о сценам тюзов,
кукольных театров и т. д.
   Как это ни удивительно, а Ивану-дураку, Емеле и  другим  героям  народных
сказок от этих заимствований в общем-то ни тепло и ни холодно, они  остаются
сами  собой  даже  тогда,  когда  на  экранах  и  сценах  появляются  тысячи
фальшивых,  самозваных  Емель  и  Иванов.  Лишь  при  появлении  шукшинского
Иванушки подлинный Иван удивленно вскинул брови и  как  бы  произнес:  "Этот
вроде бы я". Сказал и тут же снова исчез. Где же  он  спрятался?  Может,  за
библиотечными стеллажами? Вряд ли...
   Что там ни говори, а первый удар по русской народной  сказке  нанесен  не
теперь. И нанес его именно библиотечный стеллаж. Дело в  том,  что  народная
сказка на экране или на сцене - это не сказка, напечатанная  и  прочитанная,
это тоже всего лишь полсказки. Настоящая сказка живет только там,  где  есть
триединство: рассказчика, слушателя и художественной традиции. Все эти  три,
так сказать, величины постоянны,  и  каждая  одинаково  необходима.  И  если
слушатель народной сказки может быть коллективным, то на  этом  и  кончается
сходство  его  с   радиослушателем,   зрителем   в   театре,   телезрителем.
Коллективного же  рассказчика  (театр)  да  еще  анонимно-условного  (радио,
телевидение) в жизни сказки  не  может  быть,  это  вообще  противоречит  ее
природе.
   Шедевры народной поэзии, в том числе и в  сказочном  жанре,  рождались  в
такой бытовой  среде,  которая  и  сама  в  своем  устойчивом  стремлении  к
совершенству была достаточно  художественно  организована.  Как  видим,  быт
северного крестьянства сохранял  это  свойство,  несмотря  на  все  сюрпризы
истории. И лишь после войны эта  художественная  организованность  народного
быта начала исчезать, она  начала  исчезать  вместе  с  исчезновением  тысяч
деревень и подворий, вместе  с  гибелью  на  фронтах  Великой  Отечественной
наиболее жизнедеятельной части населения.
   Во время войны в Тимонихе как-то несколько ночей ночевал  Витька-нищий  -
мальчик лет десяти. Он был круглый сирота, но  кто-то,  может  быть  дальние
родственники, внушил ему такую мысль: ночуя в чужих людях, надо рассказывать
сказки. Разжиться  не  разживешься,  а  прокормиться  сумеешь.  Невелик  был
репертуар у мальчишки, всего одна сказка... Но как же он старался!
   Сказочный  герой,  преданный  родными  братьями,  брошенный  в  пропасть,
попадает в тридевятое царство. Тоскуя по родине,  он  бродит  по  пустынному
морскому берегу. Поднимается ужасная буря, повергнувшая  на  берегу  могучий
дуб, на котором  свито  гнездо  улетевшей  на  промысел  Ногай-птицы.  Юноша
спасает от бури малых птенцов, и  в  благодарность  Ногай-птица  соглашается
вынести его из тридевятого царства. Соглашается с тем уговором, что он будет
кормить ее в долгом пути. И вот они летят все выше и выше... Он  бросает  ей
куски бычьего мяса, но пища кончается, когда уже виден  край  белого  света.
Ногай-птица, обессиленная, готова рухнуть. Он отрывает  свою  левую  руку  и
бросает ей, но этого мало, и тогда он рвет по  частям  свое  тело  и  кормит
птицу, чтобы сохранить ей силы.
   Сказка заканчивается счастливо:  Ногай-птица  "отхаркивает"  человеческую
плоть, и тело  срастается,  обрызганное  сначала  "мертвой",  затем  "живой"
водой.
   А бывало ли так в действительности?
   Витькины плечи были  слишком  хрупки,  чтобы  выдержать  всю  грандиозную
тяжесть жанра. В Тимониху, как и в тысячи других деревень, не возвратилось с
войны ни одного мужчины...
   Сказочная поэзия являлась естественной необходимостью  всего  бытового  и
нравственного  уклада.   Творчество   сказителя   было   необходимо   среде,
слушателям, всему миру. Это вовсе не значит, что эстетическая потребность  в
сказке удовлетворялась как попало и где попало. Сказка возникала сама собой,
особенно в условиях вынужденного безделья:  в  дорожном  ночлеге,  во  время
ненастья, в лесном бараке, а то и в доме крестьянина. Архангельские  поморы,
уходя  в  долгое  опасное  плавание,  нередко  брали  с  собой  натоделъного
сказочника, пользовавшегося всеми правами члена артели. То  же  самое  можно
было  наблюдать  во  многих  плотницких  артелях:  умение  сказывать  давало
негласную компенсацию одряхлевшему либо  искалеченному  плотнику.  В  зимнее
время, когда не надо никуда торопиться, по вечерам  слушать  и  рассказывать
сказки  собирались  специально,  устраивались  даже   своеобразные   турниры
сказочников.   Здесь   обретались   популярность   и    слава,    проступали
индивидуальные свойства: пробовали силы начинающие,  выявлялось  косноязычие
пустобрехов и никчемность вульгарщины.
   Так же, как умение разговаривать, умение рассказывать  приобретало  некую
обязательность, хотя никто тебя не осудит, если ты  не  умеешь  рассказывать
(как осуждают за то, что не умеешь сделать топорище, и слегка подсмеиваются,
если ты дремучий молчун), никто не станет насмешничать. Но все  равно  лучше
было уметь рассказывать, чем не уметь.
   Нищие и убогие, чтобы  хлебный  кус  не  вставал  в  горле,  рассказывали
особенно много, хотя никто не отказывал им в милостыне и без этого.
   Некоторые сказки объединяют  в  себе  свойства  и  бухтин,  и  бывальщин.
Нежелание следовать канону приводит рассказчика к смешению сказочных сюжетов
с   сюжетами   бухтин,   преданий,   бывальщин,   всевозможных    интересных
происшествий. Вот как начинается "Сказка про охоту", записанная в Никольском
районе Вологодской области: "Я человек, как небогатый, продать было  нечего,
обдумал себе план, где приобрести денег на подать. Согласил товарищей идти в
лес верст за сто с лишком,  в  сузем,  в  Ветлужский  уезд,  ловить  птиц  и
зверей... Время было осеннее, в октябре, так числа семнадцатого".
   Полная бытовая достоверность и документальные подробности в  сочетании  с
невероятными событиями вызывают особый эмоциональный  эффект.  Слушатель  не
знает, что ему делать: то ли дивиться, то ли смеяться. Подобный фольклор  не
поддается никакой ученой классификации.
   В семье сказка витает уже  над  изголовьем  младенца,  звучит  (худо  ли,
хорошо ли - другой вопрос) на протяжении всего детства.  Вначале  он  слышит
сказки от деда и бабушки, от матери и отца, от  старших  сестер  и  братьев,
затем он слышит их, как говорится, в профессиональном исполнении, а однажды,
оставленный присматривать за младшим братишкой, начинает рассказывать сам.
   Слушатель, становясь рассказчиком,  тут  же  дает  свободу  и  ход  своим
возможностям, которые могут  быть  разными,  от  совсем  мизерных  до  таких
могучих, какими были они,  например,  у  Кривополеновой.  Природный  талант,
редкие исполнительские свойства сказочника  включают  в  себя  прежде  всего
художественную  память,  некое  подспудное,  даже   неосмысленное   владение
традиционными   поэтическими   богатствами.   Эта   художественная    память
дополняется у талантливого сказителя свойством импровизации.
   Редко, очень редко настоящий сказочник повторял себя. Обычно одна и та же
сказка звучала у него по-разному, но еще реже он рассказывал одну  и  ту  же
сказку. Подобно профессиональному  умельцу,  например,  резчику  по  дереву,
сказитель не мог в точности повторить себя,  каждая  встреча  со  слушателем
была оригинальна, своеобразна, как своеобразен каждый карниз или наличник  у
хорошего резчика.
   Другое дело - рассказчик заурядный. Он и сказок знал мало, и  рассказывал
всегда одинаково. Он тоже хранил  традицию,  но  в  его  устах  традиционные
образы и сюжеты становились затасканно скучными, традиция мертвела, затем  и
вовсе исчезала. И тогда уже не  помогали  ни  мимика,  ни  жестикуляция,  ни
умение вкомпоновать сказку в текущий быт и  связать  сюжет  с  определенными
местами и названиями, с  реальными  слушателями,  то  есть  все  те  приемы,
которые использовали и талантливые сказочники.
   Так, уже  несколько  раз  упомянутая  Наталья  Самсонова  однажды  полдня
рассказывала сказку всему детскому саду, пришедшему специально слушать.  Она
остановилась, как показалось, на самом интересном месте и  закончила  сказку
только на следующий день.
   Отношения талантливых и бездарных рассказчиков были просты и определенны:
менее умелые стихали, когда начинал рассказывать хороший рассказчик. Если же
сталкивались самолюбия одинаково  талантливых,  могло  возникнуть  настоящее
состязание - подлинный и редкий праздник для слушателей.
   Сказка, словно одежда и еда, была либо будничной, либо праздничной.  Жить
без сказки равносильно тому, что жить без еды или  одежды.  Сказка  частично
утоляла в народе неизбывную жажду прекрасного. С нею свершалось -  постоянно
и  буднично  -  самоочищение  национального   духа,   совершенствовалась   и
укреплялась нравственность и народная философия.
   Классификация сказок  по  жанрам  -  дело  не  столько  трудное,  сколько
ненужное, суесловное. И все же среди тысяч рассказанных в тысячах  вариантах
в определенную группу складываются детские  сказки,  а  среди  них  особенно
выделяются сказки о животных. Нигде анималистика не представлена так широко,
как в сказке. Но даже и детскую сказку можно рассказать по-разному.  Вот,  к
примеру, как звучит сказка "Про Курочку  Рябу",  рассказанная  для  взрослых
Елизаветой Пантелеевной Чистяковой из деревни Покровской  Пунемской  волости
Кирилловского уезда*.
   "Был старик да старуха. У них была пестра курочка. Снесла  яичко  у  Кота
Котофеича под окошком  на  шубном  лоскуточке.  Глядь-ка,  мышка  выскочила,
хвостом вернула, глазком  мигнула,  ногой  лягнула,  яйцо  изломала.  Старик
плачет, старуха плачет, веник пашет, ступа пляшет, песты  толкут.  Вышли  на
колодец за водой поповы девки, им и  сказали,  што  яйцо  изломалось.  Девки
ведра изломали с горя. Попадье сказали, та под  печку  пироги  посадила  без
памяти. Попу сказали, поп-от побежал на колокольню, в набат  звонит.  Миряна
собрались: "Што жо сделалось?"  Тут  между  собой  миряна  стали  драться  с
досады".
   Младенческое восприятие еще не готово к подобной  многозначительности,  и
для детей бабушка рассказала бы сказку наверняка по-другому.
   В свою очередь, взрослая сказка может быть и детской и взрослой сразу,  в
зависимости от обстоятельств, чутья  и  такта  рассказчика.  Та  же  Наталья
Самсонова непристойные выражения, имевшиеся в некоторых сказках, маскировала
звуковым искажением либо выпускала совсем. Брат же ее, Автоном Рябков, очень
охотно рассказывал сказки "с картинками", но  только  для  взрослой  мужской
компании. При детях и женщинах он переходил на обычные**.
 
 
 
   Бухтина
 
   Федор Соколов (деревня Дружинине Харовского района) пришел с  войны  весь
израненный и по этой причине называл себя решетом. А когда колхоз вернул ему
отобранного                во                время                "перегиба"
единствен---------------------------------------*     Сказки     и     песни
Белозерского края. Записали Б. и Ю. Соколовы. М., 1915. С. 259.
   ** Сказка "с картинками" вероятнее всего существовала в фольклоре всегда.
Но в атмосфере высокой народной нравственности она была некой острой, отнюдь
не  обязательной  приправой,  добавкой,  обусловленной   не   бедностью,   а
богатством.  ного  теленка,  он  объяснил  это  дело  так:   "Я   решил   их
раскулачить"*. При  встрече  со  стариком  Баровым  они  всерьез  обсуждали,
сколько гвоздей надо на гроб, в какое время лучше умереть и стоит ли убегать
с того света, если там "не пондравится".
   Заливальщики и бухтинники, ревнуя народ к настоящим сказителям,  дурачили
слушателя  скоморошьими  шутками.  Поэтому  бухтина  иногда   начиналась   с
действия. Так, Савватий Петров из деревни Тимонихи, оставшись  временно  без
жены, сел однажды доить корову. Корова убежала, а он начал шарить  рукой  по
дну подойника, ищя якобы оторвавшуюся коровью титьку. Он же  смеха  ради  не
раз имитировал то петуха в известный момент, то кошачье "заскребывание".
   Раисья Капитоновна Пудова, весьма реалистическая рассказчица,  тоже  была
не прочь загнуть бухтинку, например, о корове, которая после дойки  опускала
в подойник заднюю ногу и, оглянувшись назад, булькала ногой в молоке.
   Бухтина - это народный анекдот, сюжетная шутка, в которой  здравый  смысл
вывернут наизнанку. Наряду с частушкой это до сих пор живущий  жанр  устного
народного творчества. То, что этот жанр существовал и  раньше,  доказывается
многими фольклорными записями. Некрасовский дед Мазай, развозивший зайцев  в
лодке  по  сухим  местам,  напоминает  писаховского  Малину,  но  литература
покамест лишь слегка коснулась этой стороны народного словесного творчества.
   Чем же отличается бухтина от сказки и от бывальщины? Между ними  может  и
не быть внешнего жанрового различия: сказка в  иных  случаях  похожа  то  на
бывальщину, то на бухтину. Бывальщина подчас объединяет в себе и бухтинные и
сказочные черты. И все-таки бухтины - явление вполне самостоятельное, причем
не  только  в   фольклоре,   но   вообще   в   жизни,   в   народном   быту.
---------------------------------------*  На  родине  автора  до   сих   пор
существует новгородское "цоканье".
   Фантазия заливальщика бухтин полностью  раскрепощена.  Она  напоминает  и
паясничанье скомороха, свободного от всех условностей, и видимую бессмыслицу
юродивого. В отличие от бывальщин фантастический элемент в  бухтине  как  бы
линяет,  теряя  свою  мистическую   окраску.   Фантастическое   в   народной
бывальщине, как и в литературе (хотя бы в  гоголевском  "Вии"),  усиливается
при  слиянии  с  бытовой  реальностью.  Приземленность   фантастического   в
мистической бывальщине вызывает ужас, заставляет вздрагивать  даже  взрослых
слушателей.  Бытовая,  но  лишенная  мистики   фантастика   вызывает   смех.
Юмористические эффекты как раз и рождаются на прочном спае  реального,  само
собой разумеющегося с  чем-то  абстрактным  и  непредметным.  В  отличие  от
современного городского анекдота бухтина не всегда стремится к  сатирической
направленности. Бывает и так, что она рождается и живет лишь во имя себя, не
желая нести идеологическую нагрузку, разрешая множество толкований. В других
случаях сатирический или иной смысл спрятан очень тонко, ничто  не  выпирает
наружу. Высмеивания вообще может  не  быть  при  рассказе.  Умный  слушатель
улавливает самые отдаленные  намеки.  Нарочитая  ложь,  открытое  вранье  не
противоречат в народной бухтине ее мудрости и нравственному изяществу.
 
 
 
   Пословица
 
   "Без смерти не умрешь", - любил говорить  Михайло  Григорьевич*.  Но  как
понимать эту пословицу? Что за философия кроется за  таким  изречением,  для
чего повторять эту вроде бы простую истину?.
   Без  смерти  не  умрешь...  Всего  четыре  слова.  Ударение  на   первом.
По-видимому, здесь не одно лишь отрицание самоубийства, противного народному
ми---------------------------------------* Дед Анфисы Ивановны по  матери  и
один из прадедов автора. У В.  И.  Даля,  собравшего  более  тридцати  тысяч
пословиц, этого выражения не записано, что свидетельствует о неисчерпаемости
фольклора. ровосприятию. Самоубийство по такому восприятию - великий грех. В
другой пословице  говорится,  что  "смерть  по  грехам  страшна".  (Вспомним
народное поверье о колдунах, которые не могут умереть, пока кто-то другой не
возьмет у них грех общения с нечистой силой.)
   Михаиле Григорьевич спал по четыре часа в сутки, но эти  часы  он  считал
пропащими. Лучшим временем было у него чаепитие. "Ох, при себе-то и пожить!"
- приговаривал он в такие минуты.
   Пожить при себе... Снова нечто непонятное для современного  восприятия  и
рационалистического ума.
   "Не делай добра - ругать не будут" - одна из любимых его пословиц. Это  у
него, который  всю  жизнь  стремился  к  одному:  делать  добро  и  жить  по
Евангелию...
   Странное дело! Пословица как будто исключает сотни  других,  говорящих  о
силе и необходимости добра. Но это только  на  первый  взгляд.  Вспомним,  с
какой  чистой  душой  устремился  Дон  Кихот   делать   добро,   освобождать
пастушонка, привязанного к дубу, и как позже тот же пастушонок  бросился  на
бедного рыцаря с руганью, обвиняя его во всех своих бедах. Народная мудрость
неоднозначна, многослойна. И чтобы понять  пословицу  Михаилы  Григорьевича,
необязательно звать на помощь бессмертного Сервантеса...
   "Богатство разум рождает" - говорит одна пословица. Нет, это "убыток  уму
прибыток" - утверждает другая. Которой же из них верить? А все и дело в том,
что они не  противоречат  друг  дружке.  Просто  каждая  из  них  годится  в
определенных обстоятельствах. Может  быть,  первая  сложена  для  философов,
вторая для купцов, может, наоборот, а может,  для  тех  и  других.  А  разве
нельзя допустить, что нормальному человеку добавляет ума как прибыток, так и
убыток, что только на дурака не действует ни то ни другое?
   Нет ничего заразительнее простого чтения  далевского  сборника  пословиц.
Зацепившись однажды за ваше внимание, книга  накрепко  захватывает  вас,  не
хочет  оставаться  одна,  посягая  на  самое   сокровенное.   Но   ведь   по
художественной своей силе  пословицы  не  равнозначны,  и  поэтому  подобное
чтение обманчиво. Ваше сознание то и  дело  адаптируется,  переключается  не
только по смыслу, но и по величине эмоционального импульса.  Интерес  быстро
становится неестественным, болезненно-навязчивым,  восприятие  притупляется.
Появляется иллюзия полного понимания, полного контакта с народной мудростью.
На самом же деле эта мудрость прячется за строку все дальше и глубже, как бы
считая вас недостойным ее.
   Да и может ли жить вся народная мудрость в одной, пусть и толстой, книге?
Пословицы, многими тысячами собранные вместе,  в  один  каземат,  как-то  не
играют, может, даже мешают друг другу.  Им  тесно  в  книге,  им  нечем  там
дышать. Они живут лишь в контексте, в стихии непословичного языка.
   Какой  живой,  полнокровной   становится   каждая   (даже   захудаленькая
пословица) в бытовой обстановке, в разговорном языке! И тем  не  менее  (нет
худа без  добра!)  смысл  и  прелесть  большинства  хороших  пословиц  можно
постичь, только глубоко задумавшись, то есть при чтении...
   Раскроем  рукописный   сборник   пословиц,   датированный   1824   годом.
Собиратель, судя по почерку и алфавитному подбору, был человеком  грамотным.
Он начинает рукопись с такой пословицы: "Аминем беса не  избыть".  "Атаманом
артель  крепка"  -  говорится  дальше.  Если  читать  не  вдумываясь,  сразу
становится скучно. Но давайте попробуем вдуматься.
   "Бранятся, на мир слова оставляют" - что это? Оказывается, когда  бьются,
то разговаривать некогда, кровь пускают друг другу молча. Слова годятся  для
мирной беседы, только в обоюдном разговоре можно  избежать  брани,  то  есть
войны, схватки, побоища.
   Как видим, пословица звучит вполне современно.
   "Выше лба уши не растут". Вроде  бы  понятно,  но,  оказывается,  главный
смысл здесь в том, что никому не услышать больше того, на что он способен.
   Читаем дальше: "Вор не всегда крадет, а всегда берет", "Вам поют,  а  нам
наветки дают", "Гость не много гостит, да много видит" (заморский  особенно,
добавим мы от себя),  "Голодный  волк  и  завертки  рвет",  "Жаль  девки,  а
потеряли парня".
   Что ни пословица, то и загадка. Наше современное восприятие поверхностно,
мы плохо вникаем в глубину и смысл подобных пословиц.
   "Знаючи недруга, не пошто и пир", "За  неволю  и  с  мужем,  коли  гостей
нету".
   Даже две такие превосходные пословицы, но поставленные рядом, мешают одна
другой, и на этот случай также есть пословица: "Один говорит красно,  два  -
пестро". В самом деле, можно ли читать вторую, не вникнув в первую? Но  если
даже поймешь первую, то не захочется так  быстро  переключаться  на  тему  о
женской эмансипации...
   Алфавит велик, век быстр, времени мало. Поспешим далее: "Звонки бубны  за
горами, а к нам придут - как лукошки", "Зоб полон, а глаза голодны",