рата жили со своими семьями  под
отцовской, вернее, дедовской крышей.  Женские  неурядицы,  обычные  в  таких
случаях, подторапливали строительство.  Собрав  помочи  (иногда  двои-трои),
отец с сыновьями быстро достраивали дом для младшего. Так же  происходило  и
при женитьбе  третьего  и  четвертого  сыновей,  если,  конечно,  война  или
какая-нибудь иная  передряга  со  всем  своим  нахальством  не  врывалась  в
народную жизнь.
   Супружеская верность служила основанием  и  супружеской  любви,  и  всему
семейному благополучию.
   Жены в крестьянских семействах плакали, когда мужья  ревновали,  ревность
означала недоверие. Считалось, что если не верит, то и не жалеет, не  любит.
Оттого и плакали, что не любит, а не потому, что ревнует.
 
 
 
   Преклонные годы
 
   И опять между порой расцвета всех сил человеческих и порою преклонных лет
не существует резкой границы... Плавно, постепенно, совсем незаметно человек
приближается к своей старости.
   Время движется с разной  скоростью  во  все  семь  периодов  жизни.  Годы
зрелости самые многочисленные, но они  пролетают  стремительней,  чем  годы,
например, детства или старости. Как, чем это объяснить? Неизвестно... "Жизнь
не по молодости, смерть не по  старости"  -  говорит  пословица,  не  вполне
понятная современному человеку.
   Многое можно сказать, расшифровывая  эту  пословицу.  Например,  то,  что
нельзя считать молодость периодом, монопольно владеющим счастьем и радостью.
Если, конечно, не принимать за счастье  нечто  застывшее,  не  меняющееся  в
течение всей жизни. В народном понимании сущность радости различная в разные
периоды жизни.
 
   Саша садилась, летела стрелой,
   Полная счастья, с горы ледяной, -
 
писал Н. А. Некрасов о детстве. Но можно ли испытать такое же счастье, съезжая с горки, скажем, в том возрасте, когда Саша или Маша 
 
   Пройдет - словно солнцем осветит!
   Посмотрит - рублем подарит!
 
   А в пору преклонных лет ни одной крестьянке не придет в голову  ходить  в
рожь и всерьез ожидать от судьбы
 
   ...ситцу штуку целую, ленту алую для кос, поясок, рубаху белую подпоясать
в сенокос.
 
   Всего этого она желает уже не себе, а своей дочери, и счастье дочери  для
нее - счастье собственное. Значит ли это, что  счастье  дочери  полнокровней
материнского? Вопрос опять же неправомерный. Сравнивать счастье в  молодости
со счастьем  в  старости  нельзя,  оно  совсем  разное  и  по  форме,  и  по
содержанию. То же самое можно сказать и о любви, вернее, о  "жалости".  Дитя
жалеет свою мать и других близких. Отрок вдруг начинает  жалеть  уже  чужого
человека иного пола. Наконец, жалость эта переходит в ни с чем не  сравнимое
чувство  любви,  неудержимого  влечения,  в  нечто   возвышенно-трагическое.
Сложность и драматизм этого  момента  заключаются  в  жестоком  противоречии
между духовным и физическим, высокой романтикой и приземленной  реальностью.
Это противоречие разрешалось долгим, почти ритуальным досвадебным периодом и
самим свадебным обрядом.
   Любовь  (жалость)  после  свадьбы  естественным  образом   перерождалась,
становилась качественно  иной,  менее  уязвимой  и  более  основательной.  С
непостижимой небесной высоты романтическое чувство как  бы  срывалось  вниз,
падало на жесткую землю,  но  брачное  ложе,  предусмотрительно  припасенное
жизнью, смягчало этот удар.
   Рождение     детей     почти     всегда      окончательно      рассеивало
возвышенно-романтическую дымку.  Жалость  (любовь)  супругов  друг  к  другу
становилась грубее, но и глубже, она скреплялась общей  ответственностью  за
судьбу детей и общей любовью к ним. Иногда, правда, и после  рождения  детей
супруги  сохраняли  какие-то  по-юношески  возвышенные  отношения,  что   не
осуждалось, но и не очень-то поощрялось общественным мнением.
 
   Семья без детей - не семья.
   Жизнь без детей - не жизнь.
 
   Если через год после свадьбы в избе все еще не скрипит очеп и не качается
драночная   зыбка,   изба   считается   несчастливой.   Свадьбу   в    таких
обстоятельствах вспоминают с некой горечью, а то стараются поскорее забыть о
ней. Бездетность - величайшее несчастье,  влекущее  за  собой  приниженность
женщины, фальшивые отношения, грубость  мужчины,  супружескую  неверность  и
т.д. и т.п. Бездетность расстраивает весь жизненный лад и сбивает  с  ритма,
одна неестественность порождает другую, и понемногу в доме  воцаряется  зло.
Тем не менее бездетные семьи разрушались  отнюдь  не  всегда.  Супруги,  чтя
святость брачных отношений, либо брали детей "в примы" (сирот или от дальних
многодетных родственников), либо мужественно несли "свой крест", привыкая  к
тяжкой и одинокой доле.
   В нормальной крестьянской семье все  дети  рождались  по  преимуществу  в
первые десять - пятнадцать лет брачной жизни. Погодками назывались рождаемые
через год. Таким образом, даже  в  многодетной  семье,  где  было  десять  -
двенадцать детей, при рождении последнего первый или самый  старший  еще  не
выходил из отрочества. Это было важно, так как  беременность  при  взрослом,
все понимающем сыне или дочери была не очень-то и уместна. И  хотя  напрямую
никто не осуждал родителей за рождение неожиданного "заскребыша", супруги  -
с возмужанием своего первенца и взрослением старших - уже  не  стремились  к
брачному ложу... К ним как бы понемногу возвращалось юношеское целомудрие.
   Преклонный возраст знаменовало не только это. Даже песни, которые  пелись
в пору возмужания и зрелости, сменялись другими, более подходящими по смыслу
и форме. Если же в гостях, выйдя на круг, мать при  взрослом  сыне  споет  о
"ягодиночке" или "изменушке", никто не воспримет это всерьез.
   Само поведение человека меняется вместе со  взрослением  детей,  хотя  до
физического старения  еще  весьма  далеко.  Еще  девичий  румянец  во  время
праздничного  застолья  разливается  по  материнскому  лицу,  но,  глядя  на
дочь-невесту, невозможно плясать по-старому. Отцу, которому едва исполнилось
сорок, еще хочется всерьез побороться или поиграть в бабки,  но  делать  это
всерьез он никогда не будет, поскольку это всерьез делают уже  его  сыновья.
Прикрывшись несерьезностью, защитив себя видимостью шутки,  и  в  преклонном
возрасте еще можно сходить на игрище, поудить окуней, купить жене ярмарочных
леденцов. Но  семейное  положение  уже  подвигает  тебя  на  другие  дела  и
припасает иные, непохожие развлечения. Любовь (жалость) к жене  или  к  мужу
понемногу утрачивает то, что было уместно или  необходимо  в  молодости,  но
приобретает  нечто  новое,  неожиданное  для   обоих   супругов:   нежность,
привязанность, боязнь друг за друга.  Все  это  тщательно  упрятывается  под
внешней  грубоватостью  и  показным   равнодушием.   Супруги   даже   слегка
поругиваются, и постороннему не всегда понятна суть их  истинных  отношений.
Только самые болтливые и простоватые выкладывали в разговорах  всю  семейную
подноготную. Они частенько пробирали свою "половину", но это было в общем-то
безобидно. Самоирония и шутка выручали людей в таком  возрасте,  защищая  их
семейные дела от неосторожных влияний. "Спим-то вместе, а деньги поврозь", -
с серьезным видом говорит иной муж про свои отношения с  женой.  Разумеется,
все обстоит как раз наоборот.
 
 
 
 
   Старость
 
   Физические и психические нагрузки так же постепенно снижались в старости,
как  постепенно  нарастали  они  в  детстве  и  юности.  Это   не   означало
экономической, хозяйственной бесполезности стариков. Богатый нравственный  и
трудовой опыт делал их равномерными в семье и в обществе.  Если  ты  уже  не
можешь пахать, то рассевать никто не сможет лучше тебя.
   Если раньше рубил бревна в обхват, то теперь в лесу  для  тебя  дела  еще
больше. Тесать хвою, драть корье и бересту мужчине,  находящемуся  в  полной
силе, было просто неприлично.
   Если бабушка уже не может ткать холст, то во время снованья ее то и  дело
зовут на выручку.
   Без стариков вообще нельзя  было  обойтись  многодетной  семье.  Если  по
каким-то причинам в семье не было ни бабушки, ни деда, приглашали жить чужую
одинокую или убогую старушку, и она нянчила ребятишек.
   Старик в нормальной семье не чувствовал себя  обузой,  не  страдал  и  от
скуки. Всегда у него имелось дело, он нужен был  каждому  по  отдельности  и
всем вместе. Внуку, лежа на печи, расскажет сказку,  ведь  рассказывать  или
напевать не менее интересно, чем слушать. Другому  внуку  слепит  тютьку  из
глины, девочке-подростку выточит веретенце, большухе насадит ухват, принесет
лапок на помело, а то сплетет ступни, невестке смастерит  шкатулку,  вырежет
всем по липовой ложке и т.д. Немного надо труда, чтобы порадовать каждого!
   Глубокий старик и дитя одинаково беззащитны, одинаково ранимы. Нечуткому,
недушевному  человеку,  привыкшему   к   морально-нравственному   авторитету
родителей,  к   их   высокой   требовательности,   душевной   и   физической
чистоплотности, непонятно, отчего это бабушка  пересолила  капусту,  а  дед,
всегда такой тщательный, аккуратный, вдруг позабыл закрыть колодец или облил
рубаху.  Удерживался  от  укоризны  или  упрека   в   таких   случаях   лишь
высоконравственный  человек.  И  как  раз  в  такие   моменты   крепла   его
ответственность за семью, за ее силу и благополучие, а вовсе не тогда, когда
он вспахал загон или срубил новый дом.  Конечно  же,  отношение  к  детям  и
старикам всегда зависело от нравственного уровня всего  общества.  Вероятно,
по этому отношению можно почти безошибочно определить,  куда  идет  тот  или
иной народ и что ожидает его в ближайшем будущем.
   Другим нравственным и, более того,  философским  принципом,  по  которому
можно судить о народе, является отношение к  смерти.  Смерть  представлялась
русскому крестьянину естественным, как рождение, но торжественным и  грозным
(а для многих верующих еще и радостным) событием,  избавляющим  от  телесных
страданий, связанных со старческой дряхлостью, и  от  нравственных  мучений,
вызванных невозможностью продолжать трудиться.
   Старики, до  конца  исчерпавшие  свои  физические  силы,  не  теряли  сил
духовных; одни призывали смерть, другие терпеливо ждали ее. Но как говорится
в  пословице:  "Без  смерти  не  умрешь".  Самоубийство  считалось  позором,
преступлением перед собой и другими людьми.
   У  северного  русского  крестьянина  смерть  не  вызывала  ни  ужаса,  ни
отчаяния, тайна ее была равносильна тайне рождения. Смерть, поскольку ты уже
родился, была так же необходима, как и жизнь.  Естественная  и  закономерная
последовательность   в   смене   возрастных   особенностей    приводила    к
философско-религиозному и  душевному  равновесию,  к  спокойному  восприятию
конца собственного пути... Именно последовательность, постепенность. Старики
нешумно и с некоторой торжественностью, еще будучи в  здравом  уме  и  силе,
готовили себя к смерти.  Но  встретить  ее  спокойно  мог  только  тот,  кто
достойно жил, стремился не делать зла и кто не был одиноким, имел родных.
   По народному пониманию, чем больше грехов, тем трудней умирать*.
   Совсем безгрешных людей, разумеется, не было, и каждый человек чувствовал
величину, степень собственного греха,  своих  преступлений  перед  людьми  и
окружающим миром. Муки совести соответствовали величине этого греха, поэтому
религиозный обряд причащения и  предсмертное  покаяние  облегчали  страдания
умирающего.
   Многие люди в глубокой старости выглядят  внешне  как  молодые.  Молодое,
почти юношеское выражение лица - признак доброты, отсутствия  на  душе  зла.
Долголетие в  известной  мере  зависит  от  доброты,  здоровье  тоже.  Злоба
порождает болезни, во всяком случае, так думали наши предки. С  нашей  точки
зрения это наивно. Но наивность - отнюдь не всегда глупость  или  отсутствие
высокой внутренней культуры.
   Жизнь человеческая находится между двумя великими тайнами: тайной  нашего
появления и тайной исчезновения. Рождение и смерть ограждают  нас  от  ужаса
бесконечности. И то и другое связано  с  краткими  физическими  страданиями.
Ребенку так же трудно во время родов, как и матери, но первая  боль,  как  и
первая брань, лучше последней. Смертный же труд  человек  встречает,  будучи
подготовленным жизнью, умеющим преодолевать физические  страдания.  Поэтому,
несмотря на все многообразие отношения к  смерти  ("сколько  людей,  столько
смертей"), существовало все же  народное  отношение  к  ней  -  спокойное  и
мудрое. Считалось, что  небытие  после  смерти  то  же,  что  и  небытие  до
рождения, что земная жизнь дана человеку как бы в  награду  и  дополнение  к
чему-то главному, что заслонялось от него двумя упомянутыми тайнами.
   Стройностью и своевременностью всего,  что  необходимо  и  что  неминуемо
свершалось между рождением и смертью, обусловлены все  особенности  народной
эстетики.     ---------------------------------------*     Нельзя     путать
христианское  религиозное  сознание  с  суеверием,  с  которым  оно   всегда
боролось.
 
 
 
 
   Родное гнездо
 
   Местность, вид,  окрестность*  вместе  со  всею  землею,  водою  и  небом
называли в народе общим словом - природа. Кому не понятно,  что  по  красоте
она разная в разных местах? Тут раскинулись болота с чахлыми сосенками,  там
вздымаются роскошные холмы, обросшие мощными соснами. В  одной  стороне  нет
даже малой речушки, воду достают из колодцев, а в другой - река и озеро,  да
еще не одно, да и еще и на разных  уровнях,  как  в  Ферапонтове.  Природная
красота  и  эстетические  природные  особенности  той  или  другой   волости
наверняка влияли на обычные чувства людей. Но никогда и нигде не зависело от
них чувство родины. Ощущение родного гнезда вместе с восторгом младенческих,
детских и отроческих впечатлений рождается  стихийно.  Родная  природа,  как
родная мать, бывает только в единственном числе. Все чудеса и  красоты  мира
не могут заменить какой-нибудь невзрачный пригорок с речной  излучиной,  где
растет береза или верба. Пословица по этому случаю говорит  кратко:  "Не  по
хорошему мил, а по милу хорош".
   Еще милее становятся родные места, когда человек  приложил  к  ним  руки,
когда каждая пядь близлежащей земли знакома на ощупь  и  связана  с  четкими
бытовыми воспоминаниями.
   Родной дом, а в доме очаг и красный угол были  средоточием  хозяйственной
жизни, центром всего крестьянского мира. Этот мир в материально-нравственном
смысле составлял последовательно расширяющиеся круги**, которые  замыкали  в
себе сперва избу, потом весь дом, потом усадьбу, поле,  поскотину,  наконец,
гари и дальние лесные покосы, отстоящие от деревни иногда верст на десять  -
пятнадцать.  ---------------------------------------*  Крестьяне,  если   не
считать заядлых книгочеев, разумеется, не знали таких слов, как  "пейзаж"  и
"ландшафт". Нарочитое употребление иностранных слов в поздние времена  стало
признаком полукультуры и бюрократической неискренности.
   ** В географическом смысле подобные круги возможны только на хуторах  или
около совсем крохотных деревень.
   Природа начиналась сразу же за воротами. Но чем дальше от дома, тем более
независимой и дикой она становилась. В дальних  малодоступных  местах  самые
незаметные следы человеческого пребывания получали особое значение: зарубка,
едва проторенная тропа, просто камень  в  ручье  или  приметное  место,  где
человек отдыхал. Лесная  нетронутая  глушь  в  сочетании  с  такими  редкими
деталями, а также с  различными  случаями  (например,  встреча  с  медведем)
приобретали волнующую неповторимость и вместе  какую-то  странную  близость.
Такой лес и пугал, и успокаивал, и мучил, и ласкал, и угнетал, и бодрил.
   Человеку в той же мере, как тяга к общению, свойственно  и  стремление  к
уединению. Эти центростремительные и центробежные силы (если говорить языком
физиков) уравновешивались в  крестьянском  быту  одинаковыми  возможностями.
Потребность как в общении, так и  в  уединении  проявлялась  очень  рано.  В
детстве тяга к уединению заметна, например, в игре "в клетку", когда ребенок
играет в маленький, но  все-таки  в  свой  дом.  В  молодости  необходимость
уединения, особенно девического, сказывается еще ярче. Очень заметна она и в
старости, не говоря уже о периоде супружеской жизни.
   Лес давал человеку добрую возможность побыть  одному,  пофилософствовать,
успокоиться и поразмыслить о своих  отношениях  с  людьми.  Такие  раздумья,
однако ж, никогда не были самоцелью, они неизменно сопровождали какое-нибудь
занятие. (Самое тяжелое дело в лесу  -  это  раскорчевка  под  пашню.  Самое
легкое - собирание грибов и ягод.)
   Михаил Ильич Кузнецов, замечательный знаток материально-бытовой  культуры
русского Севера, пишет: "Редкий случай, когда житель Севера,  проживающий  в
окружении леса, не найдет возможности заменить металл деревом.  Чего  нет  в
ельнике, в приречных ивовых и черемуховых зарослях, он непременно находил  в
березовой роще. Это для него обширная кладовая, где было все, что ему  надо:
полоз, вилы, грабли, топорище, оглобля, черенок, коромысло и любых размеров,
стройная, еще не успевшая побелеть березка. Из березовых виц  плели  канаты,
пачужки к сохе. Делали кольца от ювелирно малых  размеров  до  полуметрового
диаметра. Такими перевитыми, свернутыми в кольцо березовыми вицами связывали
бревна при сплотке перед сплавом. Кольца  требовались  чаще  всего  и  очень
много..."
   Лесные освоенные угодья назывались  по-разному:  гари,  подсека,  лядина,
полянка, стожье, курья.  Все  это  имело  еще  и  собственные  имена,  порою
довольно поэтические. Дикий и дальний лесной пейзаж, облагороженный покосом,
уютным  мостиком  через  ручей,  лавами  через  чистую  то  каменистую,   то
спокойно-осоковую речку, становился таким же родным, как и  все  находящееся
близко от дома. Поперечная гать  через  болотину  в  дальней  дали  вызывает
ощущение надежности, устойчивости бытия. Костер дров или  поленница  в  лесу
действуют успокаивающе, если заблудишься. Мотушка ивового корья, затесь*  на
молодой березе, знакомый пенек или валежина - все это крепило незримые связи
человека с природой.
   Но ничто так не облагораживало природу, как строение,  рубленая  клеть  -
этот древнейший первоэлемент зодчества и всего экономического уклада.
 
 
 
   Лесной сеновал
 
   После долгой ходьбы, после тряской и  вязкой  езды  по  глухим  урочищам,
болотинам, сотрам, суземьям вдруг открывается чистая, выкошенная или же  вся
в цветах поляна, и на поляне лесной сеновал. И  сразу  пропадает  усталость,
исчезает утомление от  долгого  опасного,  путешествия.  Дух  далеких  твоих
пращуров, материализованный для тебя их неустанным трудом,  сквозит  в  этих
едва притесанных, сере---------------------------------------* Затеей  через
несколько лет "заплывали", березовая рана зарастала,  затягивалась  с  обеих
сторон  двумя  наплывами.  Эти  наплывы  отличались  особой   прочностью   и
назывались рубцами, из которых изготовляли грабли.  Хозяйственные  крестьяне
делали затеей специально для будущих поколений, наплыв  или  рубец  вырастал
уже после смерти затесчика. бристых от времени бревнах. Впрочем,  в  старину
никто  не  замечал  этого  серебристого  оттенка,  все   было   само   собою
разумеющимся и потому незаметным.
   Лесной сеновал впервые рубился из тех же елей, сосен, а  иногда  и  осин,
которые росли на месте будущего покоса. Расширяя поляны, крестьянин  вырубал
новые деревья, из них при желании можно было сделать еще одну или  несколько
сеновен.
   Бревна клались без мха, но и  без  больших  щелей.  Летом  в  жару  здесь
прохладно, ветер просачивается  в  щели.  Сеновал  проветривается  вместе  с
сеном, влага не держится, и бревна долго не загнивают. Кровлю делали на один
скат, крыли желобом, реже  дранкой.  Рубили  строение  и  на  два  ската,  с
посомами*.
   Под кровельными желобами часто гнездились лесные пичуги,  под  крышей  же
осы нередко прядут и  клея