оенное  лихолетье,
кочевая вербовочная неустроенность свели на нет резкую и вполне определенную
границу между выходным одеянием и будничным. Когда-то в неряшливом,  грязном
или оборванном виде плясали только дурачки, пьяные забулдыги и скоморохи,  и
тут была определенная направленность на потеху и зубоскальство.  Во  времена
лихолетья такие  выходы  на  круг,  вначале  как  бы  шуточные,  становились
нормальным явлением, над пьяными плясунами  перестали  смеяться.  Скабрезная
частушка  в  устах  женщины,  одетой  в  штаны  и   ватник,   звучит   менее
отвратительно, чем в устах  чисто  и  модно  одетой  женщины.  Больше  того,
празднично одетой женщине, может быть, вообще не захочется паясничать...
   Женская обувь в старину не отличалась многообразием, одни и те же  сапоги
девушки носили и в поле, и на гулянье. Особо искусные сапожники шили для них
башмаки или камаши. В семьях, где мужчины ходили на  заработки,  у  жен  или
сестер в  конце  прошлого  века  начали  появляться  полусапожки  -  изящная
фабричная обувь.
   Платок и плетеная кружевная косынка, несмотря ни на что, так  и  остались
основным женским головным убором, ни нэповские шляпки, ни  береты  тридцатых
годов не смогли их вытеснить.
   Богатой  и   представительной   считалась   в   дореволюционной   деревне
крестьянка, имеющая муфту (такую, в которой держит свои руки "Неизвестная"
   Крамского).   Полусапожки,   пара,   косынка,    кашемировка    считались
обязательным дополнением к приданому полноценной невесты.
   Едва ребенок начинал ползать, а затем и ходить вдоль лавки, мать,  сестра
или бабушка шили ему одежду, предпочтительно не из  нового,  а  из  старого,
мягкого и обношенного. Форма детской  одежки  целиком  зависела  от  прихоти
мастерицы. Но чаще всего детская одежда и обувь повторяли взрослую. Ребенок,
одетый по-взрослому с точностью  до  мельчайших  деталей,  вроде  бы  должен
вызывать  чувство  комического  умиления.  Но  в  том-то  и  дело,   что   в
крестьянской  семье  никогда  не  фамильярничали  с  детьми.   Оберегая   от
непосильного труда и постепенно наращивая физические и нравственные тяжести,
родственники  были  с  детьми  серьезны  и  недвусмысленны.  Одинаковая   со
взрослыми  одежда,  одинаковые  предметы   (например,   маленький   топорик,
маленькая лопатка, маленькая тележка) делали ребенка как бы непосредственным
и  равноправным  участником   повседневной   крестьянской   жизни.   Чувство
собственного достоинства и серьезное отношение к миру  закладывались  именно
таким  образом  и  в  раннем  детстве,  но  это  отнюдь  не  мешало  детской
беззаботности и непосредственности. Для детской же фантазии в таких условиях
открываются добавочные возможности.
   Одетый как взрослый, ребенок и жить старается как  взрослый.  Преодолевая
чувство зависти к более старшему,  получившему  обнову,  он  гасит  в  своем
сердечке искру эгоизма. И конечно же, учится радоваться подарку, привыкая  к
бережному, любовному отношению к одежде. В больших семьях обновы вообще были
не очень часты. Одежда (реже  обувь)  переходила  от  старшего  к  младшему.
Донашивание любой одежды считалось в крестьянской семье просто  необходимым.
То, что было  не  очень  нужным,  обязательно  отдавали  нищим.  Выбрасывать
считалось грехом, как и покупать лишнее.
 
 
 
 
   ИГРЫ
 
   Это был обширный, особенный и вполне самостоятельный мир.  Он  пронизывал
всю жизнь, проникал в каждую душу, формируя жизненный стиль. И хотя этот мир
существовал отдельно, он был спаян с фольклорным, трудовым и бытовым  миром,
и все они взаимно обогащали друг друга. Это  взаимообогащение  является  еще
одним доказательством  того,  что  многообразие,  разнообразие,  непохожесть
помогают этническому единству, тогда как нивелирование только разрушает его.
   Попробуем и  к  этому  миру  подойти  с  академической  меркой,  мысленно
расчленить на составляющие,  разложить  их  по  полочкам,  классифицировать.
Получится превосходная схема.
   Вот хотя бы такая:
   Игры
   Детские
   Взрослые
   Для девочек
   Для мальчиков
   Общие
   Весной
   Летом
   Осенью
   Зимой
   И так  далее  до  бесконечности.  Можно  составить  схему  и  по  другому
принципу,  но  ничего  от  этого  не  изменится,  она  останется  такой   же
холодно-безжизненной. Попытаемся все-таки ее оживить, вдохнуть в нее  душу*.
Хотя задача эта так же непосильна, как непосильна задача расчленить какое-то
известное нам единство без риска разрушить его  либо  оказаться  в  дураках.
(Точь-в-точь как бывает с ребенком, который, стараясь  объяснить  очарование
игрушки, разбирает и потрошит ее.)  ---------------------------------------*
В русских сказках разрубленное человеческое  тело  омывают  вначале  мертвой
водой, чтобы воссоединить целое, затем живой, чтобы оживить это целое.
   Очарование исчезает как дым, когда начинают искать  его  причины,  поэзия
улетучивается. Так же исчезает смысл любого дела, когда начинают говорить  о
нем больше, чем делать.  Так  же  точно  игра  имеет  смысл  только  для  ее
участников, но отнюдь не для зрителей (болельщик тоже игрок, он  играет,  но
играет уже в другую игру, как бы паразитируя на настоящей игре).
   Игры  бывают  самые  разные:  детские  и  взрослые,  мужские  и  женские,
одиночные и общие, весенние и зимние, дома  и  на  улице,  шумные  и  тихие,
полезные и вредные, спортивные, интеллектуальные и т. д. и т. п. Какие-то из
этих свойств нередко соединяются в одной игре. Но чем же все-таки характерна
игра вообще? Опять же  нельзя  ответить  на  это  исчерпывающе.  Сколько  ни
говори, сколько ни лезь из кожи, пытаясь  объяснить  все,  всегда  останется
нечто необъяснимое и  ускользающее.  Вероятно,  игре  присуще  прежде  всего
творчество, питаемое интересом, азартом, опытом, а также и точным  правилом.
Из игры выходят тотчас, как  только  она  становится  неинтересной,  другими
словами, нетворческой. Но неписаные кодексы игры  не  всегда  позволяют  это
сделать, и тогда она из наслаждения и радости мигом превращается в  жестокую
муку.
 
 
 
   На границе яви и сна
 
   Едва новорожденное дитя научится  мало-мальски  есть  и  дышать,  у  него
проявляется еще одна способность - способность к игре. Собственно,  младенец
испытывает в такую пору лишь два состояния: состояние сна и состояние  игры.
Что происходит в душе новорожденного? Почему он плачет,  если  его  пытается
развлечь чужой, а если то же  самое  делают  отец  или  мать,  заливается  в
счастливом смехе? Бабушка и дедушка, замыкая на внуке собственный  жизненный
круг, играют с ним не менее искренно, сами забавляются не меньше  и  так  же
смеются.  Одряхлев  перед  смертью,  старики,  как  говорится,  "впадают   в
детство", становясь по-детски наивными. Такая наивность приходит иной раз  и
раньше физической дряхлости. Оттого забавы младенчества скрашивают заодно  и
закатные деньки стариков.
   Бабка, качая зыбку, поет колыбельную. Вот старуха задремала, затихла.  Но
колыбельная не стихает, ее продолжает петь (только без слов) сам младенец, и
это его ритмичное мычание длится до тех пор, пока вновь не очнется старуха.
   Игра старика и младенца зависела  от  особенностей  того  и  другого,  но
существовали  игры  и  традиционные,   свойственные   большинству   северных
деревень. Рассказать о всех таких играх невозможно.  Обычный  заячий  хвост,
легкий, белый, пушистый,  подвешенный  на  ниточке  перед  колыбелью,  мигом
становится предметом игры. Дедушка дует на него или дергает,  внучек  ловит.
Два растопыренных старческих пальца с приговором:
 
   Коза-дереза идет,
   А кого она забудет?
 
   Покачиваясь, приближаясь к детскому животу, они и впрямь напоминали рога.
То исчезнут, то опять появятся,  приводя  ребенка  в  восторг.  Бесчисленные
"ладушки", "сорока кашу варила", считалки, игра  "на  пальчиках"  составляли
жизнь младенца во время его бодрствования. Если у него не было  по  какой-то
причине соучастника, он играл сам с собой, уходя в себя и развивая  излишнюю
созерцательность.
   Но в большой семье ребенок редко оставался один. Играли с  ним  все.  Для
старших детей общение с младенцем тоже  было  игрой.  Он  просыпался,  чтобы
играть, играл (жил) для усталости и сна. Даже кормление для младенца не  что
иное, как игра. Чем старше становился ребенок, тем больше появлялось у  него
осознанных игр и тем быстрее раздваивалась его жизнь.
   Взросление можно назвать исчезновением неосознанной игры. Личность больше
всего и формируется,  по-видимому,  на  гребне  этой  раздвоенности:  период
вполне трагический*.
   Впрочем, какой период в человеческой жизни не трагический? Эту неизбывную
трагичность, связанную, помимо всего, и с бесконечностью жизни, не  скрывали
даже колыбельные песни:
 
   - Цыба-коза,
   Слезяные глаза,
   Где ты была?
   - Коней пасла.
   - А кони-ти где?
   - Николашка увел.
   - Николашка-то где?
   - В клетку ушел.
   - Клетка-та где?
   - Водой понялась.
   - Вода-та где?
   - Бычки выпили.
   - Бычки-ти где?
   - В горы ушли.
 
   Может быть, и самой поющей казалось, что  всему  этому  конца  нет  и  не
будет:
 
   - Горы-ти где?
   - Черви выточили.
   - Черви-ти где?
   - Гуси выклевали.
   - Гуси-ти где?
   - В тростник ушли.
   - Тростник-от где?
   - Девки выкосили.
   - Девки-ти где?
   - По замужьям ушли.
   - Мужья-те где?
   - Все примерли**.
 
   Со страхом глядит ребенок на деда или бабку.  И  вдруг  оказывается,  что
умерли,   да    не    все,    что    остался    еще    Степка,    который...
---------------------------------------* Трагическое,  по  понятиям  автора,
это нечто необходимое, очищающее  и  возвышающее,  и  его  нельзя  путать  с
ужасным.
   ** Слышано автором в детстве от бабушки  по  отцу  Александры  Фоминичны.
Позднее, знакомясь с болгарским языком, автор с  удивлением  узнавал  в  нем
почти бабушкины артикли "то", "ти",
   Тут начинается новая песенка, новая игра, новое настроение.
   Но во младенчестве не очень-то засидишься.
   Когда  жизненные  обязанности  начинают  вытеснять  во  времени  игру   и
фантазию, человек с душевным талантом не преминет внести творческое начало и
в исполнение этих обязанностей. И тогда жизненные обязанности становятся  не
раздражающей обузой, а эстетической необходимостью.
 
 
 
   Серебро и золото детства
 
   В детстве невыразимо  хочется  играть.  Ребенок,  не  испытывающий  этого
влечения, вряд ли нормальный ребенок. Играть хочется всем детям. Иное  дело:
на игру, как в юности на  любовь,  способны  отнюдь  не  все,  но  играть-то
хочется всем... Дети увечные или слишком стеснительные не могли  участвовать
в любой игре, на этот случай народ создал десятки  щадящих  игр,  в  которых
наравне со здоровыми и нормальными могли играть убогие дети.
   Вот одна из таких простейших старинных игр. Попросив  у  бабки  платочек,
кто-то из детей наряжается старушкой, берет палочку и,  сгорбившись,  топает
по дороге. Все бегут за "старушкой", наперебой спрашивают:
   - Старушка, старушка, куда пошла?
   - В монастырь.
   - Возьми меня с собой.
   "Старушка" разрешает на одном щепетильном  условии.  Все  чинно  идут  "в
монастырь",  но  паломники  начинают  пукать  ртом,   и   "старушка"   вдруг
обнаруживает необыкновенную резвость. Все с визгом и смехом  разбегаются  от
нее в стороны. Ради такого восторженного момента наряжают другую "старушку",
игра повторяется.
   Другая игра - в "ворона".
   Какой-нибудь малыш сидит и копает ямку, в ямке  -  камушки.  Вокруг  него
ходят играющие, приговаривают: "Кокон-Коконаевич,  Ворон-Воронаевич,  долгий
нос. Бог на помочь!" "Ворон" молчит, как будто не слышит.
   - Чего, "Ворон", делаешь? - кричат ему на ухо.
   - Ямку копаю, - отзывается наконец "Ворон".
   - На что тебе ямка?
   - Камушки класть.
   - На что камушки?
   - А твоих деток бить.
   - Чем тебе мои детки досадили?
   - Лук да картошку в огороде погубили.
   - А высок ли был огород?
   Ворон-Воронаевич бросает вверх горсть камушков. Все разбегаются и кричат:
"Высоко, высоко, нам и не перескочить".
   Старинная игра в "уточку" также очень проста,  но  самые  маленькие  дети
очень ее любили, как и Ворона-Воронаевича. Изображающий Уточку ходит в кругу
под странную, на первый взгляд вовсе не детскую  песенку:  "Уточка  ути-ути,
тебе некуда пройти, кабы петелька была, удавилася бы я, кабы вострый нож, то
зарезалась, кабы озеро глубоко -  утопилася..."  Уточке  надо  вырваться  из
круга  и  поймать  новую  Уточку.  Прелесть  игры   связана,   вероятно,   с
психологическим контрастом грустного начала и веселого завершения.
   Существовала игра в "решетце", когда едва научившиеся ходить  дети  стоят
гуськом, а один просит у переднего "решетца" просеять муки, и  ему  говорят:
"Иди бери назади". Если задний успеет перебежать наперед,  приходится  снова
просить "решетца".
   В "монаха" играли дети постарше,  при  этом  тот,  кого  гоняли,  сначала
отгадывал краски - например: белая  или  черная?  Если  отгадаешь,  то  тебя
кладут на руки. Ты должен запрокинуть голову и во что  бы  то  ни  стало  не
рассмеяться.  "Ату?"  -  "Не  могу".  -  "Рассмейся".  -  "Не  могу".   Если
рассмеешься, останешься монахом на второй срок.
   В зимние длинные вечера маленькие  вместе  с  большими  детьми  играли  в
"имальцы". Водящему завязывали глаза, подводили к столбу, приговаривали:
   - Гце стоишь?
   - У столба.
   - Что пьешь?
   - Чай да ягоды.
   - Лови нас два годы!
   "Слепой" ловил, причем, если создавалась угроза наткнуться на  косяк  или
острый угол, ему кричали: "Огонь!" Первый пойманный сам становился "слепым".
   Девочки в любое время года с самого  раннего  возраста  любили  играть  в
лодыжки. Эти суставные косточки, оставшиеся от бараньего студня, они копили,
хранили в специальных берестяных пестерочках, при случае даже красили.  Игра
была не  азартная,  хотя  очень  продолжительная,  многоколенная,  развивала
ловкость и быстроту  соображения.  Самые  проворные  держали  в  воздухе  по
три-четыре лодыжки одновременно, подкидывали новые и успевали ловить.
   Весной, одетые тепло, но кто во что  горазд,  маленькие  дети  устраивали
"клетки" где-нибудь на припеке, куда не  залетает  северный  ветер.  Две-три
положенные на камни доски мигом превращались  в  дом,  вытаявшие  на  грядке
черепки  и  осколки  преображались  в  дорогую  посуду.  Подражая  взрослым,
пятишестилетние девочки ходили из клетки в клетку, гостились и т. д.
   Для мальчиков такого возраста отцы либо деды обязательно делали  "кареты"
- настоящие тележки на четырех колесах. Колеса даже смазывали дегтем,  чтобы
не скрипели. В "каретах" дети возили "сено", "дрова", "ездили  на  свадьбу",
просто катали  друг  друга,  по  очереди  превращаясь  в  лошадок.  "Карета"
сопровождала все быстролетное детство  мальчишки,  пока  не  придут  игры  и
забавы подростка.
   С возрастом игра обязательно усложняется, растут, говоря по-современному,
физические нагрузки. Игровая ватага поэтому сколачивалась по преимуществу из
ровесников. Какими глазами глядели на нее младшие, можно легко  представить.
Зависть, восхищение, нетерпение всегда горели в этих глазах. Но вот младшего
по его всегдашней немой просьбе принимают наконец в игру. О, тут уж  не  жди
себе пощады!
   Существовала такая игра - в "муху".
   У каждого игрока имелась шагалка  (называли  ее  и  куликалкой,  нынешние
городошники - битой). На ровном, достаточно обширном лужке вбивался в  землю
очень гибкий еловый кол. Если на него посадить деревянную "муху"  и  ударить
по его основанию,  "муха"  летит,  и  довольно  далеко.  Игра  начиналась  с
кувыркания "шагалок". Палку надо было так бросить,  чтобы  она  кувыркалась,
"шагала" как можно дальше.  Сила  здесь  иногда  просто  вредила.  Тот,  чья
"шагалка" оказывалась ближе всех, обязан  был  водить,  бегать  за  "мухой".
Игроки забивали каждый для себя небольшие тычки (тычи) на  одной  линии,  на
расстоянии четырех-пяти метров от кола. Затем по очереди,  стараясь  попасть
по колу, бросали "шагалки". Если "муха" летела далеко, игрок успевал сбегать
за своей "шагалкой" и вернуться к защите  своей  тычки.  Если  отбил  "муху"
недалеко или вообще не попал в кол, то ждал соседского удара. Если же "муха"
падала с кола в специально очерченный круг, игрок  должен  был  водить  сам.
Меткие удары гоняли водящего часами, до изнеможения. Но вот ударили  все,  и
все  неудачно.  Бьет  последний.  После  его  удара  все  бегут  за   своими
"шагалками". Гоняемый, если "муха" осталась на колу, может  захватить  любую
тычку. Если "муха" летит, надо успеть сбегать за ней  и  посадить  на  любую
"свободную" тычку. Владелец тычки имеет право ее сбить. С того  места,  куда
улетела "шагалка", он бьет, и если не сбивает, то начинают гонять его.
   Игра  совершенно  бескомпромиссная,  не  позволяющая  делать  скидок   на
возраст, не  допускающая  плутовства,  не  щадящая  слабого  или  неумелого.
Заплакать, попросить, чтобы отпустили, считалось самым неестественным, самым
позорным. Надо было выстоять во что бы то ни стало и победить.  Бывало,  что
игру переносили и на следующий  день.  Какую  ночь  проводил  неотыгравшийся
мальчишка, вообразить трудно.
   Борьба и кулачный бой - древнейшие спортивные игры  -  занимали  когда-то
немалое место в русском народном быту*.  Трудно  сейчас  говорить  о  точных
правилах этих игр. Но  то,  что  существовали  определенные,  очень  жесткие
правила, - это несомненно.
   Боролись на лужке, в свободное, чаще всего  праздничное  время,  подбирая
друг другу одинакового по физическим силам соперника. Игра  была  любима  во
всех возрастах, начиная с раннего детства. Любили бороться и молодые мужики,
но чем дальше, тем шутливее становилось отношение к этому развлечению.
   Кулачные бои  обладали,  по-видимому,  способностью  возбуждать  массовый
азарт, они втягивали в себя, не считаясь ни с возрастом,  ни  с  характером.
Драки  двадцатых-тридцатых  годов  еще  имели  слабые  признаки  древнейшего
кулачного боя. Начинали обычно дети, за обиженных  слабых  вступались  более
сильные, за них, в свою очередь,  вступались  еще  более  сильные,  пока  не
втягивались взрослые. Но когда  азарт  достигал  опасной  точки,  находились
сильные и в то же время добродушно-справедливые люди,  которые  и  разнимали
дерущихся. Другим отголоском древних правил кулачного боя  было  то,  что  в
драке  никто  не  имел  права  использовать  палку  или  камень,  надо  было
обходиться  одними  собственными  кулаками.  Игнорированием  этого   правила
окончательно закрепилось полное вырождение кулачного  боя.  Но  даже  и  при
диких стычках с использованием кольев, камней, гирек, железных тростей, даже
и в этих  условиях  еще  долго  существовал  обычай  мириться.  Посредниками
избирались двое родственников либо побратимов  из  двух  враждующих  сторон.
Устанавливали и пили так называемую мировую,  при  этом  нередко  свершалось
новое братание, вчерашние  соперники  тоже  становились  побратимами.  Обряд
братания состоял из троекратного целования при свидетелях.
   От мужских, детских и подростковых игр резко отличались  женские.  Трудно
подобрать  более  яркий  ---------------------------------------*   Описание
кулачного боя см. в книге:  Мельников-Печерский  П  На  горах.  Кн.  I.  М.:
Художеств, лит., 1958. С. 566. пример народно-бытового контраста, хотя общие
признаки  (интерес,  творческое  начало  и  т.   д.)   остаются.   Мягкость,
снисходительность, отсутствие азарта и спартанского начала очень  характерны
для девичьих игр. Интересно, что  мальчикам,  особенно  в  раннем  возрасте,
хотелось играть и в девичьи игры,  например  "в  лодыжки"  или  "в  клетку".
Однако даже взрослые, не  говоря  уж  о  сверстниках,  относились  к  такому
желанию с усмешкой, порою и вовсе язвительно. Не в чести были и бой-девочки,
стремившиеся играть в мальчишеские игры. Такую  девочку  называли  не  оч