уемо
превращался в штамп, это было все-таки лучше, чем ничего.  Так,  на  вопрос:
"Как дела?" - заурядным ответом было знакомое  всем:  "Как  сажа  бела".  Но
человек с юмором обязательно скажет что-нибудь вроде: "Да у меня-то добро, а
вот  у  батькина  сына  по-всякому".   Иносказания   и   пословицы,   доброе
подшучивание заменяли все остальное в разговоре между приятелями или  хорошо
знакомыми, как у тех свояков, которые спорили о тещиной каше.
   Акиндин Фадеев из деревни Лобанихи как-то на лесном стожье ходил за водой
к родничку.
   - У тебя чего в котелке-то, не сметана? - спрашивает  его  потный  сосед,
который тоже косил поблизости.
   Акиндин на секунду остановился:
   - Да нет. Вон за водой ходил. Едва не пролил, так напугался.
   - А чего?
   - Да птица какая-то вылетела, нос в нос. Наверно, кулик.
   И мужики снова принялись косить. В их коротеньком разговоре никто  бы  не
услышал ничего особенного, если бы у Фадеева и его соседа  не  было  родовых
прозвищ. Акиндина звали за глаза Сметаной, его соседа - Куликом.
   - Ну что ты за человек? - слышится в коридоре совхозной столовой.
   - А чего?
   - Сухопай получил, а идешь в столовую.
   - А не хватает дак!
   - Совесть надо иметь...
   В этом коротеньком разговоре, может быть, ничего бы не  было  особенного,
если бы стыдили не  донжуанистого  семьянина,  любителя  заглянуть  в  чужой
огород. Слово "сухопай", применяемое в такой  неожиданной  ситуации,  многое
значит для бывалого человека.
   Способность образно говорить, особенно у женщин,  оборачивалась  причиной
многих  фантастических  слухов.  Любой  заурядный  случай  после  нескольких
изустных передач обрастал живописными подробностями, приобретая  сюжетную  и
композиционную стройность. Банальное, плоское, документально-точное и  сухое
известие не устраивало женщин в их разговорах.
   Почти  всегда  в  таких  случаях  благоприобретенный  сюжет  служил   для
выражения нравственного максимализма народной молвы.
 
 
 
   Предание
 
   Образной может быть не только речь, образной может  быть  и  сама  жизнь,
вернее, ее быт. Хозяйственный расчет, точность и бытовая  упорядоченность  в
хорошей семье  обязательно  принимали  образно-поэтическую  форму.  Элементы
фантастики, как известно,  отнюдь  не  чужды  народной  поэтике.  Приметы  и
загадывания, реальные и фантастические, перемежались, сменяли друг  друга  в
течение суток, недели, наконец, года.
   Конечно, вовсе не обязательно  твердо  и  бесповоротно  верить  в  приход
гостя, если из топящейся печи выпал  уголь.  Сорока,  прилетевшая  поутру  к
дому, тоже предвещает приход или приезд  кого-то  из  близких.  Но  и  самый
заядлый рационалист вспомнит при этом либо дочь, ушедшую замуж,  либо  сына,
взятого на войну. И вдруг, бывает же и так, не успели вынуть из печи пироги,
как у крыльца и впрямь фыркнула лошадь, заскрипели полозья саней. Вот  и  не
верь после этого в приметы! Однако же можно в них и не верить,  но  они  все
равно остаются в народном быту. И разве без них богаче была бы жизнь?
   Пение курицы - примета страшная,  предвещающая  смерть  в  доме.  Мужчины
редко верили в такую примету, но все-таки  брали  топор  и  отрубали  поющей
курице  голову.  По  содержанию   действие   это   -   обычный   рационализм
(неестественно, когда поет курица). По форме - фантастический  образ,  почти
обряд (смертью свихнувшейся курицы подменяется возможная смерть  кого-то  из
близких). При этом вовсе не обязательно быть человеком, искренне  верящим  в
дурные приметы...
   Бытовая поэзия, образность житейской повседневности сопровождали и отдых,
и труд, и общение с людьми. Например, кто из серьезных  мужиков,  приехавших
на ветряную мельницу, верит, что ветер можно  призвать  подсвистыванием?  Но
подсвистывают, хотя бы и в шутку. Нельзя позволять, чтобы  у  тебя  обметали
ноги, когда сидишь на лавке, по примете - не сможешь жениться. В  эту  милую
глупость мало  кто  верил,  и  все-таки  старались  убирать  ноги  подальше.
Примерами образного  обычая  могут  служить  кувыркание  при  первом  громе,
свадебные приметы, топка бани и т. д. Даже способы запрягать коня и то,  как
он себя ведет при этом, обнаруживают ритуальные, образно-поэтические детали.
   Но из таких деталей состояла вся жизнь.
   Бытовая образность не зависела от образности речевой, скорее наоборот.  В
таких условиях и немые и косноязычные пользовались образными  богатствами  и
сами  пополняли  эти  богатства.  Что  же  сказать  о  тех,  кто  составляет
большинство, кто обладает величайшим и счастливейшим даром - даром речи?
   Поэтическая  обкатка  реальных  происшествий,  образное  преувеличение  в
обрисовке повседневных случаев заметны уже  в  разговоре  (монолог,  диалог,
беседа).  Предание,  легенда,  сказание  рождаются  из  подлинного  события.
Прошедшее через  тысячи  уст,  это  событие  становится  образом.  Предание,
пережившее не одно поколение, растет, словно жемчужина в раковине, теряя все
скучное и случайное.
   Одной из  жанровых  особенностей  предания  является  свободное  смешение
реального  и  фантастического,   их   превосходная   уживаемость   в   самой
непосредственной близости друг от друга.
   Предания, начиная с семейных, великолепно  иллюстрируют  географию  всего
государства. В  каждой  деревне  есть  какое-то  свое  предание,  связанное,
например, с "путающими" местами, с  любовными  историями,  с  происхождением
того или иного названия и т. д.  Волости,  а  то  и  всему  уезду,  известны
предания  о  более  глобальных  событиях,  связанных  с  войной,  мором  или
исключительными природными явлениями, такими, как предание о каменном дожде,
выпавшем под  Великим  Устюгом.  Наконец,  существовали  и  такие  предания,
которые  имели  отношение  к  жизни  всего  государства,  например  о  войне
новгородцев с теми же устюжанами.
   Новгородцы будто бы подплыли к Устюгу и потребовали "копейщины" -  откупа
за то, чтобы не быть взятыми на копье. Устюжане не дали, и тогда  новгородцы
начали  грабить  около  города.  Они  захватили  в  посадской  церкви  икону
Одигитрию и хотели уплыть, но лодку с иконой нельзя было  сдвинуть  с  места
никакими усилиями. Тогда старый новгородец Ляпун сказал:
   - Полонянин несвязанный не идет в чужую землю.
   Связали икону убрусом  и  только  тогда  отчалили.  По  преданию,  многих
новгородцев в  пути  начало  корчить,  иные  ослепли.  Новгородский  владыка
повелел возвратить икону и награбленное добро, что и было сделано*.
   Знаменитое предание о  невидимом  граде  Китеже  также  можно  отнести  к
разряду общенациональных.
   Художественная сила местных преданий зачастую не менее полнокровна.  Темы
их очень разнообразны. Чаще всего это истории о верной любви и  о  наказании
за измену, рассказы о местных разбойниках  и  чужеземных  захватчиках.  Так,
почти в каждом регионе обширного русского Севера  живы  предания  о  Смутном
времени, о шайках Лисовского, о чудесных избавлениях деревень и  селений  от
кровожадных   набегов    врагов.    ---------------------------------------*
Костомаров Н. И. Собр. соч. СПб., 1904. Т. 7. С. 85.
   Весьма интересны и предания об  известных  личностях,  например,  о  царе
Петре, несколько раз проплывавшем по  великим  северным  рекам  -  Сухоне  и
Двине.
   Из преданий, рожденных сравнительно  недавно,  можно  упомянуть  изустные
рассказы, например о летчике Чкалове. И  если  Валерий  Чкалов,  исторически
конкретная  личность,  приобрел  в   народных   устах   черты   легендарные,
художественные, то Василий Теркин, наоборот, из  литературно-художественного
образа превратился в  человека,  реально  существовавшего*.  Чем  хуже  одно
другого? Не так уж и многие литературные герои удостоены такой чести!
   Предания о мастерстве и мастеровых людях,  описываемые  таким  прекрасным
гранильщиком народного слова, как Павел  Бажов,  существовали  и  существуют
повсюду, в том числе и на Севере. Плотник Нестерко, закинувший свой топор  в
Онего, кузнец, сковавший железные ноги искалеченному на войне родному брату,
ослепшая кружевница - все это персонажи старых и новых сказаний.
 
 
 
   Бывалъщина
 
   Такое состояние, когда человек скучает и  не  знает,  чем  ему  заняться,
совершенно  исключалось  в  крестьянском  быту.  Тяжелый  труд  то  и   дело
перемежался, сменялся легким, посильным для стариков и детей, полевые работы
-  домашними;   чисто   крестьянские   занятия   прослаивались   промыслами.
Монотонность  многих  трудовых  действий   скрашивалась   песнями,   играми,
столбушками  на  беседах.  Граница  между  трудом  в  его  чистом   виде   и
развлечением в таких случаях зыбка и неопределенна. Но во  время  настоящего
отдыха от  тяжелого  физического  труда,  всегда  в  той  или  иной  степени
коллективного, в промежутках между работой и сном  затевались  и  нарочитые,
специальные          развлечения.          К           числу           таких
развлече---------------------------------------* Автор сам несколько раз был
свидетелем разговоров о Теркине как о реально существовавшем лице. ний можно
отнести рассказывание бывальщин, бухтин, сказок.
   Такое рассказывание, как  и  песни  на  супрядках,  могло  сопровождаться
трудом: плетением корзин и лаптей, вязанием рыболовных снастей,  шорничанием
и т. д. Но это в том случае,  если  рассказчик  находился  дома,  в  обычных
условиях.
   За пределами дома, на дорожном ночлеге, в лесной избушке (во время  рубки
леса или на сенокосной залоге), ночуя в сплавном бараке, на рыбной тоне,  на
богомолье, на ярмарке, в  доме  крестьянина,  люди  занимались  бывальщинами
"натодельно", то есть нарочно, не сопровождая это ручным трудом.
   Особенно поражали такие бывальщины детское воображение, еще  не  тронутое
ржавчиной критического недоверия. Представим зимний вечер в теплой и  дымной
зимовке, где тот, кто хочет спать, спит, а тот, кто хочет слушать,  слушает.
Ворота открыты, любой из соседей может уйти  или  зайти,  когда  вздумается.
Пока есть лучина, фантазия и сюжеты, никто  не  расходится.  Перемогая  сон,
затаив дыхание, дети слушают  рассказы  про  колдунов  и  про  ведьм,  глаза
смежаются, а сердце замирает от страха,  голос  рассказчика  течет  ровно  и
буднично, и только трещит и стреляет березовая лучина.
   В другой раз, когда тебя  впервые  взяли  в  дорогу,  ты  просыпаешься  в
незнакомом месте, и в темноте слышится тот же ровный, глуховатый и будничный
голос. За стеной избушки шумит лесной ветер, кто-то из слушателей храпит  не
в такт рассказчику. Бывальщина вплетается в твой сон, и утром ты  не  можешь
разобрать, что приснилось, а что услышано.
   В Святки, набегавшись по морозу, завалишься с  двумя-тремя  товарищами  в
избушку при обширной  колхозной  конюшне,  где  висят  на  штырях  хомуты  и
седелки, преет, высыхая после дневных трудов, потный войлок, топится  печка,
и на шубе, расстеленной на деревянном топчане, сидит рассказчик. Впрочем, ты
и сам в  любую  минуту  из  слушателя  можешь  превратиться  в  рассказчика,
намолоть языком что хочешь, и тебя тоже будут слушать. На первый раз. А  вот
будут ли во второй?
   Или приедешь на водяную мельницу с ночлегом.  В  ожидании  своей  очереди
забудешься от усталости и от комариного звона, задремлешь,  а  то  и  уснешь
намертво. И вдруг проснешься от того же ровного, слегка глуховатого голоса:
   "Вот, братец ты мой, я уж тебе сознаюсь, я того дни перед ним  провинился
маленько, а вечером чего-то меня разгнело-разморило, ко сну вот меня клонит.
Я, значит, ячменю колхозного полон кош насыпал, а на другом поставе толклось
три ступы овса. Помольщик спит. Омбар запер да и пошел  в  избушку.  Тяпушки
похлебал, а меня вот гнетет, вот гнетет. Думаю, сичас встану и пойду, а  сам
ни рукой, ни ногой. Вдруг лошадь как даст в стену копытом. Я встать не могу,
как прикован, она опять как даст, да так три раза. А  я  сплю,  и  помольщик
спит. Пробудились, а заря в половину неба.  Я,  братец  ты  мой,  кинулся  к
мельнице, думаю, от жерновов остались одне огрызки. Гляжу, а  колесо  стоит,
вода остановлена. И лоток сухой. А в том поставе песты знай бухают. Вот  как
он меня проучил-то. Я его обругал, а он еще и добром ко мне..."
   Бывальщина целиком зависела от характера и жизненного опыта  рассказчика.
Но не все бывалые люди умели талантливо рассказать то,  что  с  ними  где-то
произошло. Иные же, обладая меньшим жизненным опытом,  рассказывали  намного
лучше. Талант рассказчика нередко сочетался с талантом мастерового,  были  и
прирожденные рассказчики, вдохновлявшиеся во время  беседы.  Они  выдумывали
сюжет на ходу, образы являлись в рассказе неожиданно для них самих. Добавляя
к реальным фактам нечто свое, образное, фантазируя и сочиняя, они постепенно
и сами начинали верить в то, что рассказывали. После  нескольких  повторений
фантастический  образ  закреплялся,  становился  для  импровизатора  как  бы
реально случившимся фактом...
   В отличие от преданий бывальщина жила ровно  столько,  сколько  минут  ее
рассказывали, но тот или иной сюжет или ход мог всплыть по любому поводу и в
любом месте. Кочующие сюжеты теряли,  однако,  свою  прелесть.  Прирожденный
рассказчик сюжетно  редко  повторял  других  или  сам  себя,  хотя  образный
индивидуальный язык делал чудеса даже и с самым затасканным сюжетом.
   По жанрам бывальщины можно разделить  на  охотничьи,  рыбацкие,  военные,
любовные, о колдунах, видениях и так далее, но такое деление было  бы  очень
условным. В любой группе бывальщин могли оказаться элементы соседней  группы
и даже не одной, а нескольких, реалистические образы  могли  чередоваться  с
фантастическими,   поскольку   все   зависело   от   таланта    рассказчика,
обстоятельств во время импровизации и от состава слушателей.
   По пристрастиям, по преобладанию бытового материала не всегда можно  было
угадать профессиональную принадлежность рассказчика. Так,  сюжет  о  собаке,
оставленной охотником один на один с  медведем,  мог  родиться  и  в  среде,
далекой от охоты*. Большое число бывальщин создавалось  на  основе  видений,
так  называемой  блазни.  Поблазнило  -  значит  показалось,   померещилось,
случилось нечто сверхъестественное, нездешнее. Бытовые детали таких  видений
бывают настолько реалистичны, точны и образны, что не верить в рассказ очень
трудно. Бывали, с другой  стороны,  и  вполне  документальные,  невыдуманные
бывальщины, пульсирующие у  самой  кромки  фантастического,  потустороннего.
Если в этом смысле вспомнить литературу, то рассказ И. С. Тургенева "Стучит"
- лучший пример. Будучи сам полностью реалистом, писатель как  бы  оставляет
возможность и  фантастического  толкования  обстоятельств:  читатель-скептик
услышит в тургеневском рассказе стук обычной телеги, а читатель с  фантазией
-  грохот  дьявольской  колесницы.  Кстати,  в   большой   группе   народных
фантастических бывальщин  как  раз  и  используется  сюжет  с  лошадьми,  то
скачущими          в          пределы           потустороннего,           то
угоняе---------------------------------------*  Смертельно  раненная  собака
приползает домой и хватает за горло хозяина, принесшего  ей  миску  с  едой.
Впервые этот сюжет услышан автором от уральского писателя  Михаила  Лаптева.
мыми нечистым, отбирающим вожжи у пьяных возниц, и т. д.
   Почти  все  сюжеты  гоголевских  "Вечеров"  да   и   сам   образ   рыжего
малороссийского  пчеловода  очень  близки  русскому   Северо-Западу.   Таких
пасечников  кое-где  на  Севере  можно  встретить  еще  и  теперь.   Родство
гоголевских историй с северными бывальщинами удивительно. Вспомним рассказ о
дочери сотника и ее мачехе. Страшная кошка с воем исчезла,  когда  падчерица
ударила ее отцовской саблей. Мачеха появляется наутро  с  завязанной  рукой.
Тема оборотня с подобным сюжетом звучит и во многих северных бывальщинах, но
вместо мачехи может быть колдун, вместо кошки - волк, а  сабля  может  стать
хлебным ножом или серпом. Интересно, что в таких рассказах вовсе  не  каждый
раз добрые силы побеждают и торжествуют,  хотя  нравственная  направленность
всегда ясна и определенна. У мужика, который в молодости  сбросил  церковный
колокол, начинают сохнуть руки, изменивший своей невесте парень "сгорает" от
вина, спивается до смерти и т. д.
   Художественная сила народных бывальщин достигает своих пределов  как  раз
на неуловимых стыках реального и фантастического. Плясали, плясали девицы  с
какими-то уж очень нахальными чужаками, и вдруг  один  наступил  девушке  на
ногу. Но поскольку каждая деревенская девушка знает разницу между копытом  и
человеческой ногой, она тут же сообразила,  что  это  за  чужаки.  В  других
случаях  ничего  вроде  бы  сверхъестественного  не  происходит,   например,
дедушка-странник,  которого  пустили  ночевать,  накормили  и   напоили,   в
благодарность за все это увел из дома всех тараканов.  А  то  вдруг  женщина
никак не может затопить печь поутру, и выясняется, что  причина  тому  некий
ночной грех. Фривольность многих бывальщин нейтрализуется общей нравственной
интонацией. Так, оказалось, что неверный  муж,  взявший  у  жены  деньги  на
прелюбодейство, имел дело не с бобылкой-соседкой, а со своей же супружницей.
Утром, хвалясь перед ним заработком, жена приговаривает: "Сено продадут, дак
еще дадут".
   Военный  фольклор  также  богат  короткими   занимательными   рассказами.
Чудесные истории с часовыми, стоящими на посту, рассказы  о  нечистой  силе,
противостоящей солдатской хитрости, перемежаются здесь подлинными  эпизодами
и интересными случаями, которыми изобиловал фронтовой и солдатский быт.
 
 
 
   Сказка
 
   Как любил сказку А. С. Пушкин! Его  гений  освобождался  от  младенческой
дремы под сказки Арины Родионовны. Его первая юношеская поэма  была  создана
целиком на сказочных образах. Да и дальше талант великого поэта креп и мужал
не без помощи русской сказки.
   Народная философия со всеми ее  национальными  особенностями  лучше,  чем
где-либо, выражается в сказке, причем положения  этой  философии,  звучавшие
когда-то просто и ясно, зачастую не доходят до нас. Понятна ли,  к  примеру,
нынешнему читателю мысль, выраженная в сказке об Иване Глиняном? Несомненно,
многие сказочные истины, подобно ярчайшим  краскам,  записанным  позднейшими
иконописцами, терпеливо ждут своего второго рождения.
   Своеобразие фольклорного жанра обусловлено своеобразием  народного  быта.
Жанр  умирает  вместе  с  многовековым  национальным   укладом.   Мастерство
сказочников и рассказчиков  исчезает  точно  так  же,  как  профессиональное
мастерство  исчезает  вместе  с  экономическим  упразднением  той  или  иной
профессии.
   Современная  жизнь  сказки  почти  целиком  сводится   к   прозябанию   в
фольклорных текстах, она ограничена  книжной  культурой.  Цельность  даже  и
такого существования постоянно разрушается театром, кино  и  телевидением  с
помощью так называемых "авторских" текстов. Заимствование сказочных  образов
и сюжетов современными драматургами и сценаристами очень сильно смахивает на
плагиат, поскольку используются готовые сюжеты, характеры и образы. Что  же,
выходит, каждого, кто использует в своих писаниях фольклорный материал, надо
судить в уголовном порядке? Вопрос этот звучит несколько радикально.  Но  он
заставляет слегка задуматься, задуматься хотя бы  над  тем,  что  пушкинский
Балда  -  это  одно,  а  Балда   или   Иван-дурак   современного   записного
телевизионщика - совсем другое. Сразу вспоминается  и  то,  что  даже  такие
большие  писатели,  как  Алексей  Толстой,  не  путали  литературную  запись
(обработку) фольклорного материала с индивидуальным творчеством.
   Но оставим на совести литературных критиков вопрос о том, где плагиат,  а
где подлинное творчество. Посмотрим,  что  остается  от  фольклорного  жанра
после "свободного заимствования" после того,  как  режиссеры,  сценаристы  и
писатели растащили народную сказку по экранам, телеэкранам, п