вной".
   Мельник Матюша из той же  деревни  молол  на  своей  (с  тридцатого  года
колхозной) мельнице до самой смерти. Был он задумчив,  коренаст  и  любитель
подшутить. Матюшу сменил Иван Тимофеевич Меркушев, по прозвищу Тимохин.  Это
был могучий, громадный и серьезный старик с большой темно-рыжей бородой.
   У  всех   мельников   существовало   нечто   общее,   какая-то   странная
созерцательность, какой-то духовный запас, которым не обладали  все  прочие,
то есть не мельники.
   Вода днем и ночью шумит у плотины. Плесо мерцает под солнцем, лишь редкие
всплески рыб беспокоят зачарованную широкую гладь. Жернова не то что шуршат,
а как бы умиротворенно ровно посапывают, помольщик храпит в избушке. Это его
обязанность засыпать в кош (ковш) зерно, а ты ходи,  слушай  воду,  гляди  в
небо, угадывая погоду, следи за обсыпью* да щупай теплую мучную струю.  Если
мука пошла слишком крупная, выбей клинышек и слегка опусти верхний жернов. И
снова думай свои думы, гляди на небо, на воду и зеленый лесок.
   Ветер и вода, особенно когда они на службе у  человека,  делают  мельника
ближе  к  природе,  становятся  посредниками  между  бесконечным   миром   и
человеком. Даже когда стихия грозит разрушить плотину или переломать  крылья
ветрянки, мельник спокоен. Он и тогда знает, что ему делать, потому  что  он
запанибрата с природой.
 
 
 
   Торговцы
 
   "Дом не тележка у дядюшки Якова..." Ясно, что некрасовский  дядюшка  Яков
был  прирожденный  торговец.  Такие  торговцы  любили  свое  дело,   берегли
профессиональное достоинство,  звание  и  честь  фамилии.  Самым  обидным  и
оскорбительным было для них огульное,  заведомо  нехорошее  отношение,  мол,
если ты торгаш,  то  обязательно  обманываешь  православных,  наживаешься  и
копишь деньгу.
   Особенно не подходила такая оценка к офеням - разносчикам мелкого товара,
продавцам книг, литографий и лубочных картинок.
   Среди них  встречались  подлинные  подвижники.  Хождение  в  народ  также
принимало такую форму.
   Знаменитый   русский   издатель   Сытин   начал   свою   просветительскую
деятельность как раз с этого. Он еще мальчишкой был разносчиком книг**.
   Крестьянин        и         городской         простолюдин         уважали
---------------------------------------* Мука в ящике вокруг жерновов. Запас
ее здесь строго постоянен, но неопределенен по сорту. Если взять часть  этой
муки, обсыпь тотчас пополняется за счет помольщика.
   ** См.: Коничев К. Русский самородок. Повесть о  Сытине.  Л.:  Лен-издат,
1966. честного торговца, с почтением относились к торговому делу.  Потому  и
попадались частенько  на  уду  к  обманщику  и  выжиге.  Пользуясь  народной
доверчивостью, торговые плуты сбывали неходовой или залежалый товар, да  еще
и подсмеивались. Такие купцы относились к честным  торговцам  с  презрением,
переходящим в ненависть. Как, мол, это можно торговать без обмана? С  другой
стороны, торговец, торгующий без обмана,  быстро  приобретал  известность  в
народе и оттого богател быстрее.
   Многие  после  этого   увеличивали   оборот,   расширялись.   Другие   же
искусственно тормозили дело, считая грехом  увеличение  торговли.  Последние
пользовались у народа особым почтением.
   Не случайно в  древнерусском  эпосе  часто  встречается  образ  торгового
гостя, богатыря-бессребреника, который богат не  потому,  что  обманывает  и
считает копейки, а из-за широты души, честности  и  богатырского  удальства.
Былинный Садко не очень похож  на  лермонтовского  Калашникова.  Хотя  обоих
трудно заподозрить в меркантильности или в душевной мелочности.
   Но у совестливых и бессовестных торговцев имелось нечто общее. Это любовь
к торговле, тяга к общению с людьми через посредство торговли, способность к
шутке-прибаутке, к райку, знание пословиц и т.д.
   Угрюмый торговец был не в чести.
   Продавец Александр Калабашкин, торговавший уже в сельпо, говоря  цену  на
игрушечных петухов, добавлял:
   - Весной запоют.
   Он же, подобно  некрасовскому  дядюшке  Якову,  нередко  давал  небольшой
гостинец сироте или заморышу.
   Русская ярмарка делала участниками торговли всех, она  как  бы  принижала
городского  профессионального  богача  и  поднимала  достоинство  временного
продавца яств и изделий, сделанных собственноручно.
   В конце прошлого века купеческий мир первым начал поставлять крестьянской
деревне форсунов и хвастунов в лице приказчиков. Многие из них,  приезжая  в
гости, начинали с презрением смотреть на  сельский  труд,  называли  мужиков
сиволапыми. Но смердяковская философия  еще  долго  не  могла  внедриться  в
народное сознание, витая вокруг да около.
 
 
 
   Знахари
 
   Знахарь, или знаток, в понимании неграмотного (в основном женского)  люда
означал человека знающего, которому известно нечто таинственное, недоступное
простым людям.
   Солидные  мужики  относились  к  знахарству  терпимо,  но  с  добродушной
издевкой. Вроде бы и верили в знатка, и не верили.
   Знаток чаще был женского рода, но  когда-то  в  древности  имелось  много
мужчин-колдунов. Колдун - значит посредник между людьми  и  нечистой  силой,
человек, пользующийся услугами бесов.
   По народному поверью, колдун или знахарь не  может  умереть,  не  передав
предварительно свое "знатье" другому человеку.
   Грамотные  и  глубоко  верующие  не  признавали  знахарства,  официальная
церковь тоже боролась с этим явлением.
   Но   как   трудно   представить   деревню   или   волость   без    своего
дурачка-блаженного, так невозможно ее  представить  и  без  своего  знахаря!
Существовала эстетическая потребность в обоих, и знахарь и дурачок заполняли
какую-то определенную общественно-нравственную пустоту.
   Кроме того, знахарство нередко совмещало нелепость предрассудков с вполне
реальной силой внушения, самовнушения и действия лекарственных трав.  Знатки
занимались  любовными  приворотами  и   отворотами,   наговорами,   поисками
украденного и лечением  скота  (коновалы  нередко  пользовались  знахарскими
травами и методами).
   Бабушка-ворожея искренне верила в свое "знатъе". При этом, если поддается
внушению и ее посетитель,  сила  внушения  и  впрямь  начинала  действовать:
человек избавлялся, например, от зубной боли, или кожного  заболевания,  или
от неприязни к супружескому ложу и т.д.
   Некоторые знахарки  заговаривали  на  расстоянии,  например,  по  просьбе
покинутого  или  отвергнутого  любовника.  При  этом  чем   сильнее   объект
сопротивлялся приговору, тем труднее якобы  было  наговаривать.  У  знахарки
будто бы тянуло  в  горле,  слова  произносились  с  трудом,  ей  все  время
зевалось.
   Жили знахарки чаще всего бедно и скромно.
   На этом, пожалуй, можно бы и закончить  краткое  описание  главных  видов
профессионального  мастерства.  Перечислены  основные   профессии,   имевшие
экономическое и эстетическое значение в жизни крестьянина. Но, помимо  этих,
главных, существовало еще много  вспомогательных  или  второстепенных  видов
промысла и мастерства. Причем от  некоторых  из  них  стояли  в  зависимости
другие, в иных случаях  были  им  родственны.  Профессиональная  взаимосвязь
нередко осуществлялась и в лице одного мастера.
   Бондари, само собой,  были  недурными  и  столярами  и  плотниками  (если
человек умел работать с лекалом, то с угольником он тем более мог работать).
Бондарное дело требовало определенной специализации. В  хозяйстве,  особенно
натуральном, всегда была нужна клепаная посуда: большие и  малые  чаны  (для
выделки кожи, для варки сусла и хранения зерна); кадушки для засолки грибов,
огурцов, капусты; шайки  и  кадки  для  хранения  кваса  и  нагревания  воды
камнями; насадки для пива и сусла; лохани, ведра, подойники, квашенки и т.д.
Всем этим добром снабжали народ бондари. Вероятно, они же делали и  осиновые
коробы для девичьих приданых, хотя технология тут совсем другая. Ни  клепки,
ни обручей не  требовалось.  Мастер  "выбирал",  выдалбливал  нутро  толстой
гладкой   осины,   распиливал   и   разводил   заготовку,    как    разводят
лодки-долбленки. Получалась очень широкая плоская доска.  На  ней  он  делал
насечку, вернее, нарезку на внутренней стороне будущих уже не продольных,  а
поперечных сгибов, распаривал и гнул коробью. Далее долбил  дырки,  вставлял
дно и сшивал  липовым  лыком.  Теперь  оставалось  только  навесить  крышку.
Получалось очень удобное, легкое вместилище для женского именья.
   Портные считались редкой, привилегированной и,  пожалуй,  не  деревенской
профессией. Тем не менее их немало ходило по несчетным селениям  российского
Северо-Запада. Иметь швейную зингеровскую машинку  -  ножную  или  ручную  -
считалось главным признаком настоящего портного,  или  швеца,  как  его  еще
называли. Швец-портной зимой возил свою машинку сам на саночках. Устраивался
в деревне надолго, шил шубы, шапки, тулупы, казакины, пиджаки. Все остальное
для себя, детей и  мужчин  женщины  изготовляли  сами,  получалось  у  всех,
разумеется, по-разному.
   Одеяла стегать женщины собирались  компаниями  во  главе  с  какой-нибудь
особо дотошной мастерицей.
   Скорняки, или кожевники, судя по рассказам, и раньше встречались нечасто,
а за последние полвека  они  совсем  вывелись.  Скорняжное  дело  между  тем
исполнялось кем попало и кое-как. Сапожники ругают хозяев за плохую  выделку
кож. Сапоги ссыхаются, немилосердно трут ноги,  и  получается,  что  виновен
сапожник. Выделка кожи и овчины - процесс сложный, трудоемкий и не  очень-то
приятный: вонь от кож, заквашенных в ржаной муке, выдерживают  не  все.  Для
дубления шкур использовали ивовое корье. Охотники за  пушным  зверем  обычно
сами обрабатывали добытые шкурки.
   Охотники,   кстати,   вполне   могут   быть   отнесены   к   определенной
профессиональной группе, но в  народе  всегда  относились  к  этому  делу  с
оттенком  легкой  иронии.  Так  же,  как  к  рыбакам  или   пчеловодам,   не
занимающимся земледелием. То же охотничье мастерство в сочетании  с  другими
лесными промыслами и еще лучше с хлебопашеством приносило человеку не только
дополнительную материальную выгоду, но и дополнительное уважение.  Об  охоте
можно говорить очень много, о ней написаны сотни статей и книг.
   Со временем мастерство явно выродилось,  охота  превратилась  в  спорт  и
массовую забаву.  Настоящие  охотники,  еще  оставшиеся  кое-где,  наверное,
подтвердят это.
   Шорники - тоже исчезнувшая, но когда-то  процветавшая  профессия.  Вообще
жизнь русского человека, а крестьянская в особенности, была накрепко связана
с лошадью, с конской повозкой и с конской тягой, отсюда такое  неравнодушное
отношение к упряжи, к расписным дугам,  валдайским  колокольцам  и  ямщицким
песням.
   Связать хомут,  однако,  потруднее,  чем  прогорланить  лихую  песню  или
промчаться в санях верст пятнадцать - двадцать. Деревянные клещевины - остов
хомута - ремнями стягивались вверху, но  так,  чтобы  внизу  их  можно  было
раздвигать.  К  ним   прикреплялся   кожаный,   набитый   соломой   "калач",
подкладывался войлок, и все это обтягивалось кожей.
   Хомут делался по размеру - большой или маленький. Сиделки  были  двух-  и
однокопыльные. Шорник, как и  сапожник,  зависел  от  скорняка.  Вся  упряжь
нередко  украшалась  тиснением,  лужеными  бляшками  и   кожаными   кистями.
Веревочные, а не ременные вожжи считались  позором  даже  в  семье  среднего
достатка.
   Дегтяри были также необходимы в крестьянском труде и быту.  Деготь  гнали
из скалы (так раньше называли бересту), набивая ее  в  керамические  сосуды,
называемые кубами. Эти кубы, вмазанные в печи, нагревались снизу, из  них  и
вытекал деготь, так необходимый в хозяйстве.  Его  использовали  для  смазки
обуви, колес, качелей,  упряжи,  повозок,  для  изготовления  лекарств,  для
отпугивания оводов и т.д.
   Смолокуры пользовались тем же способом сухой перегонки, но вместо бересты
в керамический сосуд набивали сухие смоляные сосновые корни.
   Углежоги жили в лесу неделями. Они выкапывали большие  ямы,  набивали  их
дровами и поджигали.
   Хитрость состояла в том, чтобы вовремя погасить этот исполинский  костер,
закрыть яму дерном и потушить угли. Если  закроешь  слишком  рано  -  вместо
углей окажутся головешки, если  поздно,  то  будет  одна  зола.  Можно  себе
представить, на кого был похож угольщик, с недельку поживший в лесу!
   Углежоги снабжали углем местных кузнецов и  продавали  свою  продукцию  в
городах.
   Колесники, производители ступичных колес,  березовых  полозьев  и  прочих
повозочных частей, тоже взаимодействовали с кузнецами. Они  жили  оседло,  а
вот пильщики теса, лудильщики, ковали жерновов и нарезчики серпов ходили  по
деревням. Редко, но появлялись и вязальщики сетей,  хотя  каждый,  кто  имел
дело с водой и рыбой, чаще всего сам вязал себе снасти.  На  ярмарках  и  по
деревням  с  разносной  коробьей  появлялись  иногда  лошкари  и  точильщики
веретен.  Во  всех  волостях  были  и  свои  повитухи,  а  также  причетницы
(плакальщицы, обмывальщицы покойников, божедомки); свои колокольные звонари*
также имелись в каждом приходе.
   Существовало    взаимное    влияние    различных    видов     мастерства,
профессиональное умение не было замкнутым. Глядя на хороший глиняный  сосуд,
столяр заражался азартом доброго дела и  старался  блеснуть  перед  гончаром
своей  табуреткой.  Такое  соревнование  незаметно  продвигало   мастера   к
подлинному искусству.
 
 
 
   СПУТНИК ЖЕНСКОЙ СУДЬБЫ
 
   Полеводством и животноводством занимались все по мере своих сил:  мужчины
и женщины, дети и старики. Все, что касалось рубки и вывозки леса,  а  также
строительства, словно  бы  на  откуп  отдавалось  взрослым  мужчинам.  Были,
конечно,  случаи,  когда  с  топором  на  угол  садилась  женщина,  но   это
счита---------------------------------------* Автор  намеренно  не  касается
монастырской и  пустынножительской  трудовой  и  бытовой  эстетики,  стоящей
особняком  и  требующей  отдельного  разговора.  лось  ненормальным,  что  и
отражено в пословице: "Бабьи города недолго стоят".
   С  лесом  накрепко  связано  и  устройство  многообразного  крестьянского
инвентаря: как полевого, так и домашнего. Вся посуда, вся утварь, вплоть  до
детских игрушек, создавалась мужскими руками.
   Другое дело - лен.
 
 
 
   Лен
 
   "Лен" такое же краткое слово, как и "лес", оно так же объемно  и  так  же
неисчерпаемо. Разница лишь та, что  лес  -  это  стихия  мужская,  а  лен  -
женская. И та и другая служат почвой для народного искусства, и та и  другая
метят многих людей золотым тавром художественного  творчества.  И  только  в
широкой среде таких людей рождаются художники высоты  и  силы  Дионисия  или
плотника Нестерка, закинувшего свой топор в голубое Онего...
   Конечно же, крестьянское хозяйство, многообразное  в  своей  цельности  и
единое в своей многослойности, было живым организмом, весьма  гармоничным  в
своем даже и не очень идеальном воплощении. Взаимосвязь всех элементов этого
хозяйства была настолько прочна и необходима, что одно не могло существовать
без другого, другое без третьего или что-нибудь одно без всего остального, а
остальное без этого одного. Коров, например, во  многих  местах  держали  не
столько для молока, сколько для навоза, чтобы удобрять землю. Земля, в  свою
очередь, давала не только хлеб, но и корм скоту. Но там, где есть скот, есть
и еда и обувь, а есть обувь, можно ехать и в лес, чтобы рубить  дом,  в  том
числе и хлев для коровы, а будет корова, будет и молоко и навоз.
   Круг замкнут.
   Вся  хозяйственная  жизнь  состояла  из  подобных   взаимодействующих   и
взаимосвязанных кругов.
   Такое  положение  требовало  не  пустого  механического,   а   вдумчивого
отношения к работе. Циклы хлебопашеского и животноводческого труда покоились
на вековой традиции и неумолимости  смены  времен  года.  Но  это  вовсе  не
значит, что крестьянский труд не требовал к себе творческого отношения,  что
пахарю и пастуху не  нужен  талант,  что  вдохновение  и  радость  созидания
относительно крестьянина - звуки пустые. Наоборот: вековая  традиция  только
помогала человеку быстрее (обычно в течение детства  и  отрочества)  освоить
наиболее рациональные приемы тяжелого  труда,  высвобождала  время  и  силы,
расчищала  путь  к  индивидуально-творческому  вначале  позыву,  а  затем  и
действию.
   Но мастерство отдельного пахаря или косца, даже переданное по  наследству
сыну или внуку, как бы не получало своего предметного воплощения. Ведь зерно
в амбаре или скотина в хлеву не только не удивят далеких потомков, но даже и
не доживут до них... Нет, для души, для памяти нужно было  построить  дом  с
резьбою, либо храм на горе, либо сплести  такое  кружево,  от  которого  дух
захватит и загорятся глаза у далекой праправнучки.
   Потому что не хлебом единым жив человек.
   Лен - это на протяжении многих столетий спутник женской  судьбы.  Женская
радость и женское горе, начиная с  холщовых  младенческих  подстилок,  через
девичьи платы и кончая саваном - белой холстиной,  покрывающей  человека  на
смертном ложе.
   Лен сеют в теплую, но  еще  чуть  влажную  землю,  стремясь  сделать  это
пораньше. Вот и угадай когда! Надо быть крестьянином, чтобы изловить как раз
этот единственный на весь год момент. День  раньше  или  день  позже  -  уже
выходило не то.
   После посева мужские руки редко касаются  льна.  Весь  долгий  и  сложный
льняной цикл подвластен одним женщинам. Надо успевать делать  со  льном  все
то, что положено,  независимо  от  других  работ  и  семейных  забот,  иначе
опозоришься на всю округу. Дело поставлено так, что девочка в  самых  ранних
летах проходит около льняной полосы с особым  почтением.  Во  многих  семьях
девочки уже в возрасте восьми - десяти лет начинали готовить себе приданое и
свадебные дары,  для  которых  делали  или  заказывали  особый  сундук  либо
коробью. Туда и складывались до  самой  свадьбы  за  многие  годы  вытканные
холсты, строчи, сплетенные на досуге кружева.
   Потому и волнуют девичью душу льняные полосы:
 
   Ты удайся, удайся, ленок,
   Ты удайся, мой беленький,
   Не крушись ты, мой миленький.
 
   В этой хороводно-игровой старинной песне воспевался весь путь от льняного
крохотного темного семечка до белоснежного кружевного узора. Но как долог  и
труден он, этот путь! И как похож он  вообще  на  жизненный  путь  человека,
какая мощная  языческая  символика  звучит  в  каждой  замкнуто-обособленной
ступени льняного цикла!
   Ритмичный, точный, выверенный веками,  этот  цикл  положительно  подчинен
небесному  кругу,  свершаемому  вечным  и  щедрым  солнцем.  Человек  должен
успевать за неумолимой, надежной в своем  постоянстве  сменой  времен  года:
ведь природа не ждет, она меняется не только по временам года, но  и  каждую
неделю, ежедневно и даже ежечасно. Она все время разная!
   Едва светло-зеленые в елочку стебельки пробьются на  свет,  как  приходит
конец  весне,  грозившей  холодом  этим  крохотным  живым  существам.  Лето,
впрочем, тоже на Севере не каждый раз ласково: того и гляди  ознобит  ночным
неожиданным инеем либо спечет жаром быстро ссыхающуюся землю.
   В первые теплые дни лезет из земли всякая мразь: молочай, хвощ, сурепка и
сотни других сорняков. Они почему-то сидят в земле так плотно,  так  глубоко
пускают корни, что не каждый и выдернешь. В такую  пору  женщины  и  девушки
находят как-то свободный день, кличут малых ребят, берут большие  корзины  и
идут в  поле  полоть  лен.  Каждый  убогий,  оставленный  на  полосе  росток
молочника или другого какого-либо сорняка вырастет через пять-шесть недель в
отвратительно-неприступный,  надменный,  ядовитозеленый,  махрово   цветущий
куст, который лишь с помощью лопаты можно удалить с полосы. Оттого и  спешат
наколотые до крови женские, девичьи и детские руки. Ничего, авось в бане все
отмоется, а потом заживет.
   Зато как хороша прополотая полоса: молодой лен,  примя