадцатого века, но все равно для  него
они остаются дьяволами; рискуя быть раздавленными, они плетутся по дорогам
с одним-единственным тусклым  красным  отражателем  позади,  полные  лютой
ненависти к Кролику и  ему  подобным  с  их  огромными  пушистыми  задними
фонарями. Что они о себе воображают? Он не может выбросить их из головы. В
зеркале заднего вида они так и не появились.  Он  проехал,  и  от  них  не
осталось и следа. Всего лишь мимолетный взгляд вбок  -  широкоскулое  лицо
женщины, словно треугольник из дыма в квадратной тени.  Высокий,  подбитый
волосом гроб тарахтит по дороге под топот копыт  полудохлой  клячи.  Амиши
ведь до смерти загоняют рабочую скотину. Фанатики. Совокупляются со своими
женщинами стоя, в полях, одетыми, попросту задернут черную юбку, а под ней
ничего. Никаких штанов. Фанатики. Навозопоклонники.
   Тучная земля как бы отбрасывает в  воздух  тьму.  Ночью  поля  выглядят
уныло. Когда огни Ланкастера сливаются с приглушенным светом его фар,  ему
становится легче. Он останавливается у кафе; часы показывают 8:04.  Он  не
собирался есть, пока не  выедет  за  пределы  штата.  Он  берет  карту  со
стеллажа возле входа и, поедая у стойки три булочки с  котлетой,  пытается
определиться в пространстве. Он в Ланкастере; кругом городки  со  смешными
названиями: Берд-ин-Хенд - Синица в Руках, Парадиз, Интеркорс -  Сношение,
Маунт-Эри - Воздушная Гора, Мэскет - Талисман. Наверно, если в них живешь,
они не кажутся смешными. Как Маунт-Джадж - Гора Судья. Привыкаешь.  Должен
же город как-то называться.
   Берд-ин-Хенд, Парадиз, глаза  снова  и  снова  возвращаются  к  изящным
буковкам  на  карте.  Стоя   посреди   мерцающей   синтетическим   блеском
ресторанной суматохи, он чувствует  желание  отправиться  туда.  Маленькие
пухлые  женщины,  крохотные  собачонки  на  улицах,  леденцовые  домики  в
лимонных солнечных лучах.
   Но нет, его цель - белое солнце юга, как огромная подушка в небесах.  А
судя по карте, он все время двигался скорее на запад, чем на юг; если б  у
того навозного жука была карта, он мог бы проехать прямо на юг  по  дороге
10. Теперь остается только въехать в центр Ланкастера, выбраться  из  него
по дороге 222, не съезжать с нее до самого Мэриленда, а потом свернуть  на
дорогу 1. Он вспоминает заметку в "Сэтердей ивнинг  пост",  что  дорога  1
тянется от Флориды до Мэна по самой живописной местности в мире. Он  берет
стакан молока и к нему яблочный пирог с хрустящей воздушной корочкой, и  у
них хватило ума положить туда корицу. Мать всегда кладет в пироги  корицу.
Он  расплачивается,   разменяв   десятку,   и,   довольный,   выходит   на
автомобильную стоянку. Здешние котлеты жирнее и теплее, чем  в  Бруэре,  а
булочки, как видно, хорошо пропеклись. Дела идут на лад.
   Полчаса он плетется через город. Выехав на дорогу 222,  направляется  к
югу  через  Рефтон,  Хессдейл,  Нью-Провиденс,  Куорривилл,  затем   через
Меканикс-Гроув - Рощу Механики и Юникорн - Единорог, после чего начинается
ровная местность, такая унылая и неприятная, что,  лишь  натолкнувшись  на
Оквуд, он осознает, что въехал в  Мэриленд.  По  радио  непрерывно  что-то
звучит: "Не надо  мне  ни  рук,  ни  губ  чужих",  "Стаггер  Ли",  реклама
прозрачных чехлов на сиденья из пластика фирмы "Рейко", "О,  если  бы  мне
было наплевать" в исполнении Конни Фрэнсис, реклама дверей  для  гаража  с
дистанционным управлением, Мел Тормс -  "Бегом  домой  просить  прощения",
"Это старое чувство", реклама телевизора "Вестингауз" с большим экраном  и
автоматической кнопочной настройкой -  "предельно  четкое  изображение  не
дальше носа от экрана", "Песни итальянского ковбоя", "Ну да" в  исполнении
Дуэйна Эдди, реклама шариковой ручки  "Пейпермейт",  "Я  совсем  большой",
реклама ополаскивателя для волос,  "Пойдем  с  тобой  бродить",  последние
известия (президент Эйзенхауэр  и  британский  пре