ко усиливал  звук  такого
рожка, способного воспроизводить мелодии средней сложности.
   Балалайки также делали сами, и чем выше было столярное искусство мастера,
тем лучше звучал инструмент,  склеенный  из  тонких  еловых  дощечек  рыбным
клеем. Вместо струн натягивались  скрученные  и  высушенные  бараньи  кишки.
Вообще  смекалистый  человек  извлекал   музыкальное   звучание   из   самых
примитивных, казалось бы, совершенно непригодных для этого вещей,  например,
из бумажки и обычного рогового гребня, из тростниковой трубочки, из широкого
древесного листа, бересты, из трубки дягиля и т. д. Ударными инструментами в
любое время могли стать обычные ложки или пастушья барабанка. Если под рукой
совсем ничего не было, а гармонисты все до единого ушли  на  войну,  девушки
плясали под ротовую, голосом и языком  имитируя  гармонную  или  балалаечную
игру.
   Но дело до этого доходило довольно редко.
   Гармонь внедрилась в народный  быт  из-за  своей  "звонкости",  а  может,
благодаря городскому влиянию.  Бесчисленные  тальянки,  ливенки,  бологовки,
трехрядки, хромки за  какие-то  полстолетия  заполонили  не  только  русский
Северо-Запад, но, видимо, и всю Россию, о чем так  возмущенно  писал  Ф.  И.
Шаляпин. И он прав,  говоря  о  сниженности  народного  хорового  искусства.
Гармонь и частушка почти полностью вытеснили культуру многоголосья, а  также
старинные песни дорийского и фригийского ладов.
   Традиционные народные инструменты - рожок, свирель, балалайка, жалейка  -
также скромно затихли, не выдержали напора медноголосой, несколько нахальной
певуньи.
   Но как бы мы ни относились к гармони, к этой новоявленной и самоуверенной
спутнице народного быта, надо и ей отдать должное. Она, как могла,  долго  и
верно служила  русскому  народу.  Да  и  сейчас  еще  служит,  хотя  клубные
работники нередко ее преследовали, вероятно за излишнюю  фамильярность...  В
космос ее, правда, пока не берут, но на танках и на эсминцах  она  езживала.
Побывала и во многих европейских столицах.
   Нельзя не вспомнить о том, что гармонь  от  примитивной  тальянки  прошла
путь до инструмента вполне приличных музыкальных возможностей. А ее  старший
братец, баян, не уступает в этом смысле самым совершенным как  национальным,
так и интернациональным инструментам*.
   Гармонь в крестьянской семье передавалась по наследству, ее  берегли  как
зеницу ока. По ценности она приравнивалась к ружью,  хорошей  корове,  новой
бане, карманным часам или мужскому костюму-тройке. Гармонист,  имевший  свою
гармонь, был первым  гостем  на  свадьбах  и  праздниках,  его  угощали  как
близкого родственника. Девицы упевали его, друзья во время  драки  заслоняли
собою. По игре и по тону, который у каждой  гармони  был  свой  собственный,
узнавали, кто и откуда идет на гулянье.
   Народная  музыкально-звуковая  эстетика   немыслима   без   естественной,
природной ритмики, без разнообразных голосов окружающего  мира.  Даже  треск
поленьев в печи и шум пламени влияли на  душевное  состояние.  Оглушительные
морозные выстрелы в крещенскую ночь слегка прерывали дрему мирянина,  словно
напоминая ему о том, что все идет своим чередом. Петушиное пение  закрепляло
ощущение ночного спокойствия. А как разнообразен лесной  шум,  зависящий  от
погоды и характера леса! Или плеск озерной  либо  морской  воды,  усыпляющий
усталого рыбака. Гроза (а она бывает  только  в  ту  пору,  когда  лежать  и
отдыхать не время) тревожит, будоражит  душу  своим  вселенским  грохотом  и
страшным блеском могучих разрядов. Шум сильного ночного ветра также не  дает
человеку спать, поднимает с постели и гонит в поле убирать случайные остатки
урожая.    Слияние    естественных    природных    шумов    и    звуков    с
искусственно-музыкальными вызывает ощущение волшебства.
   Представим себе бескрайний летний лес  с  его  то  затухающим,  то  вновь
нарастающим,  бесконечно  широким  шумом,  с  тревожными  редкими  вскриками
---------------------------------------* Современное фабричное  производство
баянов утеряло некоторые традиции  кустарного  мастерства,  например,  очень
редки  нынче  инструменты  с  медными  планками,  звучавшие  как-то   совсем
особенно. то ли дятлов, то ли  зайчат,  с  едва  уловимым  звоном  комариных
оркестров. И вдруг в этот широкий  вселенский  шум  будто  вплетается  пение
какой-то удивительно музыкальной птицы. Печальный и нежный голос  пастушьего
рожка так необходимо-естествен  среди  этих  теплых  лесов!  Он  ведет  свою
мелодию, и она словно  тонкая  нить  связывает  безбрежность  мира  с  душой
человека.
   Представим себе, как в лесной шум или  в  плеск  озерной  воды  вливаются
мерные, густые удары большого, но дальнего колокола.
   Однако ж представить одно, а слушать  наяву  -  совсем  другое.  Слушать,
например, торжественно-радостный благовест среди ветреного весеннего шума  и
первого птичьего пения,  среди  жаркого  солнца,  синей  прохладной  воды  и
свежести первоначальной новорожденной зелени. Звон колоколов  среди  осенней
ясности, среди пронизывающей левитановской тишины  воспринимается  опять  же
по-новому. Не будем здесь вспоминать о страшном набатном гуле  среди  ночной
тишины...
 
 
 
   ДРЕВОТЕСНОЕ-КАМНЕТЕСНОЕ
 
   О, сельские виды! О, дивное
   счастье родиться
   В лугах...
   Николай Рубцов
 
   Жажда созидания, в чьих объятиях издревле находится человек, загадочна  и
обычными средствами необъяснима. Что движет человеком, когда он строит?  Где
и  как  зарождается  дух  творчества,  преодолевающий  статичную   косность,
подвигающий  на  созидание  красивого,  необычного,  а  иногда  и  физически
непосильного? Неизвестно... Объяснить все это одними материальными стимулами
трудно, ведь восточные пагоды пригодны для жилья меньше, чем обычные хижины.
Немного материальной корысти извлекали  древние  люди  из  Акрополя  или  из
римского  Форума.  И  уж  совсем  непонятны  с  точки  зрения  рационального
добывателя материальных благ каменные изваяния с острова Пасхи*.
   Позывы к строительству, к  созиданию  человек  испытывает  уже  в  раннем
детстве, когда, играя, он сооружает свои дворцы, мосты и дома, не похожие ни
на какие иные, хотя и сделанные по примеру других**. Вероятно, не одно  лишь
творческое начало участвует в созидании  и  строительстве.  В  своей  вечной
тяжбе  с   бесконечностью   мира   люди   ограничивают   эту   бесконечность
определенными сферами, вполне  понятными,  доступными  обычным  человеческим
чувствам. Так, планета Земля есть для нас нечто определенное в бесконечности
мира. В свою очередь, на Земле существует обозримая глазом равнина или гора,
где живешь ты, а на этой равнине стоит твой дом, но даже и в доме  есть  для
тебя самое уютное место...
   Архитектура - это прежде всего организованное  пространство,  отчужденное
от бесконечности  силой  художественного  образа.  Отобрать  у  безбрежности
вполне   определенную   частицу   -   значит   изобразить,   оформить    эту
неопределенность, сделать уютным уголок холодного от бесконечности  космоса.
Стремление к такому ограничению пространства очень ярко выражено опять же  у
детей,  в  их  играх,  серьезность  которых  не  так  уж  и  часто   всерьез
воспринимается взрослыми. Играя в "клетку"  (пространство  ограничено  тремя
уложенными на кирпичи дощечками),  ребенок  созидает  свой  дом.  Условность
такого ограничения не чужда и взрослым. Тонкая парусина палатки,  отделяющая
от Вселенной место ночлега (место уюта и ощущения дома),  -  граница  скорее
воображаемая, чем материальная,  стена  более  предполагаемая,  чем  реально
существующая, как, скажем, существует она в монастырской кирпичной келье.  И
все-таки путник считает палатку своим домом.
   С     чувством      дома,      уюта      связано      у      детей      и
свойст---------------------------------------*    Все    проблемы     тотчас
оказываются решенными, если объявить древние народы отсталыми и неразвитыми.
   ** Автор мог бы  сослаться  здесь  и  на  собственные  детские  ощущения,
запомнившиеся на всю жизнь. во искать укромные местечки.  Тяга  к  замкнутым
объемам, к ходам  и  выходам,  содержащим  элемент  лабиринта,  к  лесенкам,
возвышениям,  площадкам  на  разных  уровнях,   тяга,   совсем   близкая   к
архитектурному творчеству. Нередко она  переходит  из  детства  во  взрослую
атмосферу. Крыша над головой - самое главное в жизни.  Ощущение  бездомности
подобно сиротству. Поэтому человек строил себе  дом  прежде  всего  прочего.
Скитальчество и бродяжничество во многих странах запрещены законом. Но закон
нравственный всегда сильнее юридического.
   Марья  по  прозвищу  Пачина  осталась  в  Тимонихе  одна,  без  сына,   с
недостроенною избой. Кормясь миром, она возвращалась в деревню, устраивалась
на ночлег в пустом срубе (без крыши и потолка). Приговаривала: "Больно добро
дома-то, больно добро дома-то".
   Другая Марья, оставшись вдовой, сама, без мужской помощи,  дорубила  себе
избу.
 
 
 
   Клеть
 
   Строили в старину довольно быстро, примером  тому  та  же  церковь  Спаса
Обыденного в Вологде, построенная и освященная за один день. За  год-полтора
после частых пожаров отстраивались целые большие  деревни.  Лесу  мужики  не
жалели. Спали досыта только зимой, а топоры  точили  чаще,  чем  парились  в
бане.
   Характерная особенность северного деревянного зодчества в том, что  любое
строение (храм, дом, гумно,  баня,  амбар)  можно  разобрать  по  частям,  а
значит, и перевозить с места на место, и заменять поврежденное или  сгнившее
бревно. Некоторые современные дома перестраивались  по  три-четыре  раза,  и
можно без преувеличения сказать, что они сохранили в себе детали,  сделанные
еще при Иване Грозном. Тонкослойные, косые, смоляные бревна,  если  они  под
крышей и проветриваются, служат практически вечно, тогда как  плохие  бревна
дрябнут  уже  через  пять-шесть  лет.  Следовательно,  качество  леса  очень
ценилось при строительстве.
   Известно, что срубленное дерево не  может  соседствовать  с  землей,  оно
сразу же начинает гнить. Материальной силой, сопрягающей строение  и  землю,
служил камень, иногда смоляные и обожженные комли толстых деревьев, почти не
поддающиеся гниению.
   Если положить на четыре вкопанных в землю камня два бревна, а в их  концы
врубить еще два, получится квадрат, который назывался закладам сруба.  Чтобы
углы  были  прямыми,   замеряли   диагональное   расстояние   между   сытями
противоположных углов, оно должно быть одинаковым. Клеть  вырастала  ряд  за
рядом. Снизу у каждого последующего бревна выбиралась топором  лоткообразная
выемка, повторяющая конфигурацию верхней части  нижнего  бревна.  Для  этого
верхнее бревно причерчивали специальной чертой. Двое  хороших  плотников  за
день вырубали пять-шесть рядов, что равнялось половине среднего сруба.
   Бревна накатывались на стену по слегам с помощью веревок.
   Простейшая рубленая клеть - это лесной сарай или сеновня, не  имеющие  ни
пола, ни потолка. Бревна в них не  причерчивались,  чтобы  в  щели  проникал
ветер и продувал сено. Такую клеть рубили напрямую,  сруб  не  перекатывали,
тогда как у сруба, предназначенного для сохранения тепла,  бревна  размечали
цифрами, затем раскатывали и уже  после  этого  собирали  на  мху.  "Сколько
гостей,  столько  и  постель"  -  говорится  в  загадке.  Моховая  прокладка
укладывалась на всю длину двух очередных противоположных бревен и зажималась
двумя последующими. При ветре нельзя было собирать  сруб,  так  как  моховую
прокладку сдувало с бревен. Осевший,  устоявшийся  сруб  становился  намного
ниже, поскольку мох спрессовывался. "Не клин бы да не мох  -  и  плотник  бы
сдох" - утверждает пословица.
 
 
 
 
   Изба
 
   Самая простая изба, которую строили для бобылей, а также  для  временного
жилья, состояла из клети, только  с  перегородкой,  то  есть  пятой  стеной,
отделявшей холодные без потолка сени. Таким же способом  рубили  бани.  Изба
могла быть как с двускатной, так и с односкатной, пологой крышей.  В  первом
случае рубленое, сужающееся  кверху  продолжение  передней  и  задней  стены
называлось посомом. При односкатной крыше "на скос" рубились боковые  стены.
Посом последние годы сменился фронтоном, этот треугольник уже  не  рубят,  а
зашивают досками. Стропила при этом ставятся тоже прямо на стену,  а  не  на
выпущенные за стены концы балок, называемые огнивами. Впрочем, у односкатной
крыши и у небольшой по размерам бани или избушки стропил вообще не было.
   Бревна для прочности сажались на специальные шипы и на  коксы.  Окно,  не
разрушающее цельность бревна, называлось волоковым, оно задвигалось  изнутри
доской, врезанной в продольные пазы*.
   Более обширное окно с косяками, удерживающими концы перепиленных  бревен,
называлось косящатым. В косяках, а также в нижнем и верхнем бревнах оконного
и дверного проемов  выбиралась  четверть  для  рамы  или  дверного  полотна.
Вставные пороги, а у окон вершники и подушки прирубались к бревнам и косякам
очень прочно и сажались на мох. Под подушку подкладывалась береста, чтобы не
гнило нижнее дерево, так как зимой  у  окна  постоянно  скапливалась  влага.
Большая  щель  между  верхним  бревном  в  проеме  и  вершником   называлась
витреникам, ее заполняли мхом и забивали с обеих сторон досками. Вообще  для
тепла все делалось в закрой: и половицы, и потолочины, и доски,  из  которых
набирались дверные полотна.
   Изба,     стоявшая      на      камнях,      иногда      не      касалась
зем---------------------------------------*  В  Сибири   в   таких   окошках
оставляли на ночь еду для беглых каторжников и  прочих  бездомных  путников.
ли, под нею гулял ветер, отчего она не гнила, но тепло в ней было  благодаря
второму, черному полу. Между черным и белым полом засыпали землю, засыпалась
земля также и на потолок. Плотность пола была у  хороших  плотников  такова,
что вода в щели не протекала. Не зря в одной из сказок Иван-дурак  выпускает
из чана пиво и катается по избе в корыте словно бы в лодке.
   Самым интересным у русской избы была, однако же,  крыша,  противостоявшая
всем ветрам и бурям, не имея ни единого гвоздя. Древние плотники  обходились
вообще без железа: даже дверные петли делали из березовых капов,  а  створки
рам задвижные. Любая, врезанная на  шип  и  закрепленная  клином  деревянная
деталь или конструкция держалась крепче, чем приколоченная  гвоздем.  Крыша,
как и вся изба, делалась так, чтобы каждая последующая  часть  держалась  за
предыдущую, нижнюю, причем чем выше, тем крепче,  чтобы  не  снесло  ветром.
Внизу такая цепкость не нужна, так как крепость зависела от тяжести.  Так  в
посомы врубались решетины, зажимаемые верхней тяжестью  посомных  бревен.  В
решетины врубались  курицы,  держащие  поток.  Желоба  (или  тесины)  кровли
вставлялись нижними концами в выемку потока, а их верхние  концы  зажимались
тяжелым выдолбленным бревном  -  охлупнем.  Охлупень  закреплялся  на  крыше
штырями, пропущенными сквозь верхнюю решетину, врубленную в  посомы.  Штыри,
чтобы крышу не подняло шквальным ветром, крепились, в  свою  очередь,  снизу
клинообразными поперечинами, забитыми  в  выдолбленные  штыревые  отверстия.
После такого крепления никакой ветер не мог сорвать крышу с бани или избы.
   Первый ряд толстых, тесаных желобов  стелили  на  кровле  выемкой  вверх,
второй ряд выемкой вниз  или  вверх  горбом.  Гонтом  называлась  поперечная
нижняя вторая кровля, поверх  нее  стелили  тесовую  дороженую,  то  есть  с
дождевыми канавками. Желоба в древности делались из двух половин расколотого
клиньями толстого бревна, для чего подбирались прямослойные деревья.  (Витое
косослойное дерево расколоть невозможно. Зато в стене такое дерево не  гнило
80 - 100 лет, а находясь в сухом месте,  стояло  практически  неограниченное
число лет.) Желоба называли еще и тесом, позднее  их  начали  не  тесать,  а
пилить. На какое-то время широко распространились крыши драночные, нынче  же
повсеместно избы кроют шифером. Соломенные крыши считали в северных селениях
признаком хозяйственной несостоятельности.
 
 
 
   Дом
 
   Если поставить избу на подклеть, то такое строение можно  назвать  домом.
Было время, когда в подклети держали зимой скотину. Из избы в  подклеть  был
вход со спуском, называемый гобцем*. Позднее подклеть превратилась в простой
подвал, вход в него стали делать не изнутри, а  с  фасада,  прямо  с  улицы.
Раскрашенные, иногда обитые железом двери в подвал делали с перспективой  на
лавочную торговлю. Независимо от этого подвалы служили в  хозяйстве  хорошим
местом для хранения всякой всячины.
   Дом  с  подвалом  был  практически  двухэтажным,   но   и   по-настоящему
двухэтажные дома встречались на Севере очень часто.  В  таких  домах  зимней
избой, зимовкой, служила нижняя часть дома и отпадала  необходимость  рубить
выносную зимовку в виде  отдельного  сруба,  пристроенного  сбоку  основного
здания.
   Задняя часть - двор - сооружалась не менее обширной и тоже в  два  этажа:
внизу размещались хлевы и конюшня, вверху сенники,  чуланы  и  перевалы  для
хранения кормов. Если недоставало места,  сено  поднимали  и  на  сцепы,  на
жерди, положенные на стропильные балки. Двор нередко  ставился  на  столбах,
поскольку хлевы от животного тепла и влаги сгнивали быстрее. Хлев можно было
заменить, не трогая все строение. На поветь  (верхний  сарай)  вел  въезд  -
широкий      настил      на       балках,       куда       въезжали       на
---------------------------------------*  В  некоторых  местах  "глобец",  в
других "голбец". лошади с возом. О величине двора можно судить  хотя  бы  по
тому, что упряжка могла развернуться на верхнем сарае среди сенников.  Въезд
также иногда крыли крышей. Настил въезда был сделан так, что колеса катились
по ровному, а для  лошадиных  копыт  посредине  имелись  выступы,  отдаленно
напоминающие ступени.
   Вход в дом осуществлялся по  внутренней  лестнице  на  мост,  соединявший
жилую переднюю часть с двором и поветью. Лестницу  часто  строили  выносной,
крытой, на столбах-подпорах, с перилами  либо  поручнями.  Во  многих  домах
имелись еще лестницы на вышку, то  есть  на  чердак,  где  врубалась  летняя
горенка для девиц. Третья лестница могла быть сделана с верхнего сарая вниз,
к хлеву. Сзади дома, над хлевом, строились иногда  дополнительные,  холодные
или теплые горницы.
   Разницу в типах домов определял способ  рубки  зимовки  и  передка.  Чаще
всего зимовка была выносная, а  передок  пятиспгенным,  разделенным  поровну
пятой, капитальной, стеной. Вход с моста делали или в обе половины  передка,
или в  одну  и  вторую  последовательно.  Иногда  пятая  стена  рубилась  не
посередине, и тогда  меньшее  помещение,  называемое  повалушей,  было,  как
правило, холодным: летом там спали, зимой хранили съестное и  прочее  добро.
Широко был распространен тип дома  с  двумя  одинаковыми  срубами,  стоящими
впритык друг к другу под одной крышей. Если их ставили не впритык, то  между
ними получался проем с фасада,  оборудованный  дверьми  и  лестницей.  Очень
интересным в архитектурном смысле было соединение  двух  отстоящих  друг  от
друга срубов в единое целое на уровне вышки и  второго  этажа.  Помимо  двух
полуподвальных, а также двух  обширных  жилых  помещений  второго  этажа,  в
посом, как уже  упоминалось,  нередко  врубалась  еще  одна,  самая  верхняя
горница, и тогда дом становился, по сути дела, трехэтажным. В такой  горнице
вместе с окном любили делать небольшой  балконец  с  перилами,  откуда  была
видна вся деревня и то, что за нею...
   Гульбище - настил с перилами, сооруженный на уровне окон второго этажа, -
также деталь древнейшей новгородской, а может, и общерусской постройки.  Для
балконов,  лестниц  и  гульбищ  точили  из  дерева   специальные   столбики,
называемые балясинами. Резные украшения по фасаду назывались  полотенцами  и
причелинами. Окна обносились наличниками